— Значит, во Франции тихо? — спросил Гутман.
— Иногда бывают бомбежки, но там, где я живу, возле Орлеана, довольно спокойно. Около наших казарм нет никаких заводов. Конечно, саботаж доставляет нам немало хлопот.
— Саботаж? — медленно произнес Вилли, пристально глядя на Руди.
— А в газетах пишут, что во Франции все спокойно! — воскликнул Гутман. — Я читал, что французы подчиняются Новому порядку.
Руди снисходительно засмеялся.
— Конечно, они подчиняются, паршивцы. Когда мы следим за ними — они подчиняются. Когда мы стоим возле них — они подчиняются. Когда мы их расстреливаем — они тоже подчиняются. А иначе — нет, уж поверьте мне.
— Вот как? — сказал Вилли и нахмурился.
— Зачем говорить о неприятном? — перебила Берта. — Эльзи, сколько земли вы отвели под овощи в этом году?
— Что они о себе воображают, эти французы? — спросил Гутман, не обращая внимания на Берту. — Неужели они не понимают, что мы их победили?
Руди пожал плечами.
— Не беспокойтесь, поймут. Знаете, что сказали нам, солдатам, когда мы прибыли во Францию? Строгий военный приказ: «С французами обращаться хорошо, быть вежливыми, показать им, что немцы их друзья». Ну и что вышло? Саботаж. Они взрывают поезда, где только могут. Они жгут пшеницу. Они могут пырнуть ножом нашего солдата, если он идет ночью один. Откровенно говоря, ничего приятного тут нет.
— А ты говоришь — отдых, — мгновенно пригорюнилась Берта, подумав об опасностях, подстерегавших ее мальчика. — Хорош отдых!
Руди ухмыльнулся.
— Орлеан — не Берлин, — ответил он с хитрым выражением лица, — но зато и не Ленинград. — Он громко захохотал.
— Подумать только! — возмущенно воскликнула Марта. — Так-то они платят нам за добро!
— Не беспокойся, — сказал Руди и таинственно закивал, словно поверял тайну. — Мы им тоже спуску не даем. За каждый случай саботажа они расплачиваются в десять раз дороже. Приходится вдалбливать им, кто у них хозяин.
— Руди, — спросила Гедда, взглянув в его горящие глаза. — А ты расстрелял хоть одного француза?
Руди пожал плечами.
— Я служу в стрелковом взводе, — небрежно ответил он. — Ну, и всех назначают по очереди.
— И ты многих расстрелял?
— Троих.
— Что же ты при этом чувствовал?
— Да что тут чувствовать? Привыкаешь, вот и все. Первый раз… ну, первый раз мне было немножко не по себе, а потом привыкаешь.
— А как ведут себя приговоренные? — не унималась Гедда. — Они плачут или…
— Ну, хватит! — резко перебила Эльзи Гутман. — К чему мы заговорили об этом? Расстреливают каких-то несчастных людей, а тебе непременно нужно знать все подробности.
— Несчастных? — с негодованием переспросила Марта. — Это мне нравится! Боже мой! Преступники, люди, которые всаживают ножи в спину немецким солдатам! Да их мало расстрелять!
— Если французы саботируют, Руди, — медленно сказал Вилли, — тогда… если откроется второй фронт, они…
— Не беспокойся, — ответил Руди. — Наши офицеры нам все объяснили. У нас свои планы. В случае, если откроется второй фронт, мы одним махом сбросим англичан в Ла-Манш. Им никогда не пробиться через наши укрепления. А если французские свиньи вздумают поднять голову, ну, так они пожалеют об этом, вот что я вам скажу.
— Ха! — с горечью воскликнула Марта. — Что же это делается на свете! Мы принесли во Францию мир и порядок. Мы протягиваем им руку помощи, хотя они нам навязали войну. И что же? Они готовы вонзить нам нож в спину. Ну что за народ эти французы!
Наступило молчание.
— А что бы мы делали, если бы французская армия оказалась здесь? — внезапно спросила фрау Гутман. — Ты-то не помнишь восемнадцатый год.
— Это что еще за разговоры, мать? — удивленно спросила Марта. — В восемнадцатом году рейнские земли захватили французы со своими черномазыми солдатами. Разве это можно сравнивать с тем, что происходит сейчас? Может, по-твоему, мы должны уйти из Польши, чтобы поляки опять напали на нас?
— Я хочу, чтобы кончилась война — вот и все, — тихо ответила мать. — Я хочу, чтобы мои сыновья вернулись домой, а до Польши мне нет дела и до Франции тоже.
— Мы все хотим, чтобы кончилась война, — колко ответила Марта. — Но в Германии не настанет мир, пока мы не уничтожим наших врагов.
— Это верно, Эльзи, — подтвердил Гутман. — Как, по-вашему, герр Веглер?
Веглер молчал. Он словно застыл на стуле, рассеянно глядя на пустой стакан, который держал в своих больших руках, и, когда он поднял глаза, сердце Берты сжалось — столько горечи было в его взгляде.
— Самый быстрый путь к миру и будет самым лучшим, — ответил он, уклоняясь от прямого ответа.
— Вилли, а не сыграешь ли ты на аккордеоне? — спросила Берта. — Вы не представляете себе, до чего хорошо он играет, — похвасталась она перед гостями.
— Отлично, отлично, давайте послушаем! — оживился Гутман.
— Руди, — сказала Марта, прежде чем Вилли успел встать. — Ты слышал, что выдумали американцы? — Руди отрицательно покачал головой. — Можешь себе представить, они издали закон: каждый немец, живущий в Америке, должен носить на груди черную свастику.
— Бандиты! — возмущенно воскликнула Гедда.
Руди кивнул с важным видом.
— Как сказал наш майор, — нетвердо выговорил он, язык его заплетался, — в Германии не должно существовать границ: либо немецкая культура, либо культура недочеловеков. Середины быть не может.
— Так когда же кончится война? — тихо спросила Эльзи Гутман. — Как может Германия покорить весь мир?
— Когда кончится, тогда и кончится, — отрезала Марта. — Ты что, не веришь фюреру?
Мать вскинула голову.
— Я хочу, чтобы вернулись мои сыновья!
— Твои сыновья, твои сыновья! — раздраженно передразнила Марта. — Мне стыдно за тебя, мать. Перед другими стыдно. Ты думаешь, я не хочу, чтобы мой муж вернулся домой?
— Руди, налей еще, — вмешалась Берта. — Сегодня у нас праздник, а мы тоску друг на друга нагоняем. Это не годится.
— Правильно, — сказал Руди. — Гуго, пейте. Вилли, налить тебе еще?
Вилли молча покачал головой. Он ненавидел такие разговоры. Он только и думал: хоть бы нашелся предлог, чтобы выйти отсюда. Пусть другие легкомысленно болтают о покорении мира, он-то будет помнить восемнадцатый год всю жизнь. Эти разговоры означали для него лишь одно: опять бесконечные месяцы войны, опять множество смертей, опять голод — словом, повторение все той же кровавой кутерьмы. И ради чего? Этот вопрос стал часто приходить ему в голову. Для какой цели? Куда идет Германия? Когда национал-социалисты пришли к власти, он не слишком радовался этому, но смирился. Когда Ричард сказал ему: «Отец, я отношусь к тебе не совсем так, как прежде», он был удручен, но смирился. Когда погибла Кетэ, он в бессильном протесте поднял кулаки к небу, а потом, с затуманенным рассудком и опустошенной душой, опять молча смирился. Но теперь, когда ему приходилось слушать этих строителей «нового порядка» — в казармах, на продовольственном складе или в кухне Берты, — у него начинало мучительно ныть внутри, и в первый раз в жизни он стал спрашивать себя, к чему это все приведет, к какому концу.
— Ах ты господи, — сказал Гутман. — Я чуть не забыл, Берта. Я сегодня видел Розенхарта. Есть новости. Сначала не самое главное. Вышел новый закон — ты получишь бумажку. Мы должны стричь скотине хвосты. Оставлять только маленькую кисточку на конце, чтобы корова могла отмахиваться от мух. Волос надо собирать в мешок и сдавать в фермерское бюро.
Берта расхохоталась.
— Чего только не придумают! Слышишь, Руди? Так мы теперь и живем. Вот глупость-то!
— Позволь, Берта, — вмешалась Марта, чуть покраснев. — Ты должна понимать, что закон не может быть глупым. Я случайно знаю, в чем дело. Волос пойдет на текстильные фабрики. Из него будут делать материю. Что же тут глупого?
— Конечно, конечно, — виновато сказала Берта. — Раз надо, значит, надо. Ты, пожалуйста, не подумай чего-нибудь… А еще что, Гуго?
Гутман усмехнулся.
— Как ты управляешься на ферме одна?
— Просто из сил выбиваюсь. Мое сено скоро совсем пересохнет, а картошка…
— На будущей неделе у тебя будут помощники.
— Нет, серьезно? Откуда вы знаете?
— Я видел сегодня Розенхарта. Прибывают рабочие команды.
— Ну, слава богу! — с жаром воскликнула Берта. — Руди, Вилли, вы слышите?
Руди хмыкнул:
— Давно пора. Когда кончится война, я хочу получить ферму, а не пять гектаров бурьяна.
Берта восторженно вздохнула:
— До чего хорошо! Какой счастливый день!
— А еще что ты слышал от Розенхарта? — тихо спросила фрау Гутман. — Что же ты не расскажешь, Гуго?
— Эльзи, ведь мы решили не говорить.
— А что такое? — заинтересовалась Берта.
Гутман пожал плечами.
— Да ничего. Скажу в другой раз. Руди, может нальешь еще по стаканчику, если тебе не жалко?
— Пейте вволю, — добродушно ответил Руди.
— Руди, слышал про моего Эрнста? — спросила Марта, протягивая стакан. — Он получил награду.
— Правда? Это здорово, Марта, — завистливо сказал Руди. — А где он теперь?
— Да все там же, в Африке. — Марта засмеялась. — Гоняет англичан. Он пишет, еще одна атака — и они будут уже в Египте.
— Умеют бегать эти англичане! — воскликнула Гедда. — Руди, если я буду пьяная от этого чудного шампанского, виноват будешь ты! Англичане умеют заставлять других воевать за себя — и бегать. Вот и все.
— Да ведь у англичан нет ни морали, ни чести, — добавила Марта. — Ей-богу, я написала своему Эрнсту, что, раз он воюет с англичанами, ему должны дать еще один орден или я не пущу его домой.
— Ордена! — негромко повторила ее мать. Она устремила на дочь свои печальные красивые глаза. — Ты думаешь, война — это прежде всего ордена? Четыре человека из нашей семьи сражаются на войне. Ты думаешь, им достанутся только ордена?
— Мать, это же просто пораженческие разговоры! — сердито воскликнула дочь. — Ты что, за ребенка меня считаешь? Новый мир нельзя создать без жертв.
— В газете напечатаны статистические данные, Эльзи, — успокаивающим тоном вставил Гутман. — На всех фронтах мы пока что потеряли три миллиона пятьсот тысяч человек, и большинство из них— раненые. А у русских уже восемь миллионов убитых.
— Что мне твоя статистика? — презрительно сказала фрау Гутман. — На прошлой неделе мы получили письмо от Гертруды. — Она обернулась к Берте. — Ее Лютц убит.
— Как? Сын Гертруды Брандит?
Лицо Эльзи Гутман стало злым.
— А Вальтер Беккер возвращается домой. Как раз вовремя, чтобы в сентябре помочь отцу рыть картошку. Только он совсем без ног, так что это, пожалуй, будет ему трудно.
— Мать, может быть, ты перестанешь? Ведь это же просто глупо! — заявила Гедда. — Это пораженчество.
— А близнецы Розенхарта, — неумолимо продолжала фрау Гутман. — Вы помните их?
— Эльзи! — прикрикнул на нее муж. — Ты же обещала.
Берта переводила взгляд с одного на другого. Лицо ее побелело.
— Они ранены?
Эльзи горько улыбнулась.
— Не ранены, не в плену и не пропали без вести — еще двое для статистики.
Берта прижала дрожащие пальцы ко рту.
— Неужели убиты, Эльзи? Неужели эти славные, красивые мальчики погибли?
— Оба погибли, оба. Им еще и двадцати двух лет нет, и оба убиты.
— О господи, — прошептала Берта и с тоской поглядела на Руди. — Ах, бедный Эрих.
— К черту! Довольно ныть! — сердито закричал Руди. — Давайте веселиться.
— Герр Веглер, — прохрипел Гутман. — Берта говорит, вы хорошо играете. Давайте-ка споем. — Сурово нахмурясь, он взглянул на жену.
Вилли встал. Он поглядел на Эльзи Гутман, и лицо его словно окаменело. Потом нетвердыми шагами — он был немножко пьян — подошел к ящику, в котором хранился аккордеон.
— Эй, Вилли, что-нибудь повеселее! — закричал Руди. — Чтобы забирало, понимаешь? — Он взглянул на Гедду, думая, как бы ему подвинуть свой стул ближе к ней, чтобы не заметила эта мегера, ее мать. — Давайте сдвинем стулья так, чтобы видеть его, — громко сказал он, когда Вилли пошел за аккордеоном. Он подвинул свой стул вплотную к стулу Гедды и захлопал в ладоши. — Занавес, занавес! — крикнул он. — Или, как говорят французы, вуаля!
Вилли сел и начал играть.
— Гедда, — зашептал Руди, не слушая музыку, — ты просто красотка. Ей-богу, я таких не видел.
Гедда улыбнулась и вскинула голову.
— Чего бы я не отдал, чтобы только не уезжать сегодня! Годовое жалованье отдал бы, ей-богу!
— Ты уезжаешь? — шепотом спросила она. — А твоя мать говорила…
— Да, сегодня уезжаю. Ты мне напишешь, Гедда, если я пришлю тебе письмо?
Она не ответила. Улыбка исчезла с ее лица.
— В чем дело? Ты сегодня какая-то чудная, Гедда. Я тебе не нравлюсь, что ли?
— Ты мне нравишься, — тихо сказала она. — Ты мне всегда нравился. Но за весь год ты мне ни разу не написал, а я все ждала…
— Я… я не знаю, что сказать, — залепетал он. — Я все хотел тебе написать. Я о тебе думал. Но я… как-то, понимаешь…
— Слишком много французских девушек, да? — ехидно спросила она.
— Нет, ей-богу, нет. Я о них и не думал вовсе.
Гедда презрительно фыркнула. Вилли окончил первую песенку, и она громко захлопала в ладоши.
— Как вы хорошо играете! — воскликнула она и кисло улыбнулась матери. Фрау Гутман во время ее разговора с Руди не сводила с дочери хмурого взгляда.
— Вилли, сыграй какой-нибудь танец, — сказал Руди. — Ты умеешь играть танцы?
— Я могу сыграть вальс, — тихо ответил Вилли.
— Вот и отлично! — Руди вскочил с места. — Идем танцевать, Гедда.
— Нет, — сквозь зубы ответила она.
— Что, ты не хочешь со мной танцевать?
— Нет, — сказала она. Лицо ее снова стало враждебным.
Марта встала со стула.
— Зато я хочу танцевать, Руди. Пойдем со мной.
— Нет, — упрямо сказал он. — Я приглашаю Гедду и хочу танцевать с ней, а не с тобой, Марта. Ты только, пожалуйста, не обижайся, — торопливо добавил он. — Но почему Гедда не хочет со мной танцевать? Друзья мы или нет?
— Руди, — натянутым тоном сказала Эльзи Гутман. — Гедда не совсем здорова. Не упрашивай ее танцевать.
— О! — Руди тотчас же раскаялся. — Простите, пожалуйста. Ну, хорошо, Марта, если ты…
— Вранье! — внезапно закричала Гедда, вскакивая на ноги. — Мне надоело это вранье!
— Придержи язык! — крикнула на нее мать.
Белое лицо Гедды загорелось румянцем.
— Ну и пусть тебе будет стыдно, старая дура! — взвизгнула она. — А я горжусь этим! — Она круто повернулась к Руди. — Знаешь, почему я не могу танцевать? Потому что я беременна. Через семь месяцев я стану немецкой матерью.
— Потаскушка! — крикнула мать, заливаясь слезами. — Боже мой, что же это за жизнь!
— Ну, почему ты меня не поздравляешь? — обратилась Гедда к Руди. На лице ее появилась та же недружелюбная улыбка, которую он заметил, когда она вошла в комнату, — холодная, желчная и самоуверенно-дерзкая.
— Ты вышла замуж? — спросил он.
— Нет, я не замужем. Разве девушка обязательно должна выйти замуж, чтобы исполнить свой долг перед фюрером? Я не желаю выходить замуж.
— Ах ты! — завопила ее мать. — Чем хвастаешься? Скажи мне, ради бога, чем ты хвастаешься перед посторонними?
— Тихо, Эльзи, — прохрипел Гутман. Его мясистое лицо посерело, он кусал губы. — Теперь другие времена.
— Нет, времена совсем не другие, — исступленно закричала мать. — Нагуляла ублюдка, так он ублюдком и останется.
— Мать, прекрати этот безнравственный разговор, — возмущенно заявила Марта, стараясь защитить сестру. — Ребенок будет усыновлен фюрером, ты же знаешь.
Фрау Гутман истерически засмеялась. Она повернулась к Берте, ломая руки.
— Они совсем сошли с ума, эти молодые. Заладили одно и то же, как граммофонная пластинка. Белое стало черным, ублюдок считается вроде почетной медали. Как тебе это нравится?
— Ты просто старая дура, — презрительно фыркнула Марта — Германия идет вперед, а моя мать стоит на месте.