Первое время Ахиллу на войне нравилось. Ничем не рискуя, он вступал в бой с целыми армиями и возвращался из побеждённых городов с богатой добычей и без единой царапины. Враги уважали его и боялись, а свой почитали его как бога, хоть и посмеивались за глаза над тем, как его опекает мамочка - красавица Фетида. Ахилл был доволен собой, гордился подвигами, которые так легко ему давались, и всё чаще проявлял признаки звёздной болезни: смотрел на всех свысока, нарушал установленные начальством порядки, любил, когда им восхищались, и воспринимал любые почести как должное.
Прошёл год, и Калхант на вопрос, где же обещанная через восемь месяцев победа, с раздражением отвечал, что он ни про какие восемь месяцев никогда не говорил - речь с самого начала шла о восьми годах, и надо было внимательнее слушать.
К концу следующего года греков уже было меньше, чем их противников. Положение осаждавших стало безнадёжным, и враги скинули бы их в море, но никто не хотел связываться с неуязвимым Ахиллом. Старейшины упорно запрещали рвавшемуся в бой Гектору, которого престарелый Приам назначил главнокомандующим, нападать на врагов. Троянцы и их союзники предпочитали ждать, когда греки сами поймут, что зря сюда пришли, и уберутся восвояси.
Но греки не уходили, хотя уже и Агамемнон понимал, что рассчитывать тут не на что, но гордость не позволяла ему признаться, что он сам влез в авантюру и втянул в неё столько народу. Уже нисколько не веря Калханту, он всё ещё надеялся на помощь богов.
А боги часто проявляли внимание к делам греческих героев, безнадёжно увязших на троянской земле. Гера, хоть сама в лагере и не появлялась, регулярно посылала к Агамемнону вестников с обещаниями помочь, уговорить Зевса поддержать греков. Каждый раз по её словам выходило, что громовержец уже почти согласился, и ждать осталось всего несколько дней. Но дни шли за днями, а Зевс продолжал лениво отмахиваться от просьб жены, отвечая, что ему нет никакого дела до этой дурацкой войны. "Вы, богини, это дело затеяли - вы теперь с ним и разбирайтесь", - говорил он.
Афина наоборот вестников не слала, а являлась сама. Для неё война была настоящим праздником. Она проводила в лагере всё свободное время, то приняв какой-нибудь образ, то в своём нормальном обличии, каждый раз в начищенных до блеска доспехах и в белоснежной эгиде.
Она вела мудрые философские и теологические беседы с греческими старейшинами, при этом трещала без умолку, счастливая, что нашла таких просвещённых и опытных собеседников, а старейшины слушали богиню мудрости и кивали.
А то, бывало, её видели за разговором с Агамемноном - у входа в его палатку она увлечённо рисовала крестики и стрелочки, с уморительной серьёзностью рассуждая о тактике и стратегии. И каждое своё выступление она заканчивала призывом атаковать троянцев и с её помощью одержать славную победу. Агамемнон всякий раз соглашался, но, ссылаясь на объективные трудности, предлагал обождать ещё немного. Афина уходила страшно довольная тем, что она сумела убедить самого славного полководца современности, а Агамемнон после её ухода с облегчением вздыхал и вытирал пот со лба.
Часто она приходила на собрания героев, сурово насупившись, слушала рассказы о боях и подвигах и громче всех смеялась, когда кто-нибудь рассказывал анекдот, а иной раз часами увлечённо показывала бывалым воинам, как правильно пользоваться щитом и копьём. При этом, нанося удар, она так громко визжала, что у всех вокруг закладывало уши.
Изредка в лагерь заходил Арес. Афродита запретила ему помогать грекам, но бог войны считал своим долгом следить, чтобы на войне всё шло как положено. Он ни с кем не беседовал и никому не помогал, но если видел у кого-нибудь оружие или доспехи в ненадлежащем состоянии, то делал замечание, а если, например, заставал часового, уснувшего на посту, то будил и очень сурово качал головой.
Афродита, заботясь о своём сыне Энее и любимчике Парисе, была на стороне троянцев и среди греков никогда не появлялась, но зато с первых же дней осады в лагере появились её жрицы. Без них не обходится ни одна война, ни один военный лагерь. Отважные и самоотверженные воины, оставившие на далёкой родине жён и подруг, целыми днями думали только о долге и чести, и лишь по ночам со жрицами Афродиты они могли забыть и о чести, и о долге. В их священных ритуалах участвовали даже те, кто не приносил жертв никаким другим богам, посылал куда подальше Калханта с его благочестивыми проповедями, не ходил на молебны и ни во что не верил. В Афродиту верили все. Те, которые ни перед кем ни склонялись, смирялись перед могуществом богини любви, грубые и суровые становились нежными и ласковыми с её служительницами. Агамемнон ворчал, считая, что эти женщины подрывают дисциплину, но ничего не мог поделать как и все прошлые и будущие военачальники. В конце концов Агамемнон тоже был человеком, жрицы Афродиты окормляли и его. Никто не решался их обидеть, нагрубить или отказаться платить - все знали, как страшна бывает в гневе их олимпийская покровительница. Она может наслать на нечестивца такую кару, о какой любому мужчине страшно даже подумать.
Всё приедается. За восемь лет осада надоела всем. Даже Ахилл наигрался в войну. Случилось то, о чём давно уже предупреждал Фетиду Посейдон: у Ахилла появились другие интересы, и его мать это одновременно радовало и беспокоило. Однажды, застав Ахилла с одной из жриц Афродиты, Фетида устроила ему такую выволочку, что и сам герой понял, что пора отнестись к своим мужским потребностям серьёзней и обзавестись постоянной партнёршей. В своём очередном рейде на ничем не примечательный киликийский городок с гордым названием Фивы он добыл мало боевых трофеев - их и так уже негде было складывать. Даже оружие и доспехи убитого там царя Этиона Ахилл забирать стал. Зато он привёз двух очаровательных девиц, которые должны были скрасить его тоскливую холостяцкую жизнь.
Боевые товарищи собрались на центральной площади лагеря, чтобы поздравить Ахилла с очередной победой и поучаствовать в разделе добычи. Пришёл и мрачный Агамемнон. Недовольно осмотревшись, он спросил:
-- Что за сборище?
-- Это я Фивы захватил, - беззаботно ответил Ахилл. - Добычу делим - присоединяйся!
-- Кто приказал?
-- Никто. Я и без приказа варваров бить умею.
Агамемнон поморщился.
-- Бардак! - буркнул он. - Скоро из-за тебя вся Азия против нас поднимется.
-- Ну и пусть поднимется. Веселее воевать будет.
Агамемнон сердито посмотрел на Ахилла, но спорить с сопляком посчитал ниже своего достоинства.
-- Кто такие? - спросил он, указав пальцем на двух стоявших в стороне девиц.
-- Моя добыча. Это я из Фив для себя привёл.
-- Для себя? Хозяином себя здесь считаешь? Я их забираю.
-- Поимей совесть, Атреич! Я уж и так всё добро раздаю. Всякий что хочет забирает, но и я тоже право выбора имею.
Агамемнон собрался было вспылить, что он здесь командир и все права тут только у него, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел печальные глаза Феникса - старого воспитателя Ахилла, которого Пелей послал вместе со своим сыном на войну. Феникс сочувственно, слегка наклонив голову, смотрел на Агамемнона, и тот вдруг устыдился своей несдержанности, почувствовал, что сейчас он на почве усталости и военной безнадёги раскапризничался как ребёнок. Но совсем пойти на попятную он тоже не мог и сказал:
-- Хватит тебе и одной. Я эту забираю.
Теперь уже Ахилл почувствовал на себе печальный взгляд Феникса.
-- Ладно, - неохотно сказал он, - но уж тогда возьми другую. Эта мне самому нравится.
Агамемнон хотел было возмутиться, но взгляд Феникса заставил его подумать о том, что ему на самом деле всё равно, какую забирать - он их видит в первый раз, и они обе красивые. Он знаком приказал указанной Ахиллом девице следовать за собой и увёл её в свою палатку.
Появление в греческом лагере двух захваченных в Фивах девушек на девятом году осады неприступной троянской столицы никак не должно было сказаться на ходе боевых действий, но в этой войне всё так или иначе было связано с женщинами, и именно с появлением в греческом лагере двух пленниц начались самые драматичные события Троянской войны, которые несколько веков спустя описал в своей бессмертной поэме Гомер.
Собственно, Троянская война именно тогда по-настоящему и началась.
Часть третья. Битва за Трою
Гей, музо, панночко цнотлива,
Ходи до мене погостить!
Будь ласкава, будь не спесива,
Дай пом╕ч мн╕ стишок зложить!
Дай пом╕ч битву описати
╤ про в╕йну так розказати.
Мов тв╕й язик би говорив.
Ти, кажуть, д╕вка не бриклива.
Але од старост╕ сварлива;
Прости! Я, може, досадив.
╤ в сам╕й реч╕ проступився -
Старою д╕вчину назвав,
Н╕хто з якою не любився,
Не женихавсь, не жартовав.
Ох, ск╕лько муз таких на св╕т╕!
Во всяк╕м город╕, в пов╕т╕!
Укрили б зверху вниз Парнас.
Я музу кличу не такую:
Веселу, гарну, молодую;
Старих нехай брика Пегас.
╤ван Котляревський. "Ене╖да"
Гнев
-- Ну и где же, Калхант, твои восемь лет? - сурово спросил Агамемнон, в упор глядя на военно-полевого жреца.
-- Какие восемь лет? - Калхант изобразил такой невинный вид, будто действительно не понял вопроса.
-- Те самые, через которые ты нам обещал победу.
-- Это какое-то недоразумение. Я вовсе не обещал победу через восемь лет. Откуда такие цифры?
-- Оттуда, что змея сожрала восемь птенцов, и ты сказал, что это означает победу через восемь лет. Сначала было восемь дней, потом восемь месяцев, потом восемь лет. Теперь уже девятый год пошёл, а победы не видно. Что, теперь скажешь, что она переносится на восемь веков?
-- Вот только не надо ловить меня на слове. Змея сожрала восемь птенцов и птичку - их мать. Итого девять. Что-что, а считать-то я умею. Я скорее умру, чем собьюсь со счёта и скажу "восемь" вместо девяти.
Агамемнон молчал. Вся злость, скопившаяся в нём за восемь лет вынужденного бездействия, готова была вырваться наружу. Бешенство затмило его разум, он не мог выдавить из себя ни слова.
Калхант истолковал молчание командира неправильно. Он решил, что тому нечего возразить, что тот замолчал, побеждённый силой приведённых аргументов, и решил закрепить свой успех словами:
-- Сначала воевать научитесь, а потом претензии предъявляйте, а то сами с троянцами справиться не можете, а виноват как всегда жрец.
Этого ему говорить не стоило. Чтобы бешенство Агамемнона вырвалось наружу, хватило бы и куда меньшего повода.
-- Что ты сказал?! Кто тут воевать не умеет?! А ну повтори! - взревел он.
Почувствовав непосредственно грозящую опасность, Калхант поспешно попятился к выходу.
-- Не надо рукоприкладства, - бормотал он. - Я лицо духовное и неприкосновенное. Ты, Атреич, богов в моём лице оскорбляешь. Всех сразу. Это очень серьёзно.
-- Вон!!! - заорал Агамемнон и запустил в духовное лицо первым попавшимся под руку предметом. Жрец взвизгнул и стрелой вылетел из палатки.
Агамемнон остался наедине со своим бешенством. Его так трясло, что он даже не мог позвать свою новую пленницу, чтобы она его успокоила. Он стал придумывать страшные казни, которым подвергнет ненавистного Калханта, но это не помогало: расправиться со жрецом не позволило бы войско, так что оставалось только молить богов, чтобы они сами сделали со своим нерадивым служителем то, что с ним хотел сделать Агамемнон.
Он уж начал было молиться, как вдруг полог палатки приподнялся, и в неё зашёл незнакомый человек неопределённого возраста и очень благообразного вида: лысый, сутулый от поклонов, с приторно-слащавой заискивающей улыбкой на чисто выбритом лоснящемся лице.
-- Кто такой? - неприветливо спросил Агамемнон.
-- Меня зовут Хрис, - вкрадчивым голосом ответил посетитель.
-- Очень приятно, - соврал Агамемнон. - Чего надо?
-- Свою жизнь я посвятил службе Аполлону, дальноразящему сыну Зевса, да поможет он и все олимпийские боги вашему славному войску победить врагов и разрушить Трою.
-- Аминь. И вам того же желаю, - мрачно буркнул Агамемнон.
Даже если бы Хрис не держал в руке золотой жезл с надетым на него венцом Аполлона, его профессию без труда можно было бы определить по слащавой улыбке, по неизменно благочестивому выражению лица и по этому лицемерному обращению. Ещё не остывший от предыдущего разговора Агамемнон уже испытывал к Хрису сильную неприязнь и сомневался, выдержит ли он разговор с двумя попами в течение одного часа. А священнослужитель, ни о чём не догадываясь, продолжал тем же медоточивым тоном:
-- Да сопровождают вас счастье и удача во всех ваших делах, да пошлют боги процветание, здоровье и долголетие и вам, и деткам вашим, и супруге, - на "супруге" Хрис сделал заметное ударение и, снова набрав воздуху, продолжил: "Ахилл, слава о котором гремит по всей округе - этот неустрашимый воин, да помогут ему боги во всех его ратных подвигах, оказал нашему городу великую честь, захватив его и разграбив. Среди прочего он забрал и мою дочь, по достоинству оценив её молодость, красоту и знатность рода. Я сегодня имел честь говорить с ним и выяснил, что этот благочестивый и почтительный юноша уступил мою дочь своему доблестному командиру, то есть вам, почтеннейший Агамемнон Атреевич. И вот, я пришёл, чтобы согласовать размер выкупа, который я должен заплатить за неё".
Агамемнону пришлось совершить немалое усилие, чтобы выслушать до конца речь этого лицемерного подхалима. Всё ещё стараясь сдерживаться, он ответил:
-- Ты что-то путаешь, папаша. Выкуп платится за военнопленных, а женщин мы в плен не берём. Твоя дочь мне самому нужна, и продавать её я никому не собираюсь.
-- Как же это? - пробормотал Хрис, всё ещё удерживая на лице вежливую, хоть уже и не такую сладкую улыбку. - Я не постою за ценой, я заплачу сколько вы пожелаете, чтобы избавить дочь от позора.
Агамемнон больше уже не мог сдерживать злость.
-- Так значит, стать наложницей микенского царя для твоей дочери позор?! - заорал он. - Кем ты себя вообразил?! Кем ты меня считаешь?! Хрен тебе будет, а не дочка! Никогда ты её не увидишь! Я её в рабстве сгною! Пошёл вон, поповская морда, если жить хочешь! Ещё раз тебя увижу - никакой жезл, никакой венок тебе не помогут! Я тебе этот жезл...
-- Вы что! - забормотал Хрис, наконец переставая улыбаться. - Вы не посмеете! Я буду жаловаться Аполлону.
-- Ты у меня сейчас Аиду будешь жаловаться! - взревел Агамемнон, хватаясь за копьё.
-- Боги, вразумите этого несчастного безумца! - закричал Хрис и бросился вон.
Вслед за служителем культа из палатки выбежал Агамемнон. Он грозно размахивал копьём и, брызгая слюной, изрыгал в адрес обезумевшего от страха жреца бессвязные ругательства и угрозы:
-- Попы проклятые! Чтоб вы все сдохли! Чтоб вас на том свете Цербер покусал! Шарлатаны! Подхалимы! Лицемеры! Мошенники! Воевать я, видите ли, не умею! Сами бы попробовали, бездельники! Проходимцы! Дочь его я опозорил! Царевна, понимаете ли, поповская! Чтоб вам в Стиксе захлебнуться, сволочи! Птичку ещё посчитать извольте! Моё копьё в своей заднице посчитай!
Понабежавшие со всех сторон герои схватили своего командира, повалили его на землю и не дали совершить над Хрисом ничего святотатственного. Обезумевшего Агамемнона поили вином, обмотали голову мокрой тряпкой, пытались успокоить. "Ты чего? - спрашивал Одиссей. - Он тебе мало предложил? Так надо было поторговаться - старик бы на всё согласился, по нему же видно".
До полусмерти перепуганный Хрис бежал по берегу, не разбирая дороги, пока хватало сил. Он не сомневался, что его дочь попала в лапы кровожадного психопата, и жизнь её в опасности. На самом же деле Агамемнон вовсе не собирался делать ей ничего плохого - напротив, он даже подумывал о том, чтобы развестись ради неё с Клитемнестрой. Хрис просто попал под горячую руку.