В отличие от вузовской молодежи, отличавшейся высокой политической активностью, на местах встречалось немало скептиков, маловеров и просто политически малограмотных молодых людей. На Криворожском заводе на собрании партийно-комсомольской ячейки были вынесены такие постановления: «Слушали: О промышленности.
Постановили: Промышленность наша поднялась на достаточную высоту, и нам беспокоиться нечего(!).
Слушали: Можно ли строить социализм в одной стране, окруженной капиталистическими странами?
Постановили: Строительство социализма невозможно. Можно строить, а построить нельзя(!)».
Подобные суждения комсомольцев, по словам А.В. Косарева, – это «вопиющая политнеграмотность».
В целом же советская молодежь убедительно демонстрировала политическую зрелость.
В 1923–1925 гг. в Ленинграде прошли митинги протеста по поводу убийства в Лозанне видного советского дипломата В.В.Воровского и в связи с ультиматумом лорда Керзона Советскому Союзу. Узнав об этих событиях, молодежь «Красного выборжца» вышла на стихийный митинг с плакатами: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем» и скандировала: «Руки прочь от России!», «Лорду – в морду».
Высокий трудовой и политический настрой советской молодежи вызывал восхищение зарубежных собратьев. В 1925 г., в канун Октябрьских праздников, в Советский Союз прибыли многочисленные делегации молодежи стран Запада: Англии, Германии, Франции, Чехословакии, Финляндии и др. Они посетили Москву, Ленинград, города Урала, Азербайджан, Грузию и другие регионы страны. Они встречались с трудовыми коллективами молодежи на фабриках и заводах, в деревнях, учебных заведениях. Заглянули даже в одну из тюрем, дабы убедиться в советском «беззаконии». Их всюду подкупал трудовой пафос советской молодежи, удивляло бесплатное образование и медицинское обслуживание, много другое. «Я не видел лучшей революционной молодежи, чем советский комсомол», – заявил молодой человек из Гамбурга. И еще: «Никакое правительство не заботится так о молодом поколении, как Советская власть». Неудивительно, что молодые люди из числа германских социал-демократов, рассказавшие правду о СССР, были исключены из партии.
Хотя нэп вводился «всерьез и надолго», его «жизнь» тем не менее в конце 20-х гг. прекратилась. Последующие дискуссии и споры в партии, с одной стороны, за сохранение нэпа (Бухарин) и, с другой – за его окончательный демонтаж (Сталин) завершились похоронами нэпа в 1929 г. Вместе с тем требования расширения свобод для рабочего класса и крестьянства сопровождались негативным отношением к интеллигенции. «Здесь одно лекарство: мордобитие», – декларировал ветеран большевистской партии Г.И. Мясников.
В целом 20-е гг. были удивительным временем, когда открывались огромные, ранее невиданные возможности для простого человека. «Кто был ничем», на самом деле мог если не «стать всем», то, по крайней мере, в значительно большей степени, чем прежде, реализовать свои таланты, выбрать специальность по желанию. Это было идеальное время, когда складывались новые «правила игры», позволяющие делать карьеру.
Как же аукнулся нэп в моей родной деревне, затерявшейся в чувашском Пошехонье (Порецкий район)? Однажды зимой 1923 г. в оконную раму раздался стук и женский голос оповестил:
– Степановы, приходите в сельсовет на собрание.
– Насчет чего? – откликнулась мать.
– Насчет продналога, – последовал ответ.
Вернувшись с собрания, отец «разъяснял» за обеденным столом суть нэпа. Теперь самостоятельно обрабатывай землю, засевай ее чем угодно и собирай хлеб. Придет осень – будешь рассчитываться с государством хлебом вместо денег. А все остальное – твое: хочешь – ешь сам, хочешь – скотину корми, а не то – вези продавать на базар или обменивай на товар в кооперативе.
За последующие два года хозяйственная жизнь в деревне ожила до неузнаваемости. Крестьяне собирали неплохие урожаи. Большинство из них, занятые уборкой хлебов, добрую половину ржи, не успев обмолотить, снопами складывали в копны на гумне. В зимнее время с участием родственников совершался коллективный обмолот снопов ржи, разумеется, вручную, цепами.
Особенно благотворно повлиял продналог на необычайно быстрое развитие животноводства. Буквально каждый двор был заполнен скотом. В деревне, насчитывавшей около 200 дворов, в весенне-летнее время было два стада коров, два – овец; телята и свиньи заполонили улицы и переулки в деревне.
В 1927 г. вместе с отцом я оказался на ярмарке в районном центре Порецкое – красивом, утопающем в яблоне-вишневом саду селе на левом берегу Суры. Зрелище невероятное! Огромная базарная площадь была наполнена людьми и скотом. Через всю площадь размером два-три гектара простирались «ряды» продаваемого скота: «лошадиный ряд», «коровий ряд», «свиной ряд», «овечий ряд» и даже «птичий ряд». Куда уходило столь большое количество скота, понять нетрудно. Продавая излишки продукции на рынке, люди стали сытно питаться.
Знаменитые русские щи практически были на столах каждой крестьянской семьи. Второе великолепное калорийное блюдо – это пшенная или гречневая каша с мясом, чем-то напоминающая среднеазиатский плов. Шли годы, и чудесный «русский плов» оказался начисто забытым. Такая же участь постигла и русскую брагу – безалкогольный напиток приятного вкуса. Опасаюсь, что рецепт ее изготовления утрачен навсегда.
Широкое распространение в 20-е гг. получила кооперация, особенно потребительская и кредитная. Причин для объединения крестьян в кооперацию было много. Раньше крестьяне продавали свою продукцию скупщикам, а покупали товары у частного лавочника. Крестьянин продает по дешевым ценам (особенно осенью, когда необходимы деньги), покупает же втридорога. В одном случае крестьянин недополучал, в другом – переплачивал. И для того чтобы вытеснить спекулянта, мелкие кооперативы объединялись в районные союзы кооперативов.
В моей деревне в связи с нэпом появилось три новых учреждения: потребительская кооперация и две лавочки кулаков. Если в крохотных лавочках продавались лишь некоторые предметы потребления (сахар, конфеты, сельдь и т. п.), то кооперация располагала значительно большим ассортиментом товаров. Наряду с продовольственными товарами кооператив располагал текстилем, обувью и т. п. Крестьяне, став «пайщиками», т. е. членами кооперации, охотно обменивали продукцию сельскохозяйственного производства на привезенные из города товары. Среди них самыми ходовыми и самыми ценными товарами в деревне являлись сахар и русский чай, обладавший удивительными вкусовыми качествами. Это были брикеты спрессованного чая в красивой упаковке и с заманчивой надписью: «Малиновый чай», «Земляничный чай», «Клубничный чай», «Черничный чай». И все эти сорта отечественного чая, исчезнувшие в деревне и в городе к 30-му г., судя по всему, навсегда канули в Лету.
Кооперация 20-х гг. была в деревне самым популярным, самым уважаемым и высокоценимым крестьянским учреждением. Она сыграла большую роль не только в повышении благосостояния и культуры крестьянства, но и в его морально-политической подготовке к коллективизации 1929–1930 гг., принявшей, к сожалению, уродливые формы.
Ярким выражением возросшего благосостояния крестьян были жизнерадостные праздники, сопровождавшиеся обильными обедами, пением, плясками. Не говоря об известных праздниках Рождества Христова, Масленицы и Пасхи, скажу о поразившем меня в детстве своеобразном празднике Труда.
Однажды в солнечный майский день у здания сельсовета стала собираться молодежь с мотыгами, лопатами, граблями, а затем она отправилась в лес на посадки саженцев сосны и ели. Вся дорога сопровождалась громкими песнями. Особенно нам, дошкольникам, запомнилась впервые услышанная «Как родная меня мать провожала». Глубокое впечатление произвела и другая песня времен Гражданской войны, слова которой на всю жизнь запали в наши детские души: «…а поперек стальные мечи положены», на которых лежал «сраженный сам Чуркин атаман». И в момент, когда колонна входила в лес, раздался громовой раскатистый припев, взорвавший лесную тишину:
Как же эта чудодейственная песня, позже «модернизированная», а ныне совершенно забытая, попала в деревенское захолустье? Очевидно, ее завезли сюда фронтовики, наполненные гордостью красных победителей над белыми врагами.
Я нисколько не оговорился, назвав торжественный марш молодежи в лес праздником Труда. Он в той или иной форме повторялся в нашей деревне ежегодно, и даже по нескольку раз в году. Аналогичная картина наблюдалась и в соседних селах.
Хотя в деревне произошли изменения к лучшему, крестьянский труд оставался очень тяжелым. Техники не было: железный плуг и деревянная борона, серп и коса, а кое-где даже и соха по-прежнему были главными орудиями труда.
Основное в образе жизни русского крестьянина – работа от зари до зари. Особенно тяжелой была участь женщин, к которой они привыкли и не замечали своего рабского положения. Подниматься с постели в 4 часа утра, подоить корову и отогнать ее в стадо, растопить печь и подготовить еду для семьи на целый день – такова нелегкая прелюдия к трудовому дню. Я как-то спросил мать, почему она ложится спать не на кровати, а на полу, подложив под голову телогрейку. В ответ услышал: «Так не проспишь» (часов-«будильников» тогда в деревне не было). От одной женщины я однажды услышал такое откровение: «Можно бы жить в деревне, но ежедневная страда вокруг печи – могила для меня!».
После столь напряженной «утренней зарядки» женщинам впору хоть немного отдохнуть. Ан, нет! Их ожидает нелегкий сенокос, изнурительная жатва серпом и многое другое, причем все – наравне с мужчинами.
Исключительно тяжела была женская доля в многодетных семьях, которых было в описываемые годы довольно много. У наших соседей Пеньковых кроме родителей и стариков было семеро детей. Позже на редкость трудолюбивая мамаша была даже удостоена почетного звания «Мать-героиня». И, тем не менее, бесконечные заботы в семье довели ее до ручки, и она покончила с собой.
По-прежнему сохранялся тяжелый детский труд. Практически во всех крестьянских семьях дети с 8–9 лет привлекались к сельскохозяйственным работам. Больше всего трудовых забот выпадало на долю старшего сына или дочери. В 1929 г., когда мой отец долгое время тяжело болел, мне, ученику 4-го класса, выпала нелегкая ноша – вспахивать свои загоны в поле. Запрягать лошадь в телегу – дело привычное для сельских ребятишек. Но меня преследовала мучительная проблема – стянуть супонью клещи хомута. Не хватало роста, и приходилось брать с собой небольшой чурбан, встав на который удавалось завершить эту главную и наиболее трудную операцию (Васю Шукшина – будущего писателя – взрослые научили завязывать супонь, подпирая хомут плечом). А, кроме того, не имея сил поднять на телегу железный плуг, я за ручку привязывал его к телеге. Встречаясь с крестьянами в поле, я слышал от них язвительные насмешки: «Смотри, парень, плуг не потеряй». В поле лошадь приходилось запрягать в постромки с плугом. И так с раннего утра начиналась пахота – скучное, нудное, изнурительное занятие. К тому же к середине дня на лошадь налетала тьма-тьмущая слепней, комаров и прочего гнуса. Усталый и измученный кровожадной полевой нечистью, мой конь Васька становился на «отдых». Мне стоило немалых трудов, чтобы вожжами и ладонями отогнать или раздавить навалившуюся на лошадь алчную гадость. С трудом закончив работу, я возвращался домой до предела усталый и с руками, запачканными до локтей лошадиной кровью. Таков был удел десятилетнего пахаря, в какой-то степени типичный для тяжелого доколхозного прошлого.
Сохранилась в те годы одна странная традиция, едва ли понятная современнику. Крестьяне в зимнее время, когда наступали морозы, были весьма озабочены сохранением молодняка. Если лошадь находилась в конюшне, то весь остальной скот размещался в карде, прикрытой лишь соломенной или лубочной крышей. Особенно морозы подстерегали стельных коров. Хозяин дома в течение ночи, с фонарем в руках, несколько раз выходил во двор, чтобы не проворонить появление теленка. А когда он появлялся на свет, его вносили в избу и привязывали веревкой либо у порога, либо в чулане. Отел коровы – самая большая радость в крестьянской семье. Появилось долгожданное молоко! В ту же избу помещали ягнят и поросят; причем первые дни рядом с ягненком круглосуточно «дежурила» его «мать» – овца. Чем больше молодняка в избе, тем больше радости в семье. Родители были довольны, что в их хозяйстве не будет проблем с молоком и мясом, а мы, дети, развлекались живыми игрушками, так как, по словам поэта М. Исаковского, «нам в детстве игрушек никто не дарил». Такова была традиция в деревне.
Но что творилось в избе у соседей Пеньковых, семья которых состояла из 11 человек, ни словами рассказать, ни пером описать. По существу, это был скотно-людской двор, в котором по численности преобладал молодой приплод: теленок, ягнята, поросята, а иногда и куры. И все были довольны. Никому в голову не приходила мысль об антисанитарных условиях в этой тесной, переполненной живыми существами избе-конюшне.
Старики спали на печи, родители – на кровати, а дети – на полу в общей постели, подчас рядом с молодняком. Таков был житейский обычай, сохранившийся со стародедовских времен. И хорошо, что он ушел в прошлое.
Есть еще одна теневая сторона сельской жизни – это полное отсутствие медицинской помощи, что я бы назвал самым ужасным наследием прошлого. Примеров тому в нашей деревне была масса. Назову некоторые из них. Одна молодая женщина, 3. Макарова, скончалась во время родов. «Не разродилась», – говорили о причине ее смерти. Единственный сын у Чернышевых, которого на телеге пытались доставить в городскую больницу, скончался в дороге от аппендицита.
Единственные лекари на селе – бабушки, умеющие «заговаривать», «исцелять» больного. Страдая ангиной (все мы ходили в лаптях и легко простужались), по настоянию матери я ранним утром в осенне-весенние дни принимал бабушкины процедуры на окраине деревни. Склонив голову в чулане над шестком, я слушал непонятную мне молитву, сопровождаемую легким приятным поглаживанием шеи пальцами. Через 5–7 «целебных» процедур болезнь прошла. Как тут не поверить в магическую силу заговора!
Нередко члены семьи заболевали гриппом. И тут находилось «испытанное» средство. Смоченное холодной водой полотенце прикладывалось ко лбу для того, чтобы «вытягивать жар из головы».
Появились цыпки на грязных ногах от солнечной жары – и наши мамы вылечивали их. После бани потрескавшаяся кожа на ногах смазывалась на ночь сметаной, и цыпки скоро исчезали. Как-то у матери заболели глаза, и она избавилась от недуга с помощью детской мочи.
Самой страшной была зубная боль, которой, по-видимому, никому еще не удалось избежать. В бабушкины сказки об исцелении зубной боли уже никто не верил. Все прибегали к «самолечению», суть которого выражалась в виде своеобразного афоризма: «Потерпи, зуб сначала сгниет, а потом выкрошится». Многие люди годами страдали, терпя невыносимую боль.
Заболевших пожилых людей вообще никто уже не лечил. Вся надежда была лишь на Всевышнего: «Время придет – Бог приберет». С организацией медицинской помощи в деревне Советской власти не сразу удалось справиться.
Большая беда тех лет – неграмотность. 75 % населения страны оставалось неграмотным. Особенно безотрадным было положение в деревне, где неграмотность составляла 80 %. Но самая удручающая картина наблюдалась в национальных районах, где доля неграмотности достигла 99,8 %.
В Чувашии, например, поголовная неграмотность населения «сопровождалась» другой бедой – глазной болезнью – трахомой, поражавшей поголовно всех – от грудных младенцев до стариков.
Не могу не сказать еще об одной неприятной стороне деревенского быта – полчищах тараканов, клопов, вшей и мух в крестьянских домах.