— Да замолчи ты!
— Сумасшедший!
— А эта женщина делает добро. Она все бы сделала, чтобы спасти моего мальчика, но бог его взял. Я преклоняюсь перед этой женщиной. А богу я говорю: ты жесток! Пусть он меня судит.
И все расступились перед ним, и Сираж-бобо медленно пошел сквозь ряды злых и противных людей…
Мы побежали домой. Я ходил по двору, прислушиваясь, затем пришел к дяде Эркину.
— Ничего они не сделают, не бойтесь! — Я закрыл дверь. — Сейчас пойдет дождь. И они побоятся.
— Они идут сюда?
Дядя побледнел, сел на кровать.
— Нет! Сейчас пойдет дождь. Скорее бы пошел дождь.
— Сейчас придет мама.
— Да, мама придет сейчас.
— Черт возьми, пусть они приходят! Они мне снились, эти призраки. Пусть скорее! Скорее же! — закричал он.
— Ложитесь, дядя, умоляю вас.
И тут начали стучать в дверь. Тихо, потом громче.
— Это ветер. Да, ветер.
— Иди, открой, Магди, не бойся!
— Докторша Нора, откройте!
— Это Калантар!
— Открой! — закричал дядя, не в силах встать сам.
— Голос мамы! Мама пришла, дядя!
Я бросился на улицу. Мама и Калантар… еще двое стариков.
— Мама! От папы письмо.
— Мы пришли, уважаемая докторша, от имени мусульман и всех жителей улицы, — сказал Калантар.
— Прошу, заходите.
— Нет, нет.
Один из стариков, Мекка, злой, трет шею, руки, будто жарко. Второй, Сафар, смотрит в землю, качает головой. И еще какие-то люди бегут, еще дети. Медина возле своих ворот.
И мама все время поправляет волосы.
— Так что же вы решили узнать? Хотя, насколько я понимаю, от имени улицы всегда говорит домоуправ.
— А ты не хитри, не хитри! — Медина подбегает к маме и бьет почему-то себя в грудь. — Бесстыжая!
— Мы очень уважаем вас, докторша. И хотим уберечь от непродуманных поступков, которые, знаете ли, могут бросить тень на вашу семью.
— Магди, ты что здесь делаешь, иди к дяде, я сейчас…
— Почему ты, дочь таких почтенных родителей, жена человека ученого, сама ученая, привела в дом чужого мужчину? — спросил Мекка у мамы, и Медина поддакнула.
— Я врач, он раненый, и я обязана его лечить.
— Он твой любовник! — бьет себя Медина в грудь.
— Вы, наверное, забыли, что идет война. Он раненый, я должна вылечить его. — Мама была очень спокойна.
— А как же ваш муж, инженер? — спросил Калантар. — Я спрашиваю от имени всех мусульман.
— Я бы вам объяснила, Калантар, но ведь вы не поймете… Эркин! — закричала мама. — Не выходи!
Но дядя не послушался. Все отступили, увидев его, бледного, очень больного, еле переступающего через порог на улицу.
— Насколько я понимаю, речь обо мне? — он улыбался как-то очень странно, глаза его блестели. — Что ж, я готов! Обвиняйте меня!
Все молчали. Мама бросилась к нему.
— Магди! Его надо в постель!
— Только не трогайте ее… Она ни в чем не виновата…
— Ведите его в дом, — сказал кто-то. — Ему очень плохо.
И соседи начали расходиться. Калантар, Медина, старики — все исчезли. А мы уложили дядю в постель, и он забылся, потерял сознание.
А утром кто-то разбил о наши ворота сразу несколько бутылок, и порог дома был усыпан осколками.
Это значит, что соседи отвернулись от нас, объявили нам войну.
Что ж, ладно! Посмотрим, кто кого!
Я нашел в чулане банку с черной краской и рано утром перебежал улицу и всю краску вылил на любимые ворота Медины! Пусть теперь позлится!
И еще я решил написать папе, чтобы он прислал мне бомбу.
«Дорогой папа, пришли мне как-нибудь незаметно бомбу. Нет, только не подумай, что фашисты захватили наш город и держат маму в плену и мучают меня, чтобы я перешел на их сторону. Этого вовсе нет, если бы фашисты сунулись сюда, мы бы с Маратом ушли в партизаны и поймали бы самого главного фашиста, когда он проезжал бы на мотоцикле. Мы бы его допросили, а потом…
Я не знаю, что бы мы с ним делали, что-нибудь придумали бы.
Пришли мне, пожалуйста, бомбу. Это очень важно, и без бомбы я просто не знаю, как быть дальше».
Так я сидел и сочинял в уме послание папе, пока не прибежала к нам Медина вся, как ведьма, в черной краске.
— Убили меня! Хотели потопить в краске! Чтобы вы сгорели на медленном огне, чтобы на ваш дом чума налетела!
Мама растерялась от ее крика, а я спрятался. Мама спрашивала, что случилось, но Медина кричала как чумная, и ничего нельзя было разобрать, кроме угроз. Мама не выдержала и закрыла перед ней дверь на задвижку. Медина еще долго кричала и стучала кулаками в дверь, и это действовало на нервы дяде Эркину.
— Ну чего они все хотят? Чего? — не понимал он.
— Не обращай внимания, — сказала мама как можно спокойнее.
— Думал, скоро все кончится — уеду, забуду! Но нет же, нет! И кончится ли все это, Нора?
— Ты обязательно поправишься. Это от зимы, от зимы у тебя все началось снова.
— Ты что-то скрываешь, Нора. Я знаю, как тебе тяжело. Не мучайся со мной, прошу тебя. Отвези меня в больницу.
— Верь мне, все будет хорошо.
Мама вошла в мою комнату, где я спрятался от Медины за шкафом, остановилась у окна и заплакала.
Я вылез из-за шкафа. Мама вздрогнула. Обняла меня.
— Прости, мама, я больше не буду обливать краской ворота Медины.
9
Часто, когда дяде становилось очень плохо, мама выбегала во двор и кричала:
— Магди, скорее!
Это значит, что мне надо было бежать в госпиталь и звать докторшу тетю Зульфию маме на помощь. Потому что маме казалось, что одна она уже ничего не сделает. Тетя Зульфия прибегала, что-то объясняла маме, успокаивала ее, они вместе возились с дядей Эркином, пока ему не становилось легче. Маме очень нужен был кто-то из взрослых, кто бы ее подбадривал, вот тетя Зульфия этим и занималась.
Сегодня тоже пришлось бежать в госпиталь за тетей Зульфией. Женщина с красной повязкой у ворот уже знала, что мне нужно, и вела меня по коридорам мимо раненых; и я не боялся их, как раньше, разглядывал и уже мог определить, кто из них солдат, а кто генерал.
— Куда же она пропала, Зульфия? Вы не видели Зульфию? — спрашивала женщина у каждого. А я торопил ее:
— Скорее, скорее, мама просила скорее!
И мы опять шли и шли по коридорам, заглядывали в палаты, но тети нигде не было. Где же тетя Зульфия? Мне чудилось, что мама зовет все время меня и тетю, что ей очень плохо.
Но оказалось, что тетя Зульфия поехала на вокзал встречать новых раненых.
— Как только она приедет, я пошлю ее к вам, — сказала женщина.
Я бежал домой и думал, что бы сказать маме такое, отчего бы она успокоилась.
Кто это выходит из наших ворот? Дедушка! Милый дедушка приехал, как всегда, нежданно-негаданно.
— Обманщики и ханжи! — кричал он, перебегая улицу. — Дышать нечем на этих улицах! Все загадили.
Видно, кто-то его встретил и насплетничал насчет мамы, вот он и вышел из себя.
— Дедушка! Милый!
Я обнял его — так соскучился! Он только раз не очень ласково поцеловал меня и пошел дальше. Я бросился за ним.
— Вернись, это не детское дело! — закричал дедушка.
— Я тоже хочу отомстить Калантару! Я так ждал тебя!
— Ишан! — Дедушка заколотил своими ручищами по воротам Калантара.
— Калантар! — закричал я. — Если ты не трус, выходи!
Калантар вышел к нам в чистеньком халате, без чалмы, совсем домашний и не похожий на того, которого я видел в мечети.
— О, друг мой! — Он бросился обнимать дедушку. — Рад видеть человека, которому дороги судьбы нашей религии! Прошу в дом. И тебя, мальчик. Хоть ты и обозвал меня в тот раз, но я простил. Ибо в коране говорится: «Нет греха у того, кто не достиг еще семи лет».
— Ему уже больше семи, — сказал дедушка, — но не в этом дело.
— Заходи, брат мой, в этот приют для странников.
Он повел нас в дом, в такой же, как и наш, с виноградником во дворе. А мне всегда почему-то представлялось, что дом у Калантара мрачный и темный, там бродят дикие, тощие кошки и с деревьев во дворе смотрят на вас филины.
— Ты обвинил меня когда-то в жульничестве, брат мой, — сказал Калантар дедушке. — Но теперь ты видишь, что я беден и нищ. Я сплю на дырявом одеяле, посмотри; и сандал мой совсем без угля. Мне важен дух бога, а не мирские сладости. Я все раздал беднякам. И властям я отдал два мешка муки для армии — вот справка… Садитесь, гости мои, грейте ноги в сандале. Я растопил его из старых, дорогих моему сердцу книг, иначе бы я замерз… Угощайтесь кишмишом, спасибо теще, прислала из деревни, чтобы я не умер с голода.
— Хватит, — сказал дедушка. Он не садился. — Все это я слышал сотни раз. Я хочу знать другое: почему ты проклинаешь мою дочь?
Калантар протянул дедушке поднос с кишмишом.
— Ешьте, гости мои, не обижайте…
— Что она сделала, моя дочь?
— Бери, мальчик, кишмиш. Ты любишь кишмиш?
— Нет!
Дедушка и Калантар помолчали.
— На то воля мусульман, — сказал Калантар. — Они потребовали, и я подчинился.
— Что сделала дурного моя дочь?
— Люди говорят, что она и этот мужчина… Она с этим мужчиной. В то время как муж ее на войне, рядом со смертью.
— Ее вина в том, что она помогает этому несчастному раненому?
— Прости, но люди говорят, что еще хуже…
— Дочь моя кроткая, любящая мать и верная жена. У нее и в мыслях не бывает дурного. И он болен, этот человек. А у этой толпы ослиц и бродяг есть доказательства? Кто поймал ее на месте преступления?
Калантар молча развел руками.
— Кто, назови!
Калантар протянул дедушке подушку:
— Приляг, брат мой, дай отдохнуть своим костям.
— Я плюну сейчас в твою бороду!
— Брат мой, успокойся.
— Допустим, она даже сделала зло. Но всякому злу есть только один судия — это бог. И ни ты, ни толпа этих ослов, ни мечеть — никто не имеет права судить человека. Ты опять нарушил предписание шариата[2], в тысячный раз нарушил, бычья твоя голова! А Нора моя чиста как слеза, которую она пролила сегодня при виде меня.
— Ну, если ты так уверен…
— Уверен! И хочу, чтобы ты не трогал ее больше. И унял эту толпу сумасшедших, этих ублюдков, которые воображают из себя людей бога. Все… Не хочется мне сегодня злить себя, хватит. Идем, Магди!
— Дай бог, чтобы в вашей семье было все благополучно. — Калантар протянул руки к потолку. — Аминь!
Когда мы вернулись домой, дедушка остановился во дворе, что-то обдумывая, затем помыл руки, долго вытирал их. И зашел к дяде в комнату.
Дядя привстал, увидев его, улыбнулся.
— Лежите, лежите… Выздоравливаете?
— Как будто бы да.
— Ничего, ничего. Я привез дыни. И сухих фруктов. Пойдет вам на пользу.
Затем спросил у мамы:
— Как ты тут, Нора? Трудно тебе очень? Что пишет Анвар?
— Пишет, что воюет. О чем он еще может писать. Долго ты не приезжал, отец.
— Дела, дочка, год был трудным. Воды в реках мало. И хлопок не рос. Кое-как выкрутились.
Я послушал их немного, пошел в свою комнату и лег на кровать. И почувствовал, что страшно хочется спать. Никогда еще такого не было. Наверное, это от волнений, потому что волнений сегодня было больше, чем надо. Вот я и уснул средь бела дня.
Проснулся и увидел Марата. Он дергал меня за руку и чуть не плакал. Я вскочил.
— Что случилось? Где дедушка?
— Дедушка уехал. Он торопился.
— Зачем?
— И дядя ушел.
— Куда? С дедушкой?
— Нет. Дедушка сам по себе. А дядя сам по себе, — сказал Марат и, схватив свою сумку, убежал куда-то.
Я бросился в комнату дяди. Потом к маме.
— Мама! Мама! Почему вы молчите? Где вы? Где дядя? Почему вы спрятались? Я же вижу, вы спрятались! Я же вижу!
Сейчас они выйдут все втроем — мама, дядя и дедушка — и засмеются. И скажут…
— А! — закричал я.
— А! — закричало эхо. И стало опять тихо.
Я кричал и бил кулаками в дверь. Потом упал на кровать дяди Эркина, на еще теплую, пахнущую лекарством, дядей кровать и заплакал, уткнувшись в подушку.
А когда выплакался, понял, что дяди Эркина больше нет.
Зачем ты ушел, дядя? Знаешь, как обрадуются теперь Медина и Калантар, выходит, они победили нас. А что мы скажем папе? Как он будет сердиться на маму, на меня за то, что мы не смогли удержать тебя! Мама такая храбрая, не побоялась их, смеялась им в лицо, а ты, мужчина… Эх, дядя, дядя…
Я молчал, не говорил тебе, даже себе боялся признаться… Но я немножко стыдился за тебя, понимаешь? Перед Маратом, перед мамой и даже перед собой. Но ведь он тяжело болен, он не мог… Все равно. А как же на войне? Папа пишет, что даже тяжелораненые и те сражаются…
Я уверен, что он трус. И сейчас он струсил. А трусов я терпеть не могу. Нет, я не могу ему простить. Он испугался. Сбежал, бросил нас. Мама столько лечила его, переживала, а он обманул и сбежал. Ну и пусть. Пусть он уходит. Не нужно мне такого дядю…
— Не нужно! — закричал я. И краешком уха слушал, не идет ли он назад. Если бы он вернулся… я бы простил… Вот сейчас, вот сейчас если бы он вернулся…
Нет, не простил бы. Он трус!
Я толкнул дверь. Выбежал во двор. Тихо. Никого.
— Мама!
Мама, что с тобой? Ты сидела почему-то на полу. Ты сидела так час, два, не меняя позы, будто превратилась в каменную.
— Мама!
Я звал тебя, кричал и плакал от страха, но ты не откликалась.
Мне почему-то было боязно дотронуться до тебя. А что если ты спросишь, где дядя? Что я скажу тогда? Мне было стыдно за него. И больно за тебя, мама. Разве можно было простить ему трусость? Нет! Но зачем, зачем ты так страдаешь из-за него? Разве ты не видишь, что он обманул нас?.. Ничего, потерпи немного, скоро приедет папа, и все будет хорошо, как раньше, все просто и понятно.
— Мама!
— Да, Магди… иди ко мне.
— Скоро приедет папа.
— Папа? Почему так темно, уже ночь?
— Нет еще…
— От папы письмо?
— Завтра будет письмо. Мы поспим, проснемся, и придет Марат с письмом.
— Да, да, письмо. Иди-ка на улицу и посмотри. Он должен написать письмо. Он не может так уйти. Иди скорее…
Я вышел во двор, постоял немного и хотел уже вернуться и сказать — нет, он не написал, он боится, потом вспомнил, побежал на кухню, схватил глиняного солдатика, которого лепил целую неделю, делал глаза, нос, винтовку, разукрасил, я взял и бросил его на землю: вот тебе! вот тебе! И не стыдно тебе! И почему это мама так убивается из-за тебя? Непонятно. Я говорю о письме палы, а она ждет твое. Не пиши нам и не возвращайся. Ты нам не нужен. Ты всегда дрожал и боялся соседей и никогда не любил ни меня, ни маму.
— Внимание! — сказал папа. — На зарядку становись!
— Магди! — От голоса мамы у меня по спине забегали мурашки. — Не надо! Что ты делаешь?
— Я… слушаю папу…
— Не надо!
Она ударила по пластинке.
— Не надо, у меня голова… Эта пластинка старая, она хрипит… Голова разламывается!
И бросилась на улицу. Наверное, искать письмо дяди Эркина.
Что делать? Бежать за ней? Остаться с папой, с его голосом?
— Вним… трг… ног… Маг… — и пластинка кончилась, замолчала.
— Папа!
Он молчал, разорванный и уничтоженный.
Зачем она это сделала? Ведь это был папа, его голос! Что плохого сделал ей пала?.. И кто теперь будет со мной разговаривать, кто? Дядя сбежал, мама молчит, а папы уже больше нет. И я остался один, совсем один, как в том темном и страшном лесу…
— Эй, Магди! — В воротах показалась полоумная Медина, зверюга. — Не придет он больше, твой новый отец-то. Сбежал. Все. Не жди…
«Дура», — подумал я и направился в госпиталь. Мама, наверное, там. Наверное, она не может быть больше одна, привыкла лечить кого-нибудь и хочет взять из госпиталя нового раненого. Хорошо было бы! Медина, наверное, думает, что победила нас. Как бы не так! Возьмем нового раненого, и пусть она себе локти кусает. Он покажет ей, этот новый раненый, как клеветать на маму! Он покажет всем, он будет сильный и смелый, настоящий солдат.