Ночной разговор торопливым полушепотом через открытую форточку запертой снаружи и охраняемой вооруженным часовым заводской спецчасти возымел тройной эффект. Во-первых, он вселил слабую надежду в директора «Точмаша» Михаила Васильевича Горчакова. Во-вторых, он существенно усложнил поставленную перед Юрием Якушевым боевую задачу, выдвинув на первый план некую синюю папку, которую тот до сих пор воспринимал как нечто умозрительное, которое может существовать в действительности, а может являться просто плодом их с генералом Алексеевым воображения — эдакой коллективной галлюцинацией, возникшей под влиянием непосильного груза возложенной на них ответственности. А в-третьих, он, этот ночной разговор, круто переломил жизнь одного из жителей города Мокшанска. Этим человеком был корреспондент газеты «Мокшанская заря» Илья Николаевич Харламов.
Покойные родители Ильи Николаевича были интеллигентами во втором поколении и так носились с этой своей интеллигентностью, что не удосужились привить родному сыну никаких полезных навыков, кроме любви к чтению. А, собственно, почему «кроме»? Просто никаких, и точка. Умение читать полезно, с этим не поспоришь, но что, кроме прогрессирующей близорукости, может дать человеку привычка каждую свободную минуту проводить в обнимку с книгой? Да не с учебником и даже не со словарем, а с каким-нибудь «Зверобоем» или «Туманностью Андромеды»? Да ничего! Ни ста рублей, ни ста друзей — ровным счетом ничего, кроме уже упомянутой близорукости, искривления позвоночника и целого букета романтических иллюзий, от которых в реальной жизни нет никакой пользы, зато вреда не оберешься.
Случай был прямо-таки хрестоматийный, тысячу раз описанный все в той же художественной литературе: доблестный рыцарь в сверкающих латах, навеки заключенный внутри невзрачного, близорукого субъекта, неспособного оторвать от пола гирю весом в двадцать четыре килограмма — заключенный, надо полагать, силой злого волшебства. В подростковом возрасте, когда наружная оболочка была еще довольно тонкой и не успела окостенеть, Харламов много дрался — не за себя, а за попранную справедливость, всякий раз становясь на защиту униженных и оскорбленных. Дрался он часто, побеждал редко; поражения (а заодно и сопутствующие им унижения) приходилось как-то переживать, проглатывать, и ранимая душа Ильи Николаевича Харламова год за годом обрастала грубыми роговыми мозолями, под бугристыми напластованиями которых посторонний человек уже не мог разглядеть ничего, что хотя бы отдаленно напоминало доблестного рыцаря в блистающих на солнце доспехах. Он был как экзотическое растение, высаженное каким-то дураком в открытый грунт в заросшем крапивой и бузиной сыром овраге и чудом ухитрившееся выжить — не живое и не мертвое, уродливое и корявое, не приносящее ни себе, ни окружающим ни удовольствия, ни пользы.
Единственным человеком, сумевшим разглядеть под непрезентабельной оболочкой истинную, глубинную суть Ильи Николаевича, была его жена. Она работала в газете корректором и ждала своего первого — разумеется, позднего — ребенка, когда слякотным ноябрьским вечером ее зарезала в подворотне польстившаяся на тощий кошелек, дешевенький мобильный телефон и подаренные мужем к годовщине свадьбы золотые сережки шпана. Виновных, конечно, не нашли, хотя все, кто был в курсе этой грустной истории, не сомневались, что без печально известного в городе Зуды тут не обошлось. Но Зуда был племянником мэра, который, в свою очередь, приходился зятем губернатору, а начальник местной полиции Сарайкин никогда не славился как любитель мочиться против ветра.
Драться Илья Николаевич Харламов перестал давно, еще в золотую школьную пору окончательно убедившись, что этот способ восстановления справедливости не для него. Добро должно быть с кулаками, сказал какой-то сочинитель афоризмов. При этом он забыл добавить, что кулаки у добра должны быть достаточно тяжелые, чтобы неизменно одерживать победу. Потому что добро, которому походя, не напрягаясь, накидали по сопатке, ни у кого не вызывает сочувствия. В этом случае быть на стороне добра означает оказаться в компании мозгляка, который, хлюпая кровавыми соплями, ползает на карачках по полу, ощупью отыскивая свои разбитые очки. А кому оно надо, такое счастье?
Остальные способы в силу известных причин административно-родственного характера тоже не годились, и, совершив ряд необдуманных, продиктованных отчаянием поступков, которые, по счастью, не возымели вполне вероятных фатальных последствий, Харламов остался один на один с необходимостью опять смириться и оставить все, как есть. «Жуй дерьмо и улыбайся», — сказал устами своего героя один американский писатель; правда, в каком-то смысле Харламову было легче: по крайней мере, улыбаться во время еды его никто не заставлял.
Со своим упорным характером и не до конца утраченными иллюзиями он мог бы стать для городского начальства настоящей занозой в заднице. С учетом некоторых особенностей местной специфики это сулило скорую и бесславную кончину с последующим погребением за счет городского бюджета. Но главный редактор «Мокшанской зари» Чулюйкин был мужик неглупый, толковый, ценил Харламова как добросовестного работника и незлого, хотя и нелепого человека и именно в силу доброго к нему отношения не давал Илье Николаевичу по-настоящему развернуться. «Бог терпел и нам велел», — это была его любимая поговорка; «Будет и на нашей улице праздник», — без особенной уверенности добавлял он иногда. Как все нормальные люди при должности, которым есть, что терять, он был еще тот конформист — тоже, впрочем, незлой, вполне себе приличный и где-то даже порядочный. Простой здравый смысл подсказывал, что его позиция единственно правильная из всех возможных, но душа и желудок этой позиции почему-то не принимали — желудок реагировал на благоразумные высказывания главного редактора приступами тошноты, а душа возмущенно заявляла: да лучше повеситься!
И иногда Илье Николаевичу начинало казаться, что так, действительно, будет лучше для всех.
А потом настал его звездный час — мрачный, неприглядный, никем из окружающих не замеченный — словом, как раз такой, каким он мог и должен был стать. Смерти генерала Камышева, приходившегося братом жене директора «Точмаша» Горчакова, город, казалось, не заметил — мало ли что случается на дороге! Дороге, особенно зимней, все равно, кто по ней едет — пьяный ассенизатор с пятью тоннами жидкого дерьма за спиной или прославленный боевой генерал. Между тем в обстоятельствах гибели Камышева, на взгляд Ильи Николаевича, было много неясного, а следствие, как обычно, провели с прямо-таки неприличной поспешностью. Приставать с этим к главному редактору Харламов не стал — знал, что из этого ничего путного все равно не выйдет, — но нисколечко не удивился, когда в городе появились какие-то незнакомые, откровенно нездешние люди с быстрыми цепкими глазами и переменчивой, в зависимости от личности собеседника, но неизменно вкрадчивой манерой общения. Они очень старались не бросаться в глаза, но Илья Николаевич ждал их появления, и оно не прошло мимо его внимания. И однажды, подкараулив одного из этих людей в баре, Харламов подсел к нему и прямо заявил, что хочет с ним сотрудничать.
Оперативник генерала Алексеева, весьма впечатленный тем, что его в два счета расколол какой-то провинциальный недотепа, выбрал меньшее из двух зол и согласился: ладно, хотите помогать — помогайте. Так корреспондент «Мокшанской зари» Харламов, в свое время зачитавший до дыр «Архипелаг ГУЛАГ» и имевший богатый и крайне неприятный опыт общения с правоохранительными органами, стал добровольным информатором ФСБ. С точки зрения среднестатистического российского обывателя, поступок был, мягко говоря, неумный и не шибко красивый. Но к тому времени разница между тем, что должно быть, и тем, что есть, стала уже невыносимой, прямо-таки несовместимой с жизнью, и Харламов сделал отчаянную попытку вышибить клин клином, излечить подобное подобным — короче говоря, наказать одно зло при помощи другого.
Классическим «дятлом» он, конечно, не стал бы, даже если бы его к этому упорно склоняли — не так был воспитан, не того хотел и давно лишился самого главного из стимулов, которые превращают добропорядочного гражданина в стукача — страха. Но к стукачеству его никто не склонял — генералу Алексееву стукач в Мокшанске был нужен, как козе баян, — а событий, ради которых стоило бы набирать оставленный оперативником телефонный номер, пришлось ждать почти полгода. Да и тогда, отправив одно за другим целых два сообщения — одно о захвате «Точмаша», а другое о странном, невразумительном выступлении Горчакова у ворот транспортной проходной, — Илья Николаевич ждал реакции Москвы почти сутки.
Зато, когда она, наконец, последовала, Харламов забегал, как белка в колесе. Откровенно говоря, на непосредственное личное участие в событиях он как-то не рассчитывал — куда ему, с его-то зрением и уровнем физической подготовки! Но тон собеседника, представившегося генералом Алексеевым, не допускал ни малейшего намека на возражения: генерал не просил и не рекомендовал, а приказывал, как приказывают в бою солдатам, и никогда не служивший в армии Илья Николаевич вдруг обнаружил, что подчиняться приказам не так уж и плохо, особенно когда приказы тебе самому кажутся правильными.
Прикативший из Москвы на роскошной иномарке напарник, которого Харламов должен был подстраховывать, поначалу показался ему просто пляжным атлетом без малейшего проблеска интеллекта. Он, будто нарочно, мозолил глаза всему городу, действуя со свойственным жителям столицы наглым, самоуверенным и в то же время оскорбительно снисходительным напором — сначала зачем-то потащился к Сарайкину, потом устроил бессмысленную бузу у заводской проходной, а потом, пребывая в наивной уверенности, что с ним, столичным суперменом с самой, понимаете ли, Лубянки, в захолустном Мокшанске просто не может случиться ничего плохого, позволил отморозкам Шуни утопить себя, как слепого котенка. В это самое время, как назло, из областного центра прилетел обещанный генералом Алексеевым вертолет, и, сидя на краю обрыва, с которого недавно сорвался сверкающий черный «ягуар», Илья Николаевич был по-настоящему растерян: ну, и что теперь прикажете делать — действовать в одиночку?
А потом столичный супермен вдруг всплыл метрах в двадцати ниже по течению — как выяснилось, умирать он сегодня не планировал. Более того, немного отдышавшись и перестав огрызаться и настороженно недоумевать, он оказался весьма неглупым, очень начитанным и довольно приятным молодым человеком. Звали его, если не соврал, Юрием. «Временно покойный», — добавил он, представившись, и первым рассмеялся над тем, что, по всей видимости, считал вполне удачной шуткой.
Вот с этого момента Харламов и закрутился по-настоящему. Его известная всему городу тарахтящая зеленая «четверка», по счастью, вернулась из очередного ремонта всего неделю назад и до сих пор оставалась на ходу. Они сгоняли на аэродром, и Илья Николаевич пережил очень неприятные минуты, когда повстречавшийся на пути знакомый инспектор ДПС вдруг затеял проверять у него документы. Послышавшийся с заднего сиденья маслянистый металлический щелчок прозрачно намекал на то, что инспектор рискует стать покойным, причем не временно, как столичный гость, а, так сказать, на постоянной основе. Движимый абстрактным человеколюбием, Харламов выскочил из машины едва ли не раньше, чем та остановилась, на ходу привычно прослоив засаленные водительские бумажки пятисотрублевой купюрой. Юрий в это время лежал на заднем сидении с пистолетом в руке, и Илья Николаевич буквально чувствовал, как обесцвечиваются, становясь седыми, его волосы, при одной мысли о том, что случится, если гаишнику вздумается заглянуть в салон.
Но ничего такого не произошло — ни на дороге, ни на аэродроме, ни по пути в район города, с давних пор по неизвестной причине в народе именуемый Шанхаем. ЭТО случилось позже, причем в самых подходящих к случаю декорациях — в магистральной канализационной трубе, по которой они проникли на территорию «Точмаша».
«Я не вправе приказывать, — помнится, сказал, стоя над открытым люком посреди заросшего крапивой и бурьяном пустыря, одетый в черный рейдерский костюм Юрий. — Но у меня может просто не хватить рук, и тогда одно из двух: либо погибнут заложники, либо произойдет крайне нежелательная утечка информации, способная, без преувеличения, повлечь за собой обмен массированными ядерными ударами. Но, повторяю, вы вправе отказаться».
«А вы умеете правильно формулировать просьбы, — нервно поправив очки, сделал собеседнику двусмысленный комплимент Харламов. — Уговорили, я выбираю суперигру».
Он ждал, что внизу будет по колено, а может, и по самые ноздри. Но на деле он всего лишь набрал надетыми на босу ногу сандалиями жидкой грязи — во всяком случае, хотелось думать, что это просто грязь, хотя стоявший в трубе густой, почти осязаемый запах не допускал двоякого истолкования. Идя по трубе вслед за указывающим дорогу Юрием, Илья Николаевич думал, что в жизни своей не сталкивался ни с чем более отвратительным — если, конечно, не считать некоторых сторон жизни города Мокшанска. Но такого мощного, почти до потери сознания, омерзения он действительно не испытывал еще ни разу — и был уверен, что уже не испытает, ровно до тех пор, пока Юрий, сказавши: «Пришли», — не вскарабкался наверх по вмурованным в бетонную стенку колодца ржавым железным скобам.
Наверху послышался тихий, вороватый скрежет осторожно сдвинутого в сторону люка, какой-то невнятный возглас, возня, глухой шум, и неожиданно прямо под ноги Харламову, обдав его вонючими брызгами, рухнуло тело в черном комбинезоне и трикотажной маске-«балаклаве». Из перерезанного от уха до уха горла хлестала кровь; Илья Николаевич похолодел от ужаса, решив, что это Юрий, но тот уже в следующее мгновение как-то незаметно очутился рядом — деловито обтер о бронежилет убитого окровавленный нож с вороненым лезвием, а потом, бросив быстрый взгляд на Харламова, коротко, буднично посоветовал: «В сторонку». Илья Николаевич отвернулся, и его шумно вывернуло наизнанку. Как ни странно, легче ему от этого не стало.
«Успокойтесь, не надо так бурно реагировать, — снимая с трупа тупоносый автомат незнакомой Илье Николаевичу конструкции, сказал Юрий. — Таковы злонравия достойные плоды. Только и всего — ни больше, ни меньше». — «Какое злонравие? — больным голосом простонал Харламов. — Что вы несете? Что вы о нем знаете, чтобы с таким апломбом говорить о злонравии?» — «Уж я-то знаю, — отчего-то помрачнев и сделавшись серьезным, ответил Юрий. — Пай-мальчики в рейдеры не записываются, уж вы мне поверьте. Это война, Илья Николаевич. Как в сорок первом. Ну вот кто, спрашивается, его сюда звал?» — «А вас?» — «Если опустить трескотню о служебном долге, могу назвать конкретное имя: Валентина Ивановна Горчакова. Знаете такую? Между мной и ею стоял всего один посредник в лице нашего с вами дорогого шефа, генерала Алексеева. Она позвонила ему, он мне, и вот я здесь. И не думайте, пожалуйста, что я от этого счастлив. Перешагивайте — смелее, смелее, ему уже все равно… И либо перестаньте вести себя, как институтка, либо ступайте подобру-поздорову домой. Это еще не конец — это, господин писатель, самое начало».
* * *
Набитый цитатами из классиков художественной литературы и философии столичный супермен знал, что говорит, и вскоре Илье Николаевичу представилась отличная возможность в этом убедиться. Там, в трубе, он на ходу по привычке сочинял подробный репортаж о своих приключениях — мрачные своды, неприятный запах, хлюпанье под ногами, сердитый писк разбегающихся с дороги крыс и прочее в том же духе. Уже тогда он знал, что Чулюйкин этого не напечатает, даже если приставить ему ко лбу заряженный пистолет; в колодце, где впервые в жизни стал свидетелем хладнокровно и весьма профессионально совершенного убийства, он понял, что печатать Чулюйкину будет нечего, поскольку репортаж так и останется ненаписанным. А наверху вся эта репортерская чепуха просто вылетела у него из головы — стало просто не до того. По дороге к гаражу и в самом гараже Юрий у него на глазах убил еще троих — без единого выстрела, ножом и даже голыми руками. Он работал, как опытный мясник — вернее, как машина, заменившая мясника на скотобойне: подкрадывался, как большой черный паук, стремительно прыгал на жертву, наносил единственный смертельный удар, аккуратно опускал на землю бездыханное тело, перешагивал через него и тенью скользил дальше. Смотреть на все это было, мягко говоря, неприятно, но, поразмыслив, Илья Николаевич пришел к выводу, что иначе просто нельзя: время белых коней под шитыми золотом черпаками, блистающих доспехов, копий и прочей мишуры давно кануло в Лету, и нынче рыцари, если они еще сохранились, должны действовать именно так — быстро, аккуратно и эффективно, с минимальными потерями и максимальным уроном для противной стороны.