В те дни мы получили письмо от папы. Опять же он больше писал о нас, чем о себе. Единственное, что можно было узнать из его письма, это то, что он целыми днями и ночами идет с солдатами мимо деревень и городов. Непонятно, что это за война, если солдаты только тем и занимаются, что топают. Можно подумать, что война — прогулка по красивым местам, и больше ничего.
Мы тут же сели с мамой писать ему ответ. Вначале мама написала все то, что хотела сказать сама…
«Дорогой Анвар. Скорее бы кончилась война, ты представить себе не можешь, как мне трудно без тебя, родной. Эркин уже выздоравливает, выходит с Магди на улицу. Как я измучилась с ним! Но он хороший и добрый и совсем не капризный. Почему ты так мало пишешь о себе? Я совсем не знаю, как ты там, и мне становится порой очень страшно. Смотрю на Эркина и думаю, как мучается человек, как все нелепо бывает. Его ранили в самом первом бою. Но он уже выздоравливает и скоро отправится на фронт. А вдруг вы там встретитесь, вот будет интересно!..»
Все Эркин да Эркин… Эркин то сделал, Эркин то сказал… Ладно, зато я не скажу о нем ни слова, назло маме.
«Папочка, я уже вырос. Все ходят в школу, а я нет. Решил подождать. Вот приедешь ты, тогда буду учиться, а сейчас учеба не лезет в голову. Все думаю о тебе…»
Мы сидели с мамой во дворе и грелись на солнце. Дядя Эркин спал. Мама только что перевязала ему рану, и он уснул.
— Скоро будет долгая, очень долгая зима, — сказала мама.
— А я люблю снег! Ты же знаешь, как я люблю снег!
— Бежишь в госпиталь, а на улице еще темно, — думая о чем-то другом, сказала мама.
Я давно хотел спросить у нее:
— Мама, скажи, дядя спит, я сплю, и папа, наверное, в это время спит на войне, только ты не спишь. Я же слышу, ворочаешься в кровати за стеной. Почему?
— Я слежу, как бы дяде ночью не стало плохо.
— Помнишь, у папы было что-то нехорошее на работе и вы не спали. Говорили мне, спи, а сами не спали. Если бы ты мне рассказала, тебе было бы, наверное, легче.
Но она ничего не ответила, только прижала меня к себе.
И еще она часто рассматривала папины вещи, возьмет папину рубашку, и сидит, и рассматривает… И еще перечитывает все папины письма. И ничего не говорит мне. Думает о чем-то, думает.
Я ей говорю:
— Тебе нельзя так много думать, будет склероз. Помнишь, ты папе запрещала много думать, говорила, что будет склероз.
Как бы я хотел превратиться в волшебника, тогда бы я сразу узнал, что у мамы на сердце и отчего она так много думает. Помню, волшебник из сказки любил повторять: один ум хорошо, а два лучше.
И тут пришло, письмо от папы.
— Магди, — услышал я голос Марата, выскочил на улицу. — Станцуй, — сказал Марат.
— Некогда. — Я выхватил у него письмо и побежал к маме. — Письмо от папы! Станцуй!
— От папы? — Она не вскрикнула, как всегда, не обрадовалась. — Что-то невообразимое, — сказала она. — Я только что думала о папе — и вдруг от него письмо. Как будто он чувствует…
Странно, читала она его смешное и веселое письмо и плакала.
Целый день мама была грустной. Все падало у нее из рук, упало ведро, разбилась ампула с лекарством. Потом она заперлась в своей комнате и не выходила ни ко мне, ни к дяде Эркину.
Что происходит с моей мамой, не знаю.
Тогда я ведь очень многого не понимал, не понимал, что она мучилась и не знала, что поделать с собой, со своими чувствами…
«Здравствуй, дорогая мама. Я очень скучаю по тебе. Виноград был такой вкусный, что у всех солдат прямо слюнки текли. Но я поделился с ними, я же не скряга. Не бойся, мама, меня не убьют, я буду стараться, чтобы меня не убили, буду смотреть в оба. И твой талисман я всегда ношу с собой, и он спасает меня от смерти…”»
— Хватит, — кричу я, — хватит о смерти!
Марат бросает карандаш.
— Пиши дальше ты. Я не могу. Не могу обманывать больше! А что мы напишем, когда кончится война, что?
— Иди тогда, признавайся. Скажи Лейле-апе — ваш Хаким давно умер. Это мы пишем вам письма за него.
Мы всегда злимся друг на друга, когда сочиняем письма умершего сына матери. Каждый из нас почему-то чувствует себя виноватым в том, что его убили. Но как пойти и сказать матери, что ее сына больше нет, и зря она пишет ему письма, и он их уже давно не читает?
И вот каждую неделю мы пишем матери письма умершего сына, и Марат читает их ей — она полуслепая и не видит, что почерк не дяди Хакима. Потом она диктует ответ, и Марат пишет умершему сыну от матери. Она говорит очень трогательные слова, и когда мы слушаем их, у нас по коже бегают мурашки оттого, что нет его уже, ее сына.
Сегодня моя очередь сочинять письмо. Я придумал сказку о лесе и о папе, и она так и вертится у меня на языке, так и хочется, чтобы сын писал матери:
«По темному лесу мы идем с солдатами, и с нами папа Магди. Помнишь, живет на нашей улице мальчик Магди, худенький, длинноногий? И вот мы идет с его папой, инженером Анваром, побеждать врагов. В лесу то вспыхнут глаза волка из-за кустов, то Баба Яга оскалит зубы, сидя на дереве… А деревья шумят, потому что все они заколдованные, и гром гремит, и молнии сверкают… И кто-то из солдат не выдерживает и начинает кричать: «Мама, мама, окликни меня в лесу, приди и помоги мне!» И тут папа Магди, инженер Анвар, вырывает из своей груди сердце, большое, сильное, яркое, как солнце, и ведет за собой солдат. И лес расступается, и убегают волки и Баба Яга, и успокаиваются деревья. И солдаты разбивают всех немцев, и мы побеждаем…»
Мы так и пишем. Дарим матери мою сказку. Пусть ей будет легче жить и верить…
Просто невозможно ходить по нашей улице. Выйдешь, обязательно увидишь, как полоумная Медина шушукается с какой-нибудь соседкой. О нас шушукаются, о маме и дяде Эркине, зло так, противно.
Что бы ей такое сделать, чтобы она замолчала?
А тут еще дядя Эркин тоску нагоняет своими расспросами: что, как?
— Что-нибудь опять говорила эта полоумная Медина?
— Нет, ничего!
— Говорила же, вижу по твоему лицу. — А сам побледнеет, или мне так кажется, не знаю.
Почему он такой, дядя Эркин? Неужели он боится их? Я маленький и то не боюсь ни капельки, а он…
Зато он был очень талантливый в детстве, не то что я. Играл на скрипке, да так, что все родственники плакали от умиления.
— А почему вы не стали великим музыкантом? — спросил я. — Ведь все, кто с детства играет, становятся великими.
— Бросил. Отец у меня был свирепый. Взял и сломал скрипку, когда увидел, что я всерьез занялся. Для него не существовало такой профессии — музыкант.
— Странный отец. А вы?
— Я горевал и даже заболел. Но потом свыкся. Глупый был.
— Я бы ни за что!
— Знаю, ты герой… Мой отец знал всего лишь семь букв алфавита. Считал центром вселенной сельсовет. Рассказывают, что, когда я вылупился на свет, он прибежал с поля, прогнал всех старух-богомолок и положил рядом со мной куст хлопка — на счастье!.. Хотел, чтобы я, как и он, рос с хлопком и любил землю. А я заупрямился, бросил все и уехал в Ташкент, и выучился там. Стал преподавателем.
— А у вас есть дети, дядя?
Он ответил не сразу. Пощупал горло, будто ему трудно стало дышать.
— Один я… — ответил он тихо. И добавил: — Мать умерла, и отец в прошлом году… Тебе хорошо, мальчик, у тебя такая мама…
Мы немного помолчали.
— Что ж, — сказал я, — ничего не поделаешь, надо принимать лекарство.
Бедный дядя Эркин молча соглашается. И я смотрю, как он глотает таблетку, и думаю: наверное, в животе у него накопилось больше тысячи таблеток. И непонятно, как это туда еще вмещается пища. Я бы не смог так, я бы кричал, швырял таблетки, а он глотает, глотает, глотает их без конца.
После таблетки дяде надо немного полежать вверх спиной, потерпеть. Он весь становится красным, как апельсиновая кожура, морщится и кусает губы от боли. И я пугаюсь, не знаю, как помочь ему.
Вот и сейчас, не успел он полежать две минуты, как начинает ерзать, будто лежит на горящей постели, стонет.
— Дядя, еще чуточку, еще чуточку, сейчас пройдет…
Дядя Эркин сбрасывает с себя одеяло. Пытается встать. Я помогаю ему, подвожу к окну. Он смотрит в окно и вдруг принимается насвистывать. Вначале еле слышно, потом сильнее. И забывает обо всем на свете, обо мне, о боли в спине. И смахивает что-то с глаз, наверное, соринку.
— Дядя…
Он берет палку, на которую опирается, и линейку со стола, вытягивает руку и играет. Будто это не палка, а настоящая скрипка, а я — полный зал слушателей.
Вот это да! Вот так дядя — настоящий музыкант!
— Что-нибудь веселое, дядя!
Он кивает, кланяется публике.
Все кружится вместе со мной, танцует. Стол на пузатых ногах топ-топ-топ, кастрюля, обнявшись с кружкой, тук-тук, и папин сапог тоже не выдерживает — том-том, и стекла на окне качаются, дрожат — дзинь-дзинь.
Вот это да! Вот так веселье! Такого веселья у нас давно не было!
7
Я всегда радовался зиме, ждал ее. Чистый снег на винограднике, на крышах, на шапках людей закрывал и прятал все гнилое, грязное, и все после зимы рождалось новое и хорошее, до следующего лета, пока на крышах опять не набирался мусор, а на винограднике— гнилые листья и ветки. Я всегда радовался зиме, ждал ее, но эта зима принесла в наш дом снова грусть, тревоги, потому что дяде Эркину снова стало плохо. Рана на спине у него закрылась, и мама больше не выносила на улицу противную вату и бинты, зато дядя начал много и долго кашлять, и кровь теперь шла у него из горла.
Что случилось с ним, с моим дядей? Что сделала с ним предательница-зима, которую я так ждал — думал, мы с дядей будем кататься по снегу, бегать, и смеяться, и дышать глубоко-глубоко чистым воздухом.
Я знал, это проклятая, полоумная Медина накликала на дядю беду. Говорят, она ходила к соседу Калан-тару, просила, чтобы он послал дяде смерть, а маме — муки ада. Ничего, приедет папа, он отомстит ей за все, если дядя Эркин сам не захочет мстить. Мне кажется, что дядя боится Медину и всех соседок, иначе он бы встал, пошел и заткнул бы им рот. А он… Он только спрашивает, что говорила Медина. Как она говорила? А мама вовсе не обращает на них внимания, она молодец. Глупости, пусть говорят, что хотят, мне все равно — вот слова мамы. Как это смогла она стать такой храброй, непонятно.
Однажды к нам в дом пришли сразу шесть врачей, и, когда они, осмотрев дядю, ушли, мама закрылась в своей комнате и начала плакать.
Мама плакала потому, что столько ночей не спала и сидела с дядей, а ему опять стало плохо. Она плакала потому, что сделала бедному столько уколов, ему было больно и страшно, а теперь опять все пошло сначала. Она плакала потому, что дядя выходил уже на улицу и играл на скрипке, а теперь не мог, и надо было снова лежать и ждать выздоровления.
Бедная мама, она снова начала ходить в старом платье, забыла, что она женщина и надо мазать лицо кремом. И снова все стало падать у нее из рук, и не было больше моей веселой, счастливой мамы, мамы, которая ходила гордо оттого, что очень нужна дяде, что делает ему добро, что и она теперь может быть кому-то полезной.
Но что же все-таки случилось с дядей Эркином? Я спрашивал об этом у мамы, но она твердила одно: «Все будет хорошо, все будет хорошо».
И только лет через десять, когда многое уже начало забываться, я случайно нашел в столе у отца наши с мамой письма. Среди них было одно, которое мама отправила отцу без меня, хотя все остальные писали мы вместе.
«Дорогой Анвар! Не знаю, как тебе рассказать. Случилось такое несчастье… Эркин болен. Он страшно болен. Что делать? Посоветуй мне. Как спасти его? Умереть сейчас — разве это справедливо, скажи мне, справедливо, ведь ты все знаешь, Анвар, умоляю…»
8
— Побежали в мечеть, — задыхаясь, сказал Марат, и мы по задворкам пробрались к мечети, полезли на самый ее верх, к куполу. Там было круглое отверстие, откуда можно наблюдать за всем, что творилось внутри мечети.
Старики, галоши, чалмы и ишан Калантар. Все это внизу, все перемешано, разные краски и запахи. Противные запахи заплесневелых стен вытягиваются в отверстие и не дают нам дышать.
Вот уже закончилась молитва, и верующие, поговорив с богом, окружили Калантара. А он, полон достоинства, мудрости, подняв руки к небу, сказал:
— О, мусульмане! Мы должны сегодня решить вопрос чести и благопристойности…
Марат был сосредоточен и хмур, а меня почему-то разбирал смех — вспомнил, как мы с дедушкой кричали: «Шарабара, продаем, меняем старые галоши на новые».
— В мудром писании говорится: и, когда начнут жиреть и в беспечности забывать о боге, появится на небе черная звезда несчастий, посланная богом, и тогда люди, как шмели бешеные, станут жалить друг друга…
Это он об отце своем вспомнил, как тот, бедный, скончался, проглотив во сне шмеля.
— Да будет вам известно, что война — это и есть та черная звезда несчастий! И да будет вам известно, что сами же узбеки, забывшие о боге, накликали на головы своих собственных детей эту черную звезду…
— Интересно, да, Марат?
— Тише!
— Выходит, наши отцы сами накликали черную звезду?
— Замолчи!
— И в то время, когда мужчины умирают на войне за веру нашу, против проклятых кафиров[1], жены их… о, да простит мне аллах, забывают о чести и совести…
И вдруг все закричали: «Правильно!», — все зашушукались, заволновались, непонятно отчего.
— Все вы знаете докторшу Нору, жену инженера Анвара…
И все сказали:
— Знаем!
И еще больше заволновались.
Нора? Кто это Нора? Это же моя мама. Жена инженера Анвара.
— Женщины раздражены ее поведением. Они негодуют, страдают. Они приходят ко мне, они просят, умоляют, чтобы мы с вами, братья, установили наконец, нет ли в ее отношениях с тем мужчиной чего-нибудь такого, что порочит скромное, стыдливое имя узбекской женщины.
— Она совсем забыла о своем муже! — закричал Мекка, муж полоумной Медины. — Жена моя узнала об их порочной связи.
— Это позор! Что, если наши дочери возьмут с нее пример, с этой докторши?
— Мы, мужчины, станем посмешищем, жены уйдут из-под нашей власти!
— И распадутся семьи, как говорится в коране, и начнется кровосмешение, и исчезнут роды. Гнать их с нашей улицы! Гнать!
Я кусал губы со злости и шептал Марату:
— Ерунда! Ничего они не сделают. Это не их улица, а общая.
— Надо бежать и предупредить твою маму.
— Приедет папа… он покажет им…
— Неправда! — вдруг послышался голос там, внутри мечети.
«Кто это посмел?» — старики зашевелились, зашушукались.
— Неправда это, уважаемый! — Сираж-бобо, тот, который по утрам пускает вату в сторону солнца, вышел из толпы и сказал Калантару: — При всем моем уважении к вашей седой бороде (откуда он взял у Калантара седую бороду?) я не могу согласиться… Она лечит чужого человека. Она ему помогает. Она делает добро. И в коране нашем говорится: «Да славится тот, кто в трудную минуту протянул руку страннику». — Он говорил торопливо, обращаясь то к одному, то к другому старику, которые слушали его с презрением: — Хоть убейте меня, не согласен.
Калантар махнул рукой, как будто говоря: отстань,
дурак.
— Сейчас война. И она помогает тем, у кого горе и боль. Мы не должны быть с ней жестокими.
— Выходит, я не прав? — сказал Калантар, противно усмехаясь. — Вы слышите, мусульмане, я не прав!
— Он с ума сошел! — раздались голоса.
— Гнать его из мечети!
Но Сираж-бобо, набравшись храбрости, закричал на Калантара:
— Ответьте мне, вы, наш отец, ответьте мне: зачем понадобилась богу душа моего двадцатилетнего сына? Невинного, кроткого, как агнец? Зачем? Немцы убили его, и бог взял его душу! Зачем?
— За грехи такого осла, как ты, — ответил Калан-тар, не задумываясь.
— Если богу так нужна душа, пусть он возьмет мою, старую. Я уже прожил свое. А он был молодым, он ничего не видел, он хотел жить. — Сираж-бобо заплакал. — Бог жесток, — продолжал он сквозь слезы, — и всегда он приходит за своей жертвой не вовремя. И берет того, кого не нужно, без разбора.