Время, назад - Дик Филип Киндред 12 стр.

— Что вам рассказать? — спросил Себастьян, подойдя к кровати. — Что бы вы хотели узнать?

Темно-карие глаза, в которых угадывалось так много мудрости, так много опыта, перестали смотреть в пространство и остановились на нем.

— Я вижу, что, подобно всем прочим религиям, моя тоже превратилась в священную институцию. Вам это нравится?

— Я… — запнулся Себастьян, — я не считаю себя вправе судить. Но у нее есть масса последователей. Ее жизнестойкости можно лишь позавидовать.

— А мистер Робертс? О нем что скажете?

— Мнения разнятся, — пожал плечами Себастьян.

— Он полагает, что религия Юди предназначена как для цветных, так и для белых?

— Он… он склонен ограничивать ее одними цветными.

Анарх нахмурился, он промолчал, но не выглядел уже столь спокойным.

— Боюсь, что некоторые из моих дальнейших вопросов могут поставить вас в нелегкое положение, — начал Анарх, — и все равно, не могли бы вы отвечать прямо? Сколь бы неприятными ни оказались ответы?

— Хорошо, — кивнул Себастьян, внутренне напрягаясь.

— Правильно ли я понимаю, что Юди превратилось в своего рода цирк?

— Многие именно так и считают.

— Мистер Робертс пытался меня обнаружить?

— Возможно.

Эта тема была взрывоопасной, и отвечать приходилось осторожно.

— Вы уже уведомили его о моем… вторичном рождении?

— Нет, — покачал головой Себастьян и добавил после секундной паузы: — Как правило, старорожденный лежит какое-то время в больнице, а витарий принимает на него аукционные заявки от родственников, друзей и любых заинтересованных лиц. Если же его личность имеет общественное значение…

— А если не осталось ни друзей, ни родственников, — прервал его Анарх, — и его личность не имеет общественного значения, тогда его что, снова умерщвляют?

— Его отдают под опеку государству. Но что касается вас, вы самым очевидным образом…

— Я бы хотел, чтобы вы пригласили сюда мистера Робертса. — Голос Анарха звучал хрипловато, словно горло его пересохло. — Так как он все равно будет в Калифорнии, это не слишком его отяготит.

Себастьян надолго задумался. А затем покачал головой.

— Я бы предпочел, чтобы вы позволили нам самим провести эту сделку. Не обижайтесь, Ваше Могущество, но мы же эксперты. Мы ничем другим и не занимаемся. А что касается Рэя Робертса, я не хотел бы приводить его сюда, да и вообще давать ему какую-нибудь информацию относительно вас. В данный момент мы думаем о совсем другом покупателе.

— Но почему? Неужели юдиты пожалеют расстаться с деньгами?

— Дело совсем не в этом, — расплывчато начал Себастьян и махнул потихоньку доктору Сайну, который тут же вмешался.

— Извините, Анарх, — сказал доктор Сайн, — но я думаю, вам нужно отдохнуть.

— Ладно, поговорим потом, — сказал Себастьян, обращаясь к Анарху. — Я выйду засосать немного согума, но скоро вернусь.

Открывая дверь в приемную, он продуманно расположился так, чтобы оттуда не было ничего видно, однако предосторожность оказалась излишней: мисс Фишер сидела, углубившись в чтение.

— Ради бога простите, что заставил вас ждать.

Себастьян изо всех сил старался говорить покаянным голосом.

Мисс Фишер вскинула глаза, улыбнулась и грациозным движением поднялась. Она была довольно высокая, очень стройная, почти безгрудая — ни дать ни взять девочка-подросток. Но лицо ее было зрелым, резко очерченным и волевым. И снова он обратил внимание, как хорошо она одета. А ведь прежде одежда была для него чем-то совсем неинтересным.

Засосав по порции согума, они отправились гулять по ночному городу, останавливаясь у освещенных витрин, почти не разговаривая и время от времени кидая друг на друга осторожные взгляды. Себастьяна Гермеса мучила проблема. Он все еще хотел вернуться в витарий и завершить беседу с Анархом, но было как-то неловко взять так и бросить мисс Фишер.

А вот та, похоже, никуда не спешила, хотя им давно бы полагалось поздороваться и разойтись. Себастьяна это удивляло, и с каждой минутой удивляло все больше.

Когда они стояли у огромной витрины с мебелью, сделанной из марсианского воба, мисс Фишер неожиданно спросила:

— А какое сегодня число? Восьмое?

— Девятое, — сказал Себастьян.

— А вы женаты?

Себастьян на мгновение задумался, этот вопрос был довольно скользким.

— На настоящий момент мы с Лоттой не живем вместе.

И это было чистой правдой. На настоящий момент.

— Я донимаю вас вопросами, — сказала мисс Фишер, отходя от витрины, — потому что столкнулась с некой проблемой.

Она печально вздохнула.

Все понемногу прояснялось. Так вот почему мисс Фишер буквально в него вцепилась. Он искоса взглянул на нее, вновь отметив ее привлекательность и мимолетно удивившись, как же быстро они стали друг друга понимать. И сказал:

— Да вы скажите мне, не мучайтесь. Может, я смогу вам помочь.

— Понимаете ли, дело тут в том, что примерно девять месяцев назад был этот прелестный младенец по имени Арнольд Окснард Форд, вы понимаете, при чем тут это?

— Да, — кивнул Себастьян.

— Это был такой пупсик. — Ее лицо осветилось материнской любовью. — И он был в больнице, и уже искал себе матку, а я как волонтер занималась в Сан-Бернардино всякой социальной работой, и меня уже от этого тошнило, и я вдруг подумала, а ведь классно было бы иметь в животе такого прелестного малютку, как Арнольд Окснард Форд. — Она похлопала себя по впалому животу. — Тогда я пошла к старшей сестре и спросила: «А можно мне подать заявку на Арнольда Окснарда Форда?» — «Да, — сказала она, — вы выглядите вполне здорово». А я сказала: «Да я и есть здоровая», а она сказала: «Ему уже самое время найти себе матку, мы его даже поместили в инкубатор», и я подписала все нужные бумаги и… — Она весело улыбнулась. — И я его получила. Девять месяцев ощущать, как он все больше и больше становится частью тебя… вы и представить себе не можете, насколько это чудесно, что это такое, когда другое существо, любимое тобой существо смешивает свои молекулы с твоими молекулами. Каждый месяц я проходила рентгеновское обследование, и все шло великолепно. Теперь же, конечно, процесс почти завершился.

— Мне бы и в голову не пришло, — согласился Себастьян, взглянув на ее живот.

— Так что теперь, — элегически вздохнула мисс Фишер, — Арнольд Окснард Форд стал моей частью и пребудет ею до той самой минуты, когда я сама сойду в матку. Мне нравится думать — так думают многие матери, — что душа ребенка все еще здесь. — Она постучала себя по лбу. — Мне кажется, что так оно и есть, что душа его вселилась в меня. Вот только… — На лице ее снова появилась грусть. — Вы понимаете, о чем я?

— Понимаю, — кивнул Себастьян.

— И правильно понимаете. К одиннадцатому числу — доктор говорит, что никак не позже, — я должна отдать его последнюю материальную каплю. Какому-нибудь мужчине. — Она улыбнулась насмешливой, но никак не враждебной улыбкой. — Нравится мне это или нет, я должна лечь в постель с каким-нибудь мужчиной, так требует медицина. Иначе процесс не получит естественного завершения, и я никогда уже не смогу принять в свою матку ребенка. И — странно сказать, но последние две недели я испытываю настоятельный физиологический позыв переспать с каким-нибудь мужчиной, с любым мужчиной. — Она бросила на него вопросительный взгляд. — Или это вас как-то оскорбляет? Если так, то извините.

— И тогда, — подытожил Себастьян, — Арнольд Окснард Форд станет не только вашей, но и моей частью.

— Неужели вам это не нравится? У меня были его снимки, но искоры, конечно же, все их забрали. В идеальном случае и вы, и я насмотрелись бы на него — будь мы женаты. Но мне говорили надежные люди, что я хороша в постели, так что по этой части можете не сомневаться, неужели вам этого мало?

Себастьян задумался. Тут снова требовался тщательный расчет. Как отнеслась бы к этому Лотта, если бы она узнала? Узнает ли она в конечном итоге? Нужно ли, чтобы она узнала? И еще одно странное обстоятельство: что мисс Фишер выбрала именно его, практически наугад. Но с другой стороны, она говорила здесь чистую правду; матери, принявшие в матку ребенка, месяцев через девять начинают испытывать настоятельное желание. Так велит биология, зигота должна расщепиться на яйцеклетку и сперматозоид.

— А куда мы можем пойти? — спросил Себастьян.

— Можно ко мне, — предложила мисс Фишер. — Там уютно, и вы можете остаться на всю ночь. Никто вас потом не вышвырнет.

Он снова задумался. Вернуться в витарий вроде бы нужно, но в такой момент это было большой удачей. Он нуждался в психологической встряске; одна женщина его оставила, и вполне справедливо, но буквально сразу же другая остановила на нем свое внимание. И это льстило, не могло не льстить.

— О’кей, — кивнул он.

Энн Фишер остановила такси, и уже через какие-то секунды они летели к ее дому.

Вся обстановка квартиры свидетельствовала о прекрасном вкусе; Себастьян ходил по гостиной, разглядывая вазы, книги, большой гобелен, нефритовую фигурку Ли Бо. Правда, он остался тут в одиночестве; мисс Фишер удалилась в соседнюю комнату, чтобы, извините, срыгнуть.

Вскоре она вернулась, буквально заливая его светом своей улыбки.

— У меня еще остался прекрасный импортный сиддоновский согум десятилетней выдержки, — сказала мисс Фишер, показывая фляжку. — Хочешь?

— Да, пожалуй, нет.

Себастьян взял со стеллажа альбом долгоиграющих пластинок бетховенских виолончельных сонат. И только подумать, что через несколько веков их начисто искоренят. Венская Библиотека затребует и получит исчирканные поправками нотные листы, с огромным трудом переписанные Бетховеном с последнего издания партитуры. Да и сам Бетховен, он ведь тоже оживет; из его могилы раздастся испуганный голос. Но для чего он оживет? Чтобы искоренить массу прекрасной музыки. Кошмарная, если подумать, судьба.

— Хочешь, поставлю? — спросила Энн Фишер.

— Хочу, — кивнул Себастьян.

— Вот эта мне особенно нравится.

Она поставила самую раннюю пластинку, сочинение номер пять; и сперва они слушали молча, но буквально через пару минут Энн Фишер стала проявлять нетерпение, видимо, сидеть и внимательно слушать было не в ее духе.

— А как ты думаешь, — спросила она, встав с места и расхаживая по гостиной, — эта самая инверсия, она навсегда? Или потом вернется нормальное время?

— Я очень на это надеюсь, — сказал Себастьян.

— Но ведь сам-то ты выиграл. Ты же был мертвым, верно?

— Неужели это заметно? — ощетинился Себастьян.

— Не обижайся, пожалуйста, но тебе же под пятьдесят, и отсюда все следует. Так что жизнь твоя удлинилась, превратилась фактически в две полноценные жизни. Ну и как тебе нравится эта? Больше, чем первая?

— Все хорошо, но только с женою проблемы, — откровенно признался Себастьян.

— Она у тебя что, совсем молодая?

Не отвечая, Себастьян снял с полки томик английской поэзии семнадцатого века в переплете из меха венерианского сноффи.

— А ты любишь Генри Воэна? — поднял он глаза на Энн.

— Это он написал стихотворение про то, как видел вечность? «Однажды в полночь вечность видел я».

Полистав немного томик, Себастьян сказал:

— Эндрю Марвелл, «К стыдливой возлюбленной». «Но за моей спиной я слышу, мчится крылатая мгновений колесница; а перед нами — мрак небытия, пустынные, печальные края». — Он порывисто захлопнул томик. — Я видел эти края, вне пространства и времени; я видел вещи столь огромные…

Он замолк, находя бессмысленным обсуждать свою загробную жизнь.

— Я думаю, ты просто хочешь поскорее затащить меня в постель, — сказала Энн Фишер. — Заголовок стихотворения — я, как говорится, поняла намек.

— «И девственность, столь дорогая вам, достанется бесчувственным червям», — процитировал Себастьян и с улыбкой взглянул на Энн; возможно, она и была права.

Но эти стихи не оставляли места для предвкушения. Он знал, и знал прекрасно, и их, и опыт, в них изображенный.

— «В могиле не опасен суд молвы, — полувыкрикнул он, ощутив все снова — и запах могилы, и пронизывающий холод, и тесный кошмарный мрак. — Но там не обнимаются, увы!»

— А если так, то пошли в постель, — конструктивно предложила мисс Фишер и первой прошла в спальню.

А потом они лежали обнаженными, прикрытые одной лишь простыней; Энн Фишер молча курила, красный огонек то вспыхивал, то пригасал. Себастьяну было мирно и спокойно, мрачное напряжение куда-то исчезло.

— Но для тебя это не было вечностью, — сказала Энн Фишер, словно выплывая из глубины своих размышлений. — Ты был мертвым лишь конечное время. Сколько там, пятнадцать лет?

— Да при чем тут это! — вспылил Себастьян. — Сколько ни пытайся людям втолковать, никто ничего не понимает, ну, кроме тех, кто испытал все на собственной шкуре. Когда ты находишься вне основных категорий восприятия, вне пространства и времени, это продолжается бесконечно; никакое время не проходит, сколько бы ты ни ждал. И это может быть и бесконечным блаженством, и бесконечной мукой, в зависимости от твоих с Ним отношений.

— С Ним? С Богом?

— Анарх Пик, когда ожил, называл эту сущность Богом, — задумчиво сказал Себастьян.

И застыл от ужаса, осознав, что же он такое ляпнул.

— Я его помню, — сказала Энн Фишер после длительной паузы. — Это было очень давно. Он основал Юди, этот культ группового разума. Вот уж не знала, что он уже ожил.

Ну что тут можно было сказать? Никак ведь и не вывернешься. Из его слов однозначно следовало, что Пик возродился и что он, Себастьян Гермес, лично при этом присутствовал. А значит, Анарх был или находится в витарии «Флакон Гермеса». В каковом случае можно было дальше не темнить.

— Мы как раз сегодня его оживили, — сказал Себастьян, отчаянно стараясь угадать, что значат для Энн эти сведения.

Ведь он ее, собственно, совсем не знал, и ей это могло быть совершенно безразлично, а могло представлять богословский интерес, либо быть поводом для пустой болтовни, либо, что самое страшное… но тут уж приходилось рискнуть. Вероятность того, что Энн Фишер так или иначе связана с кем-либо, весьма заинтересованным в Анархе, была мизерно мала, а значит, мал был и риск.

— Он сейчас у нас в витарии, — добавил Себастьян, — потому-то я и не могу остаться здесь на ночь — я обещал ему вернуться и поговорить.

— А можно мне с тобой? — спросила Энн. — Я ни разу не видела старорожденных в первые часы по возвращении… Говорят, у них какое-то особое, отстраненное выражение на лице. От того, что они перед этим видели. Они все еще видят что-то другое, что-то огромное. Иногда они говорят загадочную бессмыслицу, вроде «я — это ты». А может, это не бессмыслица, а дзенские коаны, понятные для них самих, но вот для нас… — В полумраке спальни было видно, что она села в постели и бурно жестикулирует, вопрос не оставил ее равнодушной. — Мы их слушаем и не можем понять… да, я с тобою согласна, наверное, нужно через это пройти.

Она соскочила с кровати, бросилась, не обуваясь, к гардеробу, достала трусики и лифчик и стала торопливо одеваться.

А минуты через две и Себастьян, вновь ощутивший себя усталым и старым, тоже начал искать свои трусы.

«Я сделал, — думал он, — кошмарную ошибку. Теперь ведь она никогда не отстанет, ее настойчивость похожа на волчью хватку. Если бы можно было реверсировать один лишь кусочек жизни, когда у меня с языка сорвалось…» Понаблюдав, как она надевает ангорский свитер и узкие, в обтяжку, брюки, он продолжил свое одевание. «Она умна, она привлекательна, и она уже понимает, что здесь что-то не совсем обычное. Каким-то таким не вербальным образом я ухитрился известить ее, что это нечто необычное».

И одному лишь Богу известно, как далеко она может пойти, утоляя свое любопытство.

Глава одиннадцатая

Поймав такси, они летели через Бербанк к витарию «Флакон Гермеса».