— Детство забыть не можешь? — с упреком спросил Мама.
— На память, — пояснил Шиша, убирая нож в один карман, а статуэтку в другой. — Раз машину взять нельзя, пусть хотя бы это останется. Присобачу на свою «шестерку» — милое дело!
— Думаешь, она от этого быстрее ездить начнет? — насмешливо предположил Мама.
— Да куда там — быстрее, — безнадежно махнул рукой Шиша. — Хоть как-то ездит, и на том спасибо. Эх, жалко «ягуара»! Такая тачка ни за хрен собачий пропадает!
— Жалко у пчелки в попке, — рассеянно сообщил Мама.
Шуня внизу перестал бродить вдоль берега, пиная траву, и, повернувшись лицом к дороге, призывно махнул рукой.
— Погнали, — деловито сказал Мама.
Открыв переднюю дверцу «ягуара», он небрежно отпихнул лежавшего головой на баранке водителя, по пояс просунулся в салон и отпустил рычаг стояночного тормоза. Стоящая носом под уклон машина немедленно пришла в движение. Взявшись правой рукой за руль, а левой упершись в переднюю стойку кузова, Мама поднажал, и «ягуар» покатился быстрее. Шиша толкал сзади, упираясь обеими руками в пыльную крышку багажника. Увлекаемая вперед собственным весом тяжелая машина постепенно набирала ход; вскоре за ней стало трудно поспевать, и Шиша отстал, чихая и разгоняя руками поднятую колесами пыль. Добросовестный Мама пробежал еще несколько шагов, а потом боком запрыгнул на подножку, правой рукой по-прежнему держа руль, а левой цепляясь за верхний край открытой дверцы.
Подскакивая на ухабах и волоча за собой густеющий хвост серовато-желтой пыли, обреченная иномарка скатилась по склону до поворота, но не повернула, а, с треском и шорохом с разгона вломившись в заросли сухой травы на обочине, продолжила движение по прямой. Стоявшие на берегу Шуня и Удав посторонились; в последний момент грузный Мама неуклюже спрыгнул с подножки, лишь чудом удержавшись на ногах.
Оставляя за собой полосу примятой травы, над которой повисло облако пыли и поднятой в воздух травяной пыльцы, «ягуар» преодолел последний отрезок пути и свалился в реку с невысокого обрыва. Прятавшиеся в траве кочки погасили скорость, и машина не воспарила, как показывают в кино, а просто тяжело клюнула носом и, взметнув фонтан грязных брызг, ухнула в воду. Багажник с гулким звуком ударился о почти отвесный песчаный откос, затормозив падение, его крышка отскочила, и «ягуар» медленно, будто нехотя, стал сползать в глубину. Вырывающийся из салона воздух заставлял воду вдоль бортов бурлить и пениться, по течению поплыли радужные пятна пролитого бензина и масла. Соприкасаясь с раскаленным металлом, вода шипела и превращалась в пар, в воздухе запахло горячим железом и высокооктановым топливом. Вода забурлила сильнее, когда под ее поверхностью скрылось покатое заднее стекло. Теперь снаружи остался только багажник, из-за открытой, болтающейся вверх-вниз крышки похожий на пасть голодного бегемота. Погружение вдруг замедлилось, почти прекратилось, багажник неуверенно качнулся из стороны в сторону, а потом передние колеса преодолели встретившееся под водой препятствие, и машина в мгновение ока скрылась в глубине. На месте погружения вода забила ключом, но это длилось недолго, и вскоре на поверхности остались только расходящиеся, уносимые течением круги.
Подъехавший Шиша развернул «девятку» в сторону города, выключил зажигание и присоединился к коллегам, все еще стоявшим на берегу и наблюдавшим за тем, как успокаивается взбаламученная речная вода.
— Порядок, — глянув вниз с обрыва, с удовлетворением констатировал он. — Аллес капут, и концы в воду.
— Не совсем, — закуривая, возразил Шуня. — Давай.
— Чего «давай»? — прикинулся валенком Шиша.
— Сам знаешь, чего. Давай-давай, не жмись!
— Уже заложил, жиртрест, — с упреком сказал Шиша, адресуясь к Маме, и, вынув из кармана, с неохотой протянул звеньевому серебряного ягуара.
— Никого я не закладывал! — оскорбился Мама.
— У меня, по-твоему, глаз нет? — сказал Шугаев и, размахнувшись, зашвырнул статуэтку на середину реки.
На стремнине коротко булькнуло, взлетел и опал небольшой фонтанчик брызг.
— Вот теперь все, — зачем-то отряхивая ладони, сказал Шуня. — Или, как ты выразился, аллес капут.
— Плакал мой сувенир, — вздохнул Шиша.
— Это не сувенир, — поправил Шуня, — это, если что, срок. И солидный — такой, что хрен потянешь. Еще раз так сделаешь — башку отвинчу и скажу, что так и было.
Восстановив дисциплину и порядок, он достал мобильный телефон и нажатием клавиши осветил дисплей. Вертикальные черточки на индикаторе уровня сигнала играли в прятки, то выстраиваясь по ранжиру, то пропадая из вида — связь, хоть и слабенькая, была. Пока она не пропала совсем, что в окрестностях Мокшанска вовсе не было редкостью, Шуня набрал номер Маланьи и, дождавшись ответа, уже другим, бодро-деловитым тоном произнес:
— Михалыч? Это я, Шугаев. Ну, у нас все в порядке. Да говорю же, в полном! Да. Да, с концами. Без проблем. Не знаю, что тебе про него напели, но у нас он даже не пискнул ни разу… Что? Извини, связь гуляет, плохо слышно… А, это! Нет-нет, все путем: поехал кататься, не справился с управлением и сверзился с обрыва в речку — плюх, и нет его. Как не было. И зря ты меня стращал — легко управились, играючи.
…Управились, действительно, на удивление легко. Если Маланью не ввели в заблуждение его информаторы, и у заводской проходной москвич и вправду кому-то что-то такое продемонстрировал, то в гостиничном ресторане от его бойкости не осталось и следа. Он вел себя на удивление благоразумно — благоразумно настолько, что Шугаев даже заподозрил в нем наркомана, который устроил представление у проходной, просто нанюхавшись «кокоса».
Как бы то ни было, предложение немного прогуляться, сопровождавшееся демонстрацией засунутого за пояс джинсов пистолета, столичный гость принял безропотно, не издав ни одного лишнего звука. Напуганным он не выглядел — возможно, просто потому, что не знал, с кем имеет дело. Шуне пришло в голову, что он, вполне возможно, рассчитывает поторговаться, сделать какое-то деловое предложение, открыть им какие-то карты, которые изменят ситуацию к лучшему и положительно повлияют на его дальнейшую судьбу. Но ничего такого не произошло, хотя в молчанку москвич тоже не играл — на вопросы отвечал охотно, с готовностью, а когда вопросов не поступало, начинал спрашивать сам, как будто и впрямь находился на увеселительной прогулке в компании хороших знакомых.
— А вы, надо полагать, местная братва? — светским тоном осведомился он, едва успев отъехать от гостиницы.
Он сидел за рулем своего «ягуара»; Шуня привычно разместился справа от него, указывая дорогу, а сзади, опять же как обычно, развалились на светлых кожаных подушках слегка обалдевшие от окружившей их невиданной роскоши Мама и Удав.
— Братва не братва, — уклончиво ответил Шуня, — а просто серьезные, авторитетные люди. Следим за порядком, приглядываем, чтоб никто не баловался…
— Добровольная народная дружина, — уточнил с заднего сиденья Удав.
— Ну, я примерно так и понял, — дружелюбно сообщил москвич.
— Зато мы не поняли, что ты за птица, — с угрозой вставил свою реплику внушительный Мама.
— Видишь, — сказал москвичу Шуня, — мой друг в недоумении. А он, когда в недоумении, начинает нервничать. А когда нервничает… Да что рассказывать, ты ж сам видишь, какой это человек! Сплошные мускулы и ни капли дипломатических способностей. Ну так как, потолкуем по душам?
— Потолкуем, раз надо, — с готовностью согласился москвич. Пахло от него на весь салон — не тошнотным гостиничным бизнес-ланчем, как можно было ожидать, а хорошим, дорогим одеколоном. — Мне неприятности ни к чему, я сюда не за ними приехал.
— А зачем? — рассеянно поигрывая лежащим на коленях пистолетом, спросил Шуня.
Москвич с готовностью пустился в объяснения: «Точмаш», акции, Горчаков, отпуск за свой счет, рыбалка, уха на свежем воздухе… Трали-вали, кошки драли, как говорил в таких случаях незабвенный Маланья.
— А у проходной зачем бузил? — дождавшись паузы, поинтересовался Шугаев.
— Да грубые они какие-то, — доверительно признался приезжий, — невоспитанные. Нацепили маски и думают, раз рыл не видно, можно приличным людям хамить! А хамов учить надо, разве не так?
Шуня воздержался от ответа, хотя в глубине души (и притом не так уж глубоко) не только был полностью согласен с москвичом по существу затронутого вопроса, но и горячо одобрял его поведение во время стычки с рейдерами у ворот транспортной проходной. Это был их город — подполковника Сарайкина, Маланьи, его, Шуни, и его коллег — Шиши, Удава, Мамы и остальных. И ему не нравилось, что какие-то варяги в масках и с автоматами поперек пуза явились сюда незваными и устанавливают здесь свои, удобные только им и им одним понятные порядки — вот именно, хамят приличным, авторитетным людям. Таких действительно надо учить, и учить больно. И обидно, елки-палки, что во всем городе на это оказался способен только один человек — единственный, да и тот приезжий.
Из-за этого совпадения во взглядах Шуня решил сделать москвичу послабление, дать шанс, тем более что Маланья оставил решение этого вопроса на его усмотрение: поступай, как знаешь, но чтоб через час в городе его не было. Власть — а Шуня, хоть и лишился погон, до сих пор не без оснований чувствовал себя ее полномочным представителем — должна быть не только строгой, но и справедливой. Отчаянный парень, рискнувший (неважно, под кокаином или на трезвую голову) бросить вызов заезжему «маски-шоу», заслуживал какого-никакого уважения. Поэтому, когда москвич по его приказанию остановил машину в начале спускающегося к реке склона и затянул ручной тормоз, Шуня сказал:
— Короче, так. Есть мнение, что для твоего здоровья будет намного полезнее, если ты отвалишь обратно в свою Москву — прямо сейчас, отсюда, не заезжая в гостиницу. Шмотки, если оставишь адрес, тебе перешлют, насчет Горчакова, когда все прояснится, сообщат. Устраивает такой вариант?
— Не особенно, — удивив его, спокойно ответил москвич. — Ты, земляк, пойми меня правильно. Я к вам со всем уважением, но у меня тут есть кое-какие дела. И пока с ними не разберусь, уехать отсюда я не имею права. Так что за заботу, конечно, спасибо, но я остаюсь.
— Хозяин — барин, — сказал Шуня. — Тебе же хуже.
Милиционеры, как и сотрудники спецслужб, бывшими не бывают. Эта зараза въедается в организм даже не на клеточном, а прямо-таки на молекулярном уровне — так, что уже не вытравишь. Навеки похороненный внутри звеньевого организованной преступной группировки по кличке Шуня, но по-прежнему живой и активный оперуполномоченный уголовного розыска Шугаев твердо положил себе немедленно выяснить, что это за дела, ради которых богатенький столичный хлыщ согласен рискнуть здоровьем, задержавшись в такой провинциальной дыре, как Мокшанск. Но тут заскучавший от продолжительной говорильни Мама, ошибочно расценив его последнюю реплику как сигнал, выдал на-гора свой коронный номер, коротко и очень сильно ударив москвича кулаком в висок.
Из-за высоких подголовников бить было чертовски неудобно, но Маму в городе боялись не зря — он попал. Получив сокрушительный удар в уязвимое место, москвич отлетел к дверце, стукнулся многострадальной головой о стекло, едва его не разбив, и, отскочив, как мячик, безжизненно уткнулся лбом в баранку.
На чем, собственно, все и закончилось. Он еще дышал — сказалось крайнее неудобство позиции, из которой был нанесен удар, — но о запланированном интервью следовало поскорее забыть. Даже при условии оказания квалифицированной медицинской помощи дар речи к этому типу мог вернуться, самое меньшее, через неделю, а убрать его из города было приказано сегодня же, в течение часа, который, к слову, уже истек.
Ну убрать, так убрать. Чего проще-то? Тем более, полдела уже сделано…
И все-таки, глядя в подтачивающую песчаный обрыв темную речную воду, под толщей которой минуту назад скрылся черный «ягуар» с московскими номерами, Шуня испытывал сожаление и тревогу. Он жалел, что из-за поспешности Мамы недоговорил с москвичом, и тревожился из-за последствий, которые могла повлечь за собой эта маленькая оплошность. Москвич-то был ох как непрост! Акционер… Да как же, держи карман шире! Акционер в представлении Шугаева являл собой никчемное, не знающее забот существо, всю жизнь порхающее с одного курорта на другой или, в самом крайнем случае, перекладывающее бумажки в роскошно обставленном офисе на верхушке одного из небоскребов Москва-Сити. Акционеры не встревают в разборки с участием вооруженных людей в масках, они посылают вместо себя других — таких же ребят в масках и с автоматами, вынужденных зарабатывать хлеб свой насущный потом и кровью — как своей, так и чужой.
Мужик в черном «ягуаре», лежавший сейчас на дне реки, был такой же акционер, как Саня Шугаев — президент Гондураса. Самоубийственное заявление насчет дел, не позволяющих ему покинуть Мокшанск, он сделал явно неспроста и не сдуру, а в расчете на конструктивное продолжение разговора. И по этой же причине, наверное, не оказал никакого сопротивления: чего сопротивляться-то, когда люди, с которыми ты хотел поговорить, сами на тебя вышли?
Эх, Мама, Мама… Ну вот как теперь узнаешь, что было у этого типа на уме? Да никак, вот как.
Быстренько все обдумав, Шуня решил ни с кем не делиться своими соображениями. Толку от них теперь все равно никакого, а вред может получиться вполне реальный. Маланья-то, хоть и дурак, не преминет сделать его, Шуню, крайним: куда ж ты, дурья башка, спешил, надо ж было его расспросить хорошенько! А переводить стрелки на Маму, во-первых, не по понятиям, а во-вторых, бесполезно: за результат операции отвечает не рядовой боец, а тот, кто ее возглавлял.
Он посмотрел на часы и, сняв с боевого взвода, убрал за пояс пистолет. Машина лежала на дне уже пятую минуту; в момент погружения водитель был без сознания, и это со всей очевидностью означало, что он уже не выплывет. Всплыть может — не сегодня, со временем, — а выплыть — дудки.
— Если не вытащат, — нарушил молчание неугомонный Шиша, — надо будет через недельку с удочкой сюда наведаться. С такой прикормкой клев будет ис-клю-чи-тель-ный!
— Ты что, эту рыбу жрать будешь?! — ужаснулся впечатлительный Мама.
— А что? — невозмутимо пожал плечами Шиша. — Рыбы вечно всякую дрянь со дна подбирают — утопленников обгладывают, мух, которые в речку свалились… Да что там! Ты что, никогда на опарыша не ловил? Не знаешь, откуда опарыши берутся? И как, плотва тебе после этого поперек глотки не встала?
Шуня молча повернулся к реке спиной и по примятой «ягуаром» траве направился к своей машине. Уже начавшая потихоньку распрямляться трава шуршала, как папиросная бумага, из-под ног при каждом шаге веером разлетались во все стороны маленькие серые кузнечики. За спиной Удав нарочно, чтобы подразнить Маму, рассказывал нашумевшую в свое время историю о фермере, который, вступив в преступный сговор с директором местного кладбища, кормил нутрий выкраденными из могил свежими покойниками, а потом продавал на мясо. Могилы сразу приводили в порядок, и гениальная в своей простоте схема вскрылась совершенно случайно, как это и происходит с большинством удачных афер: кто-то умер при не до конца выясненных обстоятельствах, кто-то усомнился в результатах вскрытия, суд выдал постановление об эксгумации, и — вуаля!..
Тюнингованная под внедорожник серая «девятка» тронулась с места, вскарабкалась по косогору и запрыгала с кочки на кочку, направляясь к городу. Когда подвывающий звук ее мотора стих вдалеке, а поднятая ею невесомая пыль беззвучно осела на землю, припорошив выгоревшую траву, жиденькие кустики на гребне косогора зашевелились, и из-под них выбрался тощий и низкорослый гражданин средних лет и ничем не примечательной наружности. Он был темноволосый, с мелкими чертами лица и чуть раскосыми глазами, указывающими на изрядную примесь кровей местного коренного населения. Одет он был в просторные шорты ниже колен, не первой молодости рубашку поло, сандалии на босу ногу и выгоревшую на солнце панаму из джинсовой ткани. На переносице криво сидели очки в мощной роговой оправе с толстыми, как бутылочные донышки, линзами, на груди болтался дешевый цифровой фотоаппарат, а из правого кармана шортов выглядывал уголок обтерханного, засаленного блокнота с зацепленной за него шариковой ручкой. Бросив опасливый взгляд в ту сторону, где скрылась машина Шугаева, корреспондент газеты «Мокшанская заря» Харламов стал торопливо, без дороги, спускаться по косогору к обрыву, с которого несколько минут назад в протекающую по территории Мордовской автономной республики речку Мокшу сверзилась легенда британского автомобилестроения.