Ну, ладно, сегодня она побывает в одном. А как быть дальше? Подумала, не привлечь ли к этому делу кого-то из подруг. Но кого? У Натальи трое детей, она и так разрывается между бассейном, куда водит старшего сына, музыкалкой младшего и танцевальным кружком для дочери. Таня хворает. Римма готовится к собачьей выставке. Наивная Аллочка в таком деле и вовсе бесполезна — Зоя Иннокентьевна даже засмеялась, представив испуганную, ошеломленную Аллочку, растерянно стоящую посреди игорного зала. Впрочем, она и сама представление о казино имела весьма приблизительное.
Из множества названий привлекло одно — «Улыбка Фортуны», и, поколебавшись, Зоя Иннокентьевна решила пойти именно в это казино. Оставалось выбрать, в какой одежде прилично посещать подобные заведения. Она трижды перетряхнула весь свой гардероб, прежде чем остановилось на светлых шелковых брюках и черном блузоне в мелкий белый горошек. Примерив наряд, придирчиво осмотрела себя в зеркале и осталась довольна. А уже вечером, по пути в казино, заскочила к Тане и одолжила очки с затемненными стеклами. Минусовые диоптрии Зое Иннокентьевне совершенно не подходили, но очки были в дорогой, модной оправе и отлично смотрелись.
Внешний вид Зои Иннокентьевны одобрила и Таня, хотя в казино ей тоже бывать не приходилось, и о том, как туда нужно одеваться, она не имела ни малейшего представления. Римма, не желая устраняться в столь ответственный момент, принесла Зое Иннокентьевне тяжелое, собранное из крупных бусин янтарное ожерелье. Аллочка же от всех этих сборов пришла в ужас. Она горестно качала головой и вздыхала так тяжело, словно Зое Иннокентьевне предстояло идти не в казино «Улыбка Фортуны», а на маленькой, утлой лодочке отправляться в плавание по бушующему штормами океану.
«Улыбка Фортуны» помещалась в бывшем ресторане «Русь». Однажды, лет пятнадцать назад, Зоя Иннокентьевна побывала здесь с кавалером — тогда у нее только начинался роман со вторым мужем. Ресторанчик запомнился тусклым и неуютным. Сейчас же фасад здания сверкал яркими разноцветными огнями. Внутри тоже было довольно приятно. Зою Иннокентьевну это удивило. Представление о казино у нее мало чем отличалось от распространенного мнения: дескать, притон, в котором собираются бандиты. Ничего подобного она не увидела. Да и в посетителях — ни в сидевших за карточными и рулеточными столами, ни в пьющих кофе и коктейли у стойки бара — не было ничего бандитского. У игрального автомата обосновалась группка азербайджанцев, одного из которых Зоя Иннокентьевна узнала. Он торговал фруктами на мини-базарчике рядом с ее домом. Это ее успокоило, будто, оказавшись во враждебном лагере, она вдруг встретила давнего друга, которому можно доверять, который защитит от любой напасти. Хорошо одетые мужчины, женщины в красивых платьях, много молодежи и, как ни странно, много женщин ее возраста, за которыми прочно укрепилось словечко «бальзаковский».
Ее внимание привлекла странная парочка за столом рулетки. Играла молодая худощавая женщина, одетая довольно небрежно. Стоящий за ее спиной высокий крупный парень мог бы показаться симпатичным, если бы не его несуразные манеры. Парень кокетливо улыбался, время от времени вскидывал ручку и кончиками пальцев поправлял уложенную феном шевелюру.
Женщина суетливо ставила на разные цифры, выигрывала, проигрывала, вновь выигрывала и снова проигрывала. Зою Иннокентьевну рассмешило, что при каждом проигрыше она поворачивалась к своему спутнику и ладошкой била его по заднице, будто это он был виноват в неудаче.
Африканцы, которых сопровождала Зоя Иннокентьевна, оказались азартными игроками. Они и уговорили свою переводчицу попытать удачи.
«А почему бы и нет?» — подумала она и согласилась.
В карты играть Зоя Иннокентьевна не умела. За всю жизнь ей лишь раз довелось держать их в руках. В поезде, чтобы скоротать долгую дорогу, она поддалась уговорам соседей по купе, объяснивших ей значение каждой карты и правила игры, естественно, проиграла и навсегда потеряла интерес к бессмысленному, на ее взгляд, времяпрепровождению.
Автоматы показались скучноватыми.
А вот рулетка чем-то притягивала.
Зоя Иннокентьевна купила три сторублевые фишки, вернулась к столу и, не задумываясь, не слушая ничьих подсказок, поставила все три на цифру «девять». Крупье раскрутил рулетку… Она еще не остановилась, как Зоя Иннокентьевна поняла — выиграет. Предчувствие не обмануло. Выпала «девятка».
А, может, и вправду, новичкам везет?
Зоя Иннокентьевна увлеклась игрой, удивляясь азарту, которого раньше в себе не подозревала. Набрав на выигранные деньги горсть фишек, снова поставила на «девятку». И… выиграла. И снова поставила на «девятку», не желая отрываться от счастливой цифры. Но в третий раз не повезло — выигрыш достался другому игроку.
Проигрыш отрезвил. Вспомнила, что пришла в казино вовсе не для того, чтобы заниматься глупостями. У Зои Иннокентьевны было здесь гораздо более важное дело — нужно найти лопоухого. Она оглянулась вокруг, пристально всматриваясь в лица посетителей, но никого, похожего на человека, которого описал ей Игорь, не было.
Этим вечером в «Улыбке Фортуны» лопоухий так и не появился.
Зоя Иннокентьевна, побродив между игроками, устроилась в мягком кресле в уголке зала и стала ждать, пока африканцы проиграются окончательно — им в этот вечер явно не везло — и можно будет отправиться домой. Время от времени она подходила к своим подопечным — спросить, нет ли нужды в услугах переводчицы, и опять возвращалась в свой уголок. Когда же один из них помахал ей рукой — дескать, уходим, Зоя Иннокентьевна откровенно обрадовалась.
* * *
— Сашок? — Фогель оторвался от газеты и посмотрел на поднимавшегося на веранду гостя. Прозвучало вопросительно, но приходу Ворбьева он не удивился. Тот нередко наезжал по делам, а чаще посудачить о том, о сем или пообедать — жена Фогеля Вероника готовила необыкновенно вкусно.
— Ничего, что без предупреждения?
— А ты разве когда-нибудь предупреждал? — вопросом на вопрос ответил хозяин и, заметив, что Ворбьев нерешительно остановился, добавил: — Да ты проходи, не стесняйся! Вероника сегодня замечательных блинков напекла. Люблю блины, грешник. Понимаю, что надо бы воздержаться, брюшко растет, а не могу. От чего угодно готов отказаться, только не от блинков. Ну, ты тут располагайся, а я пойду распоряжусь…
«Какой же ты хлопотун, какой гостеприимник, о блинках воркуешь, как ласковая бабушка, а сам кого угодно без соли съешь и не подавишься», — ухмыльнулся Ворбьев, оставшись один на маленькой, увитой диким виноградом веранде. Единственной мебелью здесь был круглый, плетенный из лозы стол, посредине которого стояла керамическая ваза с полевыми цветами. Вокруг стола — несколько таких же плетеных кресел, на сиденьях которых лежали небольшие подушки из ткани в зелено-белую клетку.
Ворбьев подошел к столу, приподнял оставленную хозяином газету. Под ней оказались пепельница, большая настольная зажигалка и пачка «Кента», Фогель курил эту марку. Пачка была пустой. Ворбьев смял ее, бросил в пепельницу, вытащил из кармана свою, достал сигарету, снова спрятал пачку, прикурил от зажигалки хозяина и устроился в кресле.
Дача у Фогеля была небольшая, старая, но уютная. Такими обычно бывают давно обжитые дома, хранящие накопившиеся в них жизненное тепло и энергию.
Ворбьев любил приезжать сюда. Здесь было тихо и спокойно. Да и с Фогелем он чувствовал себя легко, не то что с Эстетом, под пронзительным взглядом которого его невольно охватывала неприятная слабость.
— И наливочки поднимешь, ладно? — сначала послышался голос Фогеля, а затем появился и он сам. За ним шла Вероника, крупная, вечно хмурая, безвозрастная женщина с невыразительным лицом.
Она молча кивнула Ворбьеву и так же молча принялась накрывать стол. Высокая горка золотистых блинов на блюде, две пиалы, доверху заполненные черной и красной икрой, кувшин с черносмородиновым морсом, большая тарелка с домашней бужениной и еще одна — с помидорами, огурцами и зеленью. Все выглядело так аппетитно, что Ворбьев едва удержался, чтобы сразу же не наброситься на еду.
— Перекуси, Сашок, — пригласил Фогель, — да и я, пожалуй, блинок съем. Под наливочку! Сейчас Вероника наливки принесет из подвала, вишневой, домашней.
Изображая из себя радушного хозяина, Фогель говорил много и весело, но про себя напряженно прикидывал — просто ли так приехал Ворбьев, или принес, как сорока на хвосте, какую-нибудь неприятную новость. И тот, будто угадав его мысли, проронил открыто и доверительно:
— Эстет готовится к войне.
— С кем?
— У него один враг… У остальных, как сам понимаешь, против него кишка тонка, — не удержался, подначил Ворбьев.
— Может, так, а может, и иначе, — улыбнувшись, ответил хозяин. — Мне-то зачем знать об этом?
— Думал, тебе интересно. Слышал, и на твой счет у него кое-какие планы имеются…
— А я какое отношение имею к чужой войне?
— Эстет так не думает.
— А как он думает?
— Поддержит, дескать, старый друг, поможет делом, подтвердит клятвы в вечной любви и дружбе, не бросит хорошего человека в беде… — в голосе Ворбьева прозвучала ирония, но Фогель решил ее не замечать.
— Когда? — спросил он.
— Что когда? — Ворбьев сделал вид, что не понял вопроса.
— Когда Эстет воевать собирается? — Фогель провел языком по пересохшим губам.
— A-а, ты об этом… Скоро, очень скоро, очень… — сказал Воробьев и, потянувшись к угощению, умолк.
Но Фогель решил продолжить:
— Сейчас мне это ни к чему. Я к серьезным событиям не готов, силы не те. Растерял маленько…
— Знаю твои силы, не придуривайся! И Эстет знает… — хитро прищурился Ворбьев. — Ох, и проголодался же я! — Он резко оборвал разговор, давая понять, что тема исчерпана, закрыта и пора переходить к другой.
Фогель настаивать на дальнейшем разговоре не стал. Но предупреждение оценил, к разговору с Эстетом подготовится, а в том, что разговор будет, он не сомневался. Но к тому времени он совершит перегруппировку в собственных силах и сможет говорить честно, открыто, глядя в глаза. С Эстетом всегда лучше вести честную игру. Хитрить с ним опасно.
Наблюдая, как гость жадно набрасывается на еду, щедро заворачивая в блин одновременно и красную, и черную икру, не прожевав толком, проглатывает и тут же тянется за новой порцией, Фогель усмехнулся:
— Ишь как изголодался на ресторанных харчах. Оно и понятно, разве может казенная стряпня сравниться с домашней пищей? Так что делай выводы, Сашок, делай выводы.
— Какие выводы? — не понял Ворбьев.
— А такие, что жениться тебе пора!
— Невесты нет…
— Найдем! Есть на примете хорошая деваха, не потрепанная, не затасканная, могу познакомить…
— Где ты видел не затасканных? Все они одинаковы! — отмахнулся Ворбьев. — Я уж лучше на свободе побегаю.
Личная жизнь у него и вправду не складывалась. Жениться он, конечно, был не против, но на ком? Попадались одни потаскухи, с разгону прыгавшие в койку, а потом разносившие по городу сплетни о несостоятельности Ворбьева и явно уменьшенных размерах того, чем эту состоятельность мужики обычно доказывают.
— Не скажи, — не согласился Фогель. — Бабы разные бывают… А свобода? Дело, конечно, хорошее, но она вредна для здоровья — желудок от сухомятки портится. Брак, Сашок, это вроде санатория с хорошим питанием и правильной диетой. — К ним приближалась угрюмая Вероника, и, вероятно, уже для жены, Фогель добавил: — Ведь мужику что надо? Совсем немного. Чтобы кто-то словечко нежное шепнул, приголубил, взглянул восхищенно: дескать, хороший ты у меня…
— Много тебе Вероника словечек-то шепчет? — поддел Фогеля гость. Хотел добавить еще какую-нибудь колкость, но Вероника обожгла его быстрым взглядом, и он промолчал.
— Шепчет не шепчет, — ответил Фогель, когда Вероника, поставив на стол бутылку с вином, ушла в дом, — а все лучше, чем с придурками Слона жизнь коротать. Говорят, он из очередного круиза вернулся. Видались уже?
— Видались…
— И как он?
— Как всегда. Куражится, про пьянки рассказывает, про баб, хвастается, что мешок денег просадил. Обычный его репертуар.
— Шпана, — поморщился Фогель. — Умный человек куражиться не станет и деньги зря на ветер не бросает. Впрочем, чего от него ждать. Уголовник! Сплющенные мозги! — Фогель знал, что хоть и водится Ворбьев со Слоном, но ценит его невысоко, потому и мнения своего не скрывал. — А вообще он как? Чем занимается?
— Ты вроде раньше его делами не интересовался, — вскинул лукавый взгляд Ворбьев.
— И сейчас не интересуюсь, так, для поддержки разговора спросил, — ответил Фогель и, в подтверждение того, что ему действительно не любопытны дела Слона, переменил тему. — Тебе сколько, Сашок?
— Чего сколько? — переспросил Ворбьев.
— Лет, спрашиваю, сколько стукнуло?
— Тридцать три. Как Иисусу Христу.
— Молодой! Вся жизнь впереди! Не то что у нас, стариков…
— Тоже мне, старик нашелся, ты вроде даже младше Эстета, а он себя стариком не считает.
— Ошибаешься, старше. На два года. Мне осенью уже сорок семь будет. А сколько еще хочется успеть!
— Ты-то успеешь! — непонятно что имея в виду, ответил Ворбьев и, отодвинув тарелку, потянулся за сигаретой. Фогель принес новую пачку, поэтому свои на этот раз он доставать не стал.
Хозяин заметил эту маленькую хитрость и усмехнулся — страсть к халяве была у Ворбьева одним из основных человеческих чувств, наравне с обонянием, осязанием и слухом.
Эта патологическая скупость корнями уходила в детство, в крохотную комнатушку в коммуналке на шесть семей. Нагуляв от случайного больного, в палате которого мыла полы, сюда и принесла больничная санитарка крохотное существо с уродливыми ушами, завернутое в вылинявшее роддомовское одеяльце. Сколько себя помнил Саша Ворбьев, они жили с матерью не просто бедно, а на грани нищеты, во всем себе отказывая, на всем экономя. Зарплата санитарки расходилась быстро и незаметно, и мать вечно ругалась из-за каждой копейки, подозревая сына в воровстве. И не без оснований — он и вправду таскал деньги из материно-го кошелька. Брал понемногу, но та замечала.
Если к своему физическому недостатку Ворбьев относился спокойно, легко привыкая к тому, что в любой новой компании ему давали одну и ту же кличку — Лопоухий, то с нищетой он смириться не мог. Не было в этом мире ничего другого, что он ненавидел бы так же сильно, как заношенную одежду, стоптанную обувь, коммунальные квартиры, битком набитые в час «пик» трамваи. Все это пахло нищетой. Даже черный хлеб и картошка, на которых они месяцами держались с матерью, имели тот же запах.
Ворбьев рано понял, что никто не избавит его от нищеты, только он сам. В старших классах неожиданно для учителей стал хорошо учиться, а потом, безо всяких блатов и протекций, поступил в политехнический институт. Но нищета догнала, превратилась в страх, мучила мыслями, что где-то упустит свое, что деньги и блага, которые он мог бы получить, уплывут в чужие удачливые руки. И он изворачивался, стараясь добыть все больше денег и все больше благ.
Над Ворбьевым посмеивались, но терпели и даже ценили за умение все видеть, все слышать и узнавать чужие секреты. На свете, как понял Ворбьев, было много людей, желающих знать чужие секреты, и он им в этом помогал. Не безвозмездно, конечно.
Жизнь сложилась так, что это его природное качество получило хорошую профессиональную подоплеку. Еще в студенческие годы у Ворбьева завязались тесные отношения с КГБ, и после окончания института ему предложили штатную работу в комитете. Слово «безработица» тогда было из другой, капиталистической, жизни, и проблем с трудоустройством выпускники вузов не знали. Одного только не гарантировало государство — высокую зарплату. Не зря же столько анекдотов ходило в те годы об окладе инженера. В КГБ зарплата была высокой. Это и привлекло Ворбьева.
От крепких парней-гэбистов он отличался небольшим ростом и неспортивным сложением, но еще больше — ловкостью в делах, поэтому у начальства был в фаворе, по служебной лестнице продвигался неплохо, и будущее виделось Ворбьеву сытым и безоблачным. Но в стране начались перестройки, путчи, перевороты, реорганизации, и в преобразованный сначала в ФСК, а потом в ФСБ комитет госбезопасности пришел к руководству новый человек, с первого дня невзлюбивший Ворбьева.