— Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!
— А что!
Елизар помялся, но тряхнул головой — рыжим костром и смело выпалил:
— Сказал: во честном бою я таких Некоматов на дюжину сорок кладу! Княже! Оборони сироту своего!
— А не истаяла ли вера твоя на чужбине?
— Не истаяла, княже.
— А не ел ли ты мясо по средам и пятницам, по малым и великим постам?
— Он тамо кобылье молоко пил! — как удар кнута, резанул по спине Елизара выкрик Жмыха. И чего надобно поганцу?
На судах такие крикуны — дороже золота для тиунов, подвойских да ябедников. Они всегда готовы распутать узлы в пользу тиуна. Хоть и лгут они, хоть люди страдают от облыжных слов, зато суд идёт скоро...
— Так ли?
— Не скрою, великой княже, пил тамо кобылье молоко — поганился, токмо с той поры отмолил тот грех.
— Ну, коли отмолил...
— А у него баба татарка! — острее сабли срезал Жмых.
Елизар барсом кинулся на Жмыха и стал давить поганую глотку.
— Стража! — взревел тиун.
Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдёрнули обессилевшего и поставили перед князем.
— Верно ли доводит Жмых? — спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы ещё хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихоронили... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака — начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать её. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсёк повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.
— Что велиши, княже? — спросил тиун. Дмитрий молчал.
— Татарка-та красна вельми! — крикнули из толпы.
— Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель её поять!
— Любо!
— На постель? Некрещёну?
— Затвори пасти! — рявкнул тиун, оберегая Некомата.
— Дадено, дадено серебра...
— Некрещёну на постель? — ещё дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:
— Верно ли, холоп, что живёшь ты с некрещёной?
— Она крещена! — ответил Елизар.
— Иде? Иде крещена? — прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские — их кормовое дело:
— Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?
— Не у отца ли Фёдора? — прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.
— Нет. Во Твери давно не бывал.
— А в Рязани?
— А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.
— Мало посулил?
— Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:
— Кому же ты, холоп, руку посеребрил?
— А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! — с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.
Шёпот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого ещё, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нём пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч — то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...
— Тиун Вербов! — строго окликнул Дмитрий.
— Чего велишь, княже?
— Где тот ряд, по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?
— Ряд не был писан! — воскликнул Елизар.
— А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?
— Темна ночь токмо, княже, — рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.
Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.
— Пора нам, брате! — молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:
— Коня!
* * *
Сотня великого князя поотстала саженей на сорок — велено было. Братья ехали шагом. Разговор тёк неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади — и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей — всё это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всём с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они своё княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.
— Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?
— Он податник сотни кузнечной в твоей трети.
— Коль Некомат не высудит — бери!
Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твёрдо:
— Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно — чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперёд меня. — Молчал с минуту, потом пояснил: — Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?
— Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живёт, придержим, вестимо, во внимании своём. Исполнит службу — ещё ухлебим и наградим, а коль сгинет — не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: — Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.
Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:
— Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...
Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.
— Освежиться бы... — вздохнул Дмитрий.
— Чуть подале — песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды — вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди её взмелькивали на стороны, как молодые поросята.
— От-то непутёвы... — выдохнул наконец Дмитрий. — А ты чего выстоялся во стременах-то?
Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущённо вседлился.
— То мовницы мои, вот я им ужо... — Он всё ещё задумчиво подёргивал белёсый хвостик уса.
— Оженишься когда? — спросил Дмитрий.
— На то божья воля...
Дмитрий в ответ резко сблизил лошадей, схватил повод братова коня и глянул строго-настрого в глаза тому:
— Ты думаешь, поди, посмеиваюсь я над тобою... Не ведомо, Володимер, быть ли живу мне в Орде... А коли свершится злодейство... Ныне не Руси, головы моей восхотел хан... И коль суждено свершиться смерти моей, тебе княжить, тебе Русь беречь, по заповедям предков наших ходить.
Дмитрий отпустил повод коня Серпуховского и продолжал негромко, будто прислушиваясь к шагу лошади:
— Коль свершится зло, возьмёшь у Евдокии ключ от тайной двери и употребишь те богатства, как и казну великокняжескую, и свою тоже! — Он коротко глянул на брата, тот согласно кивнул. — Употребишь на оружье крепкое, на кормы великие, многолетние для великого же воинства. Ничего не жалей — всё тлен! Купи всё в немецкой, в литовской земле, в венграх, в греках, подыми Русь и сам нагрянь на Орду! Что дивишься? Не бывало такого века, а тут будет, и порушь, раскосми Орду! Токмо сборы верши тайно, поучись у хитрого Ольгерда, а потом иди! А допрежь того вокруг воззри: зверь на звере сидит у порубежья нашего.
— Оно так: Михаил Тверской, Олег Рязанский...
— Ныне речь не про тех: Ольгерд! Что рысь наверху, затаился, выжидает, когда сподручнее кинуться, вкогтиться в нас, а наши русские города порубежные — Псков, Новгород — не преградят ему пути на Москву, нелюбо им толстое брюхо трясти за чужую кровь. А чужая ли?
— Нелюбо трясти, нелюбо, — согласился Серпуховской, ещё не ведая, куда ведёт свои помыслы великий князь. — Того гляди, с Ольгердом стакнутся, души кривые.
— Ольгерд, брате, это токмо наковальня, а молот — Орда! Ладно ли нам крицею обожжённою лежать на той наковальне да под тем молотом? Уразумел?
Серпуховской не понимал до конца мысль брата и потому смолчал, упёршись взором в гриву коня.
— Адам, первый человек, вельми скоро приучал зверей диких, имя давал каждому. Всяка тварь, страшна и грозна, мерзка и ладна, смиренна была при нём, — опять забегал Дмитрий издалека, но Серпуховской уже напал на его мысль.
— А кого нам приучать?
— Ольгерда! — выкрикнул Дмитрий прямо в лицо брату.
— Презабавно что-то...
— Забавы не ищи, то надобность великая. И не нам, а тебе приручать его!
— Какою привадою? — насторожился Серпуховской.
— Адамовой...
— Что есть та привада, брате?
— Надобно дать ему новое имя... — всё так же загадкою ответил Дмитрий и снова ухватил повод братова коня, сильно потянул, остановил коней.
— Какое имя? — растерялся Серпуховской. Он по-ребячьи мигал, и улыбка детского смятенья ненадолго озарила его лицо.
— Вопрошаешь, какое имя может дать Ольгерду мой брат, дабы усмирить его?
— Вопрошаю: какое?
— Тесть! — выпалил Дмитрий жёстко, так, чтобы не оставалось никакого сомнения у Серпуховского, дабы понял он: всё тут продумано.
Серпуховской сразу обмяк и затих. Дмитрий знал, что давно он зарится на Анисью, боярскую дочь, комнатную боярыню, что при его Евдокии пребывает, и одобрял в душе выбор брата: девка красна собою и всем взяла — статью, нравом, лицом румяно-белым, но иная судьба должна лечь поперёк дороги брата его, а Анисья пусть Бренку достаётся. Хороша пара...
Позади послышался топот навалившейся сотни, однако, наехав без повеленья на них, сотня сбилась в кучу.
— Что приумолк, брате? Отринь кручину, не думай: то не в седле размыслится, а тамо! — Дмитрий указал на небо. — То есть путь неведом, да иной тебе судьбы нет. Засылай сватов, бери Елену Ольгердовну. Старый дьявол сам предлагал, когда почуял осенью, что у Москвы попадёт под твои полки... Бери Елену, а то так и будешь до старости во стременах стоять над рекою Москвою...
Серпуховскому было не до веселья, и он не поддержал шутку великого князя. Дмитрий в эту минуту опасался резкого отказа и был напорист:
— Бери Елену, Володимер, иного пути у нас нет!
Он вложил поводья в руку Серпуховского и пристегнул своего коня. Истомившийся на жаре конь шаркнул сбруей, боками и грудью о плотные кусты ивняка и сладко впоролся в воду.
— Княже! А мы? — донеслось из сотни.
— Всем велю!
Сотня сорвалась было с места, но Капустин так рявкнул, что все откатились от берега:
— По десятку! Ровно! За береговой улом — гайда-а!
Проскакали на сто саженей ниже по течению, куда скрылись модницы со двора Серпуховского. Река вспенилась, забурлила там, за уломом.
Сотник оставил князьям чистую воду.
11
Он трижды проклял тот день, когда обагрил руку кунами Некомата: не надо было брать у него ту горсть серебра, всё равно растерял во время ночного бегства, в степи пол Сурожем, в грозовую ночь. Тиун Вербов круто повернул суд после отъезда князей: мигнул подвойским, те выкликнули Жмыха, и на хартию ябеднику легли неверные слова, что-де Елизар Серебряник за неделю до суда сам хвастал в торговых рядах, что обманул именитого купца Некомата, взял, мол, серебро, продавшись тому в обельные холопы, а теперь-де и не подумает служить ему — нет свидетелей! Некомат на том суде убивал сразу двух зайцев: закабалив Елизара, он записывал в смерды и его Халиму, поскольку не могла она жить без него среди чужих ей людей, без языка и обычаев...
С суда Елизар прибежал весь мокрый, как мышь из кринки.
— Лагута! Анна! Сберите нам чего ни есть! Чего стоите-то? Бегу я! Бегу! Халима! — И он затараторил по-татарски.
Велики ли сборы вчерашнему полонянику? Мигом сложил среди избы пожитки, Халима завернула их в рогожный мешок. Она, казалось, была довольна, что надо мчаться: кровь её требовала движения...
— Не скупись, Лагута, дай коня твоего, у моего подковы сбиты.
Лагута, человек обстоятельный, неторопливый, повёл на Елизара квадратным лбом.
— К Ваньке во Псков, что ли?
— Во Псков али на Двину, токмо не во холопы к Некомату.
— Засудили, выходит? А иде Мономаховы законы?
— Что им законы, коли судьи знакомы! — воскликнула Анна в чулане и заревела. Опять за брата станет сердце рваться.
Лагута ещё постоял с минуту посреди избы, тяжёлый, как кряж, опустив ручищи к полу, покачал молча головой, видимо поддакивая мыслям своим, и пошёл к порогу:
— Анна! Собери им мяса вяленого!
Но едва вышли они из избы и направились к Яузе за лошадью, что паслась в прибрежной осоке, как заметили, что по дороге от моста через реку Рачку скачут трое. Елизар признал в одном тиуна Некомата, остальные двое были, видать, из дворовой челяди.
— Ну вот и пропало бабино трепало... — промолвил Елизар, но слова эти он произнёс с такой злостью, что Лагута понял: быть драке.
— Холоп Елизар Серебряник! — крикнул тиун на подъезде. — Держись стремени и беги со мною немедля!
— Эко разгрозился! — первым ответил Лагута, выходя вперёд Елизара и как бы прикрывая его.
— А ты, Лагута, отпрянь! — Всадники уже крутились перед избой. Елизар! Поневоле поведём!
Елизар вышел из-за прясел городьбы, молча и не спеша приблизился к тиуну. Та обречённость, с которой он покинул суд и бежал сюда больше двух вёрст, сменилась неистовой злобой. Как туман, застлала она ему глаза и здравый рассудок. Грудью привалился он к ноге тиуна, ухватился левой рукой за луку седла, а правой со всего размаху ударил по лицу посланца Некомата. Тот застонал, закрыв лицо ладонями, на рукава холщовой рубахи полилась кровь. Один из помощников кинулся было на Елизара, но Лагута выпростал жердь из прясел и пошёл крестить по коням.
— Убью! — взъярился он, но бил всё-таки не по всадникам, стараясь лишь отогнать их, не дать обезумевшему Елизару впасть в большой грех, и так суда не миновать...
Некоматовы служки поскакали, ошалев, в испуге взяли сначала сильно вправо, к Гостиной горе, и лишь потом свернули снова на мост через Рачку.
Елизар нет поскорей убраться, пошёл с Лагутой по избам хвастать, как они отчестили людей Некомата. Вернувшись от кузнецов-соседей, пошли в погреб пить холодный квас и всё хвалили друг друга. И нахвалились.
Старший сын Лагуты, Акиндя, прибежал от моста и довёл:
— Тятька, едут!
Елизар кинулся в избу, за руку потащил Халиму на двор, но спрятаться было негде. Он выглянул из-за угла и увидал десятка полтора всадников, а дальше семенила через мост пешая дворня Некомата. Сам купец ехал на коне впереди.
"Ой, ты, бабино трепало-о-о..." — подумал он и уволок Халиму в кузницу. Затворил двери изнутри.