– Дух, – сплюнув, сказал старший лейтенант Антонов, – он и в Африке дух.
В принципе, ничего нового пленный рассказать не мог, только уточнил некоторые нюансы расстановки постов. Дежурили на часах авары десятками, при этом внимание и в самом деле уделялась пленным, а не окружающей степи, в которой по ночам бродят злые ведьмы-алмасты и мужчины-упыри, которые пьют кровь и сосут костный мозг у бедных заплутавших в ночи авар, но их, мол, можно отпугнуть амулетами и огнем ярко пылающего в ночи костра.
Рассказывая это, молодой обрин испуганно косил то на Коломийцева, то на Антонова, то на Джурабаева, а потом переводил взгляд на толпящихся чуть поодаль и тихо переговаривающихся амазонок, которые виделись ему темными силуэтами на фоне звездного неба. Наверное, он принял их за ночных упырей и ведьм-алмасты, которые прямо сейчас начнут пить его кровь и сосать костный мозг. Разумеется, никто ничего подобного делать не собирался, но с жизнью обрину расстаться все равно пришлось, пусть и не так экзотически. Просто одна из амазонок перерезала обрину горло, отпустив черную душу прямо в ад.
Дальнейшее было делом техники. Спешенные амазонки и разведчики окружили лагерь, ориентируясь на свет костров и подсказки оснащенных ночными биноклями командиров, из своих убежищ в балках выбрались и обе БРМ-К, на самом малом ходу занявшие позиции на вершинах двух ближайших к лагерю холмов, чтобы при необходимости своими фарами сразу осветить всю его территорию. Все было готово к спектаклю. Капитан Коломийцев поднял вверх сигнальный пистолет и выпустил в звездное небо осветительную ракету.
Шипящая звезда взметнулась ввысь, там с чуть слышным хлопком раскрылся парашют-отражатель, и, отбрасывая вниз конус бело-фиолетового света, ракета начала медленно опускаться на обреченный лагерь. Мгновение-другое спустя вспыхнули фары и прожектора подсветки боевых разведывательных машин, дополнительно заслепившие глаза так немилосердно разбуженным среди ночи обрам. Оставшиеся вне постоянно сужающегося круга света амазонки взялись за луки и на выбор принялись отстреливать мечущихся обров.
Несколько раз трассирующими пулями дудукнули в ночи автоматы, примененные там, где командиры обров попытались собрать их в кучу, чтобы дать отпор внезапному ночному нападению демонических, как им казалось, существ. Делу помогало еще то, что закованные в колодки пленники связанные лежали прямо на земле, и пули со свистом летели над ними. Оставались еще повозки с маленькими детьми, но инструктаж прямо запрещал стрелять хотя бы приблизительно в ту сторону, да и применялись автоматы крайне ограниченно, на охрану каравана в основном хватало и амазонок с их луками, стрелами и отточенными палашами.
Конец операции вылился в короткую рукопашную схватку, где разведчики, прикрывая сражающихся на клинках амазонок, стреляли уже почти в упор, глаза в глаза. Один за другим падающие ранеными и убитыми обры таяли как кусок льда, выставленный на солнцепек в знойной африканской пустыне. Сто обров, тридцать обров, десять обров, три обрина, ни одного обрина. Тишина. Только истошно ржет раненая шальной пулей лошадь, возится на земле ошарашенный сменой власти полон, да тяжело дышат только что вышедшие из кровавой схватки амазонки. Им, сцепившимся с врагом глаза в глаза, тоже пришлось заплатить свою цену. И хоть убитых среди них, Слава Отцу, не было, но семеро получили тяжелые ранения, а еще двадцать пять амазонок были ранены достаточно серьезно, чтобы покинуть строй на срок от недели до месяца, и это-то при магическом лечении.
Почти сразу же, как только прогремел последний выстрел и был добит последний обр, на окраине лагеря бело-голубым кругом вспыхнул портал, за которым жемчужным светом сиял рассвет иного мира, и оттуда толпой повалили совершенно непонятные люди, которые развязывали ошеломленных полоняников, поднимали их на ноги и направляли в сияющий мягким светом какой-то волшебный град. Другие люди (тот самый «стройбат») таскали трупы убиенных обров, собирали разбросанное оружие и заметали следы схватки. Пройдет еще два часа, настанет рассвет и в этом мире, но к тому времени ничего не должно напоминать о том, что здесь у колодца произошел жестокий бой.
Тогда же и там же. Добрыня, бывший вой князя Идара, а ныне аварский полоняник.
Случилось со мной чудо чудное и диво дивное, а ни сном ни духом. Той ночью, едва зайдет луна, я задумал бежать, и уже расшатал веревки на руках. Ждать больше было уже совсем неможно. Я знал, что еще день или два, и мы придем на окруженное водой место, которое ромеи называют Таврикой, а булгары и обры Кырымом, и бежать оттуда будет уже нельзя, можно будет только умереть, чтобы не стать ромейским рабом. Терпеть не могу это льстивое племя. Наш светлейший князь Идар слишком уж много их слушал, вот дослушался. Сам слышал, как обры рекли, что напасть на наши земли их подговорил сам ромейский базилевс Юстиниан. Говорят, слишком много власти взял князь Идар, отпуская антских воев вместе с булгарским ханом Заберганом порезвиться в ромейской державе. Теперь все должно быть просто. Презлым ответил на предобрейшее – смерти повинен.
Но попробуй дотянись до этого Юстиниана, когда мне сперва надобно спасти свою жизнь, чтоб донести поносные обрские речи до ушей князя Идара. Жаль, конечно жену мою молодую Забаву, но жизнь и честь у воя одна, а жен у него может быть много, тем более что Забава совсем обезумела после того, как обры взяли нашего сыночка за ножки да размозжили ему голову о коновязь. И тогда ее, рыдающую и простоволосую, взял в свой шатер проклятый старик Кучук-бий, будь он проклят, и начал утешать ее по всячески, по-бусурмански. Дал я себе тогда зарок – за безумие Забавы, да за жизнь сыночка Дубочка исполнить кровавую тризну, положив в бою сотню обров или даже больше, как дадут боги – длиннорукий покровитель воинов Перун, покровитель огня и железа Сварожич и пращур антов, склавенов и дулебов Даждьбог.
Но едва стемнело и в ночи засветила находящаяся на полуущербе луна, которую некоторые называют солнцем мертвецов, а некоторые марениным глазом, я сразу понял, что в степи вокруг нас чужие. Чужие и нам, антам, и обрам. Эти чужие ходили в степи на мягких лапах, смотрели прищуренным глазом на горящие костры и рассевшихся вокруг них обров. и я знал, что в их глазах обры были уже мертвее мертвых, хотя пока еще продолжали есть, пить и насиловать наших женщин. Желания тех, кто в степи окружил отдыхающий караван, были просты, яростны и понятны. Месть, смерть, победа. Неужто наши славные пращуры восстали из могил, чтобы отмстить за нас, своих потомков, ставших слабыми и неумелыми?
Когда луна напоследок залившая степь своим кровавым светом, скрылась за виднокраем, «эти» пришли в сам лагерь обров. Бесшумно, как пардусы, прошли мимо угасающих костров, свернули шеи двум зевавшим молодым обринам, а третьего, не дав даже пикнуть, живым утащили с собой. Хорошо скрали, мне было любо, в поляне я бы их взял. Был у нас на заставе один Мал, ходил по земле так, что на ней даже травинка не шелохнется.
Чужаки ушли, и тут я понял, что мне тоже пора что-то делать, потому что веревки на запястьях расшатались уже настолько, что, сдирая кожу с ладоней, я смог освободить сперва одну руку, потом другую. Совсем рядом лежали два задушенных чужаками обрина вместе с их оружием и, освободившись от пут, я ужом пополз в их сторону. Если в моих руках будут два меча и Перун в ожесточившимся сердце, то так просто обрам меня не взять. Главное – прорваться к коням, а там поминай как звали.
Но моим задумкам не суждено было сбыться. Едва я успел обшарить трупы обоих убитых и забрать себе их оружие, как вдруг птица Сирин издала громкий крик и темная полночь превратилась в яркий полдень. Прямо над нашими головами медленно опускалось нечто светящее неживым мертвенно-синим светом, и этот свет очерчивал на земле четкий круг, в который попали и беспокойно мечущиеся спросонья обрины, и повязанный лежащий на земле полон. Потом на двух ближних холмах зарычали невиданные звери, и свет от их сияющих в ночи глаз буквально пригвоздил меня к земле, не давая пошевелиться.
А потом из темноты, со стороны зверей с сияющими глазами, в этот круг света сплошным потоком полетели стрелы, как будто в степи началась летняя гроза и каждая капля дождя превратилась в стрелу. И все эти стрелы втыкались в обров; и только что живые, они один за другим тут же становились мертвыми. Неведомые лучники били так часто и так метко, что вскоре вся земля покрылась телами мертвых и умирающих. Кроме обычных стрел, в воздухе со свистом летали зеленоватые огненные стрелы Сварога, и все обры, в которых они попадали, тоже становились мертвыми.
И вот, когда живых и способных сражаться обров осталось меньше половины, девки-поляницы, решившие дать обрам бой, вошли в круг света с обнаженными мечами и маленькими щитами в руках – и закипела ужасная сеча. Я тоже не мог лежать и притворяться убитым, пока дерутся поляницы, поэтому вскочил и с мечами в обеих руках напал на отступающих обринов сзади, нанося им один смертельный удар за другим. Увидев, что я не обрин и не ромей, ко мне тут же пробились две поляницы, и мы втроем устроили сплошной круг смерти. Любой обрин, который подходил к нам на расстояние вытянутой руки с мечом, тут же падал мертвым. И труп уже лежал на трупе; но вечно так продолжаться не могло, и я уже начал смеяться, предчувствуя, как раскроются врата Вирия* и вышедший Перун сам поднесет мне чашу хмельного меда, как лучшему вою своей дружины.
Все кончилось внезапно. Только что обры толпой лезли на нас со всех сторон – и вдруг не осталось никого из них, кто мог бы стоять на ногах и держать в руках меч или лук. Я опустил уставшие руки с двумя окровавленными мечами, и ко мне стали подходить тихо переговаривающиеся поляницы чужаков. Я тоже с интересом смотрел на этих воинствующих дев. Сражались они очень хорошо, если не сказать большего; стрелы метали и бились мечом – просто загляденье, но мне с самого начала что-то показалось в них странным. Тогда, в сплошной мешанине схватки, уклоняясь от вражеских ударов и нанося в ответ свои, мне было как-то не до странностей тех, кто прикрыл мне спину, но теперь все было по-иному. Бой кончился, и настало время посоображать головой.
Самой главной странностью в этих поляницах было то, что их доспехи и одежда были одинаковыми – до последней заклепочки и знака на шлеме. Конечно, я знаю, что ромеи в своих легионах тоже стараются делать так, чтобы все вои выглядели одинаково – так то ромеи и вои-мужи – а тут девы, пусть даже и воинствующие. Ведь цель в жизни каждой девы – это выделиться в своей красе от других своих подружек, хоть чем-то, хоть в малом; а эти как будто и не из женской породы – брови не подведены, щеки не нарумянены, губы не подкрашены, а сами смотрят сурово, будто осуждают меня за то, что не я спасал их, а наоборот. Да не меня надо за то судить, а жадных старейшин и ленивых родовичей дальних племен, которые не давали нам воев, на давали железа, чтобы сделать оружие, и злата-серебра, чтобы его купить.
Второй странностью этих поляниц был их разговор. Рекли они что-то вроде по-славянски, но так невнятно, что ничего и не разберешь. Странно, лехита с другого конца славянской земли я понять могу, а этих поляниц нет. Понятно только одно – люб я оказался этим девам, очень люб, и в то же время они жалели меня за мои раны, точнее, глубокие царапины, из которых сейчас потоком струилась кровь, которыми наградили меня злые обрины. Ничего особо опасного в этих ранах не было, но вы же знаете дев, даже воинствующих, с каким вниманием они относятся к каждой царапине, которая может испортить их красоту, но мы, мужи, считаем, что шрамы нас только украшают.
– Лилия, Лилия, Лилия, – подобно птицам в вышине защебетали девы-воительницы, и тут появилась она, совсем юная и очень красная дева в белом, чуть светящаяся во тьме каким-то особенным белым светом. Несомненно, эта дева Лилия была богиней, младшей сестрой Лады* или ее младшей дщерью.
Примечание авторов: * Лада – богиня любви и брака славянского пантеона и жена бога огня и кузнечного ремесла Сварога. Правда, некоторые «исследователи» вообще отрицают существование такой богини у славян, забывая о том, что при развитом политеизме, который несомненно существовал у славян, на каждую область человеческой деятельности должно приходиться соответствующее божество, которое будет за нее отвечать.
– Достойный муж Добрыня, – услышал я звенящий тоненький голос прямо в середке своей головы, – достойный и славный. Поранили тебя немного, но мы это поправим.
– Да что ж ты, дева Лилия, говоришь со мной так, будто это я малое дите, а не ты? – возмутился я.
– Т-с-с, Добрыня, – ответила мне дева Лилия, – нравишься ты очень красным девам, и боятся те девы, что истечешь ты своей горячей кровью, прежде чем испробуют они твоего тела богатырского на жарком любовном ложе, где сплетаются в объятьях тела и рождается новая жизнь. Те двое дев, Ангелина и Федра, что в бою тебе спину боронили, говорят, что по праву кровного побратимства будут с тобой на этом ложе первыми, и поэтому мы с тобой сделаем вот так, вот так, и вот так.
С этими словами дева Лилия, чуть привстав на цыпочки, начала касаться своими тонкими пальцами моих ран; и там, где она их коснулась, кровь переставала течь, а сами раны превращались в побелевшие старые шрамы. И было это чудо чудное и диво дивное.
– Шрамы я тебе оставила, – произнесла Лилия, – потому что ты сам того хотел. Воительницам я, например, убираю все без остатка, потому что их шрамы совсем не красят, а наш князь Серегин хочет, чтобы его вои и воительницы всегда имели самое лучшее из того, что возможно получить. Ну вот и все, уважаемый Добрыня, ступай, тебя ждут прекрасные девы и князь Серегин, а уж он совсем не чета вашему беззубому Идару.
– Не нужны мне твои девы, Лилия, и твой князь, – рек я, отступая от девицы на один шаг, – у меня есть жена Забава и князь Идар, которому я поклялся на мече…
– Ишь, какой гордый, – окинула меня взором дева Лилия, – твоя жена Забава сейчас убивается по одной безголовой собаке, а твой князь, в голове которого мозгов меньше, чем в ляжке у кузнечика, готовится со своей малой дружиной из трехсот мечей встать на Перетопчем броде против всего воинства кагана Бояна. Даже Серегин, у которого войско во много раз больше, чем у твоего Идара, не готов вот так поставить все на слепую военную удачу.
Услышав от Лилии про свою Забаву, я сперва не поверил и начал оглядываться – и точно, увидел ее, в ярком платье из какой-то блестящей заморской ткани, плачущей над телом караван-баши Кучук-бия… Сердце мое пронзила холодная игла, сделавшую эту предательницу Забаву совсем чужой для меня.
– Ты одевал ее в тонкое беленое полотно и дарил колечки из серебра, – сказала мне Лилия, – он одел ее в шелка и бархат и осыпал с ног до головы золотом, каменьями и жемчугами, и от этого ее сердце отвратилось от тебя. Есть такие женщины, которые не знают любви и верности, а знают только слово «дай». Твоя Забава – она не совсем такая, но перед большим богатством ее сердце не устояло. Она думала, что старик везет ее к счастью и богатству, а на самом деле в рабство, которое началось бы на ложе какого-нибудь патриция, а закончилось в дешевом портовом лупанаре… Любовь, которую предлагают тебе девы войны – она иная. Им важно не то, что ты им подаришь, а то, что ты готов прикрыть спину им, а они тебе. Такая любовь-дружба куда надежнее, и не портится от времени, тем более что ты здоровый и сильный мужчина, и от тебя пойдут такие же здоровые и сильные дети.
– Да, Лилия, ты права, – последний раз глянул я на Забаву, – если она такая, какой оказалась, то я не желаю ее знать. Но и дев ваших на ложе принимать тоже не буду. Так им об этом и скажи. Сейчас мне значительно важнее встретиться с вашим князем Серегиным и узнать, будет ли он помогать моему господину светлейшему князю Идару. Это для меня сейчас важнее всего, ибо я давал ему клятву на мече и не могу ее презреть.
Дева Лилия немного подумала, потом изрекла:
– Тогда иди, Ангелина и Федра тебя проводят, а у меня еще есть дела. Прощай, Добрыня, надеюсь, мы больше не увидимся.