— А вы, однако, злопамятны, Аркадий Николаевич, — рассмеялся Волжин. — Я уже сказал, что пшена у вас не искали. Так вы полагаете, что на Ардыбаше золото должно быть?
— Не сомневаюсь, — твердо сказал он. — Но какое это все имеет значение сейчас? И почему вас интересует Ардыбаш? — он пожал плечами.
— Что вы скажете, если мы отправим вас с экспедицией на Ардыбаш? — спросил Волжин, пристально глядя на Смелкова.
От неожиданности Смелков вздрогнул, но тут же подавил внезапное волнение.
— Вы изволите смеяться надо мной? — спросил он с горечью.
— Я обращаюсь к вам по поручению Совета Народных Комиссаров, — сказал Волжин. — Вы будете назначены научным руководителем экспедиции, направляемой в район Ардыбаша.
— О чем вы говорите?! — рассердился Смелков. — В столице России нет угля, дров, люди голодают… Стоят заводы, фабрики… Кого может сейчас интересовать гипотетическое золото Ардыбаша?
— Советской России нужно золото, — сказал Волжин, — Именно потому, что стоят заводы, фабрики… Чтобы они снова заработали. Чтобы справиться с разрухой…
Смелков понял, что Волжин отнюдь не шутит, предлагая ему осуществить давнюю, казавшуюся уже невыполнимой мечту об экспедиции на Ардыбаш, его едва ли не двадцатилетнюю неотступную мечту.
— И что же, — спросил он, все еще скептически. — Советская Россия в состоянии дать мне денег… людей?
— К сожалению, Советская Россия дать вам денег не может, — развел руками Волжин. — Разве самую малость… А людей… Я дам вам одного человека.
— Одного? Вы смеетесь?
— Нет, не смеюсь. Одного. Но зато какого?! Этот человек в состоянии сделать все возможное и невозможное.
Волжин выглянул за дверь и что-то сказал стоявшему у дверей начальнику тюрьмы.
— Я верю в ваши прогнозы в отношении Ардыбаша, — сказал он, прикрыв дверь. — Когда-то в ссылке, недалеко от тех мест, я сам слышал легенды о сказочных месторождениях золота на Ардыбаше. Говорили, что ссыльная казачка Дарья…
В комнату вошел высокий широкоплечий грузин с черными, как уголь, волосами и такими же черными, лукаво улыбающимися глазами.
— Знакомьтесь, — сказал Волжин, посмеиваясь. — Комиссар ардыбашской экспедиции Арсен Кобакидзе.
Перед Смелковым стоял «дикий горец», явившийся к нему с обыском и доставивший его сюда, в тюрьму.
— В экспедицию?! С ним? — вырвалось у него. — Никогда! — Голос его от возбуждения срывался. — Вчера он меня арестовал… Сегодня вы делаете его моим помощником. А завтра в таежной глуши он вытащит свой маузер и, решив, что я, как принято теперь говорить, «контра» — почему бы ему так не решить, ведь я прятал адмирала Симбирцева, — пристрелит меня без лишних слов! Нет, товарищ Захар, лучше судите меня за саботаж или хоть за сокрытие запасов пшена и спекуляцию. Мне все равно!
Арсен смотрел на Смелкова с улыбкой. Взгляды их встретились и, к своему удивлению, Аркадию Николаевичу «дикий горец» показался на этот раз не таким уж диким и даже чем-то симпатичным. На какой-то момент ему даже почудилось, что он его где-то видел, задолго до того, как тот пришел к нему прошлой ночью с обыском.
Трое усталых, измученных долгим переходом людей выбрались наконец из тайги. Теперь они шли вдоль бесконечной гряды каменистых холмов со скудной растительностью, и в предзакатной тишине под их ногами умиротворяюще похрустывала и осыпалась галька. Они шли молча. За долгие месяцы, прожитые в тайге, было сказано все, что можно сказать друг другу, не было ни сил, ни желания говорить. Молча, не сговариваясь, они остановились и скинули на землю тяжелые заплечные мешки. Так же молча разбрелись в поисках хвороста, сложили костер, и один из них, рыжеватый сутулый мужик, достал из мешка сухую бересту, деревянную коробку, в которой от сырости хранились спички, и принялся разжигать костер. Другой, плечистый, бородатый детина, отвязал от своего мешка медный котелок и стал спускаться по осыпи к шумевшей внизу речке. Третий в ободранном офицерском кителе, по-видимому главный среди них, достал потрепанную тетрадку и стал что-то записывать. Светлые соломенные волосы упали ему на глаза, он резким движением откинул их. В лице его, приятном, хотя несколько жестком, угадывалась незаурядная воля.
Ярко вспыхнул костер. Сутулый поднялся и подошел к обрыву. Внизу, по колено в воде, раздевшись до пояса, полоскался бородатый. Мельком оглянувшись на сидящего у костра, сутулый проворно вскинул ружье и выстрелил. Бородатый взмахнул руками и плашмя рухнул в воду.
— Поберег бы патроны, Силантий… пригодятся, — сказал светловолосый и, поднявшись, подошел к обрыву. Убитый лежал, уткнувшись лицом в воду. — Ты?! Ты убил его?! — с негодованием крикнул он и бросился к Силантию, но тот вскинул ружье.
— Не балуй, офицер…
— Скотина! Грязная скотина!
Прежде чем Силантий успел выстрелить, он выбил ногой ружье из его рук и повалил на землю.
Тяжело дыша, они катались по хрустящей гальке. Наконец светловолосому удалось прижать убийцу к земле. Но тот, изловчившись, вытащил из сапога нож, ударил противника в бок, вскочил на ноги и, подняв ружье, спустился к реке. Войдя в воду, он повернул убитого на спину. На шее у убитого рядом с нательным крестом, на черном шнурке был подвешен кожаный мешочек. Силантий разрезал ножом шнурок и сунул туго набитый мешочек себе за пазуху.
Светловолосый очнулся и, сжав зубы, медленно пополз к разгоревшемуся костру. Корчась от боли, он вытащил из-под фуфайки карту с какими-то пометками.
Силантий, подымаясь наверх, увидел, как карта упала в огонь. Со звериным воплем он метнулся к костру, но было поздно, карта уже обуглилась и на глазах у него превращалась в пепел. В ярости он выстрелил в лежащего без сознания человека и, разодрав на нем фуфайку, сорвал с шеи такой же, как у убитого, кожаный мешочек. Потом он столкнул тело с обрыва, и оно, покатившись со склона, плюхнулось в воду. Стремительный поток подхватил его и понес вниз по реке…
Митька Ольшевец придержал поводья и легко выскользнул из седла. Привязав низкорослую кобылу к частоколу, он бесшумно отворил калитку и, крадучись, направился к лому. В предрассветных сумерках одиноко стоявший дом казался заброшенным. Тихо взвизгнула большая мохнатая овчарка и заскулила, прижимаясь к Митьке.
— Тихо, Тайгуша, тихо, — шепнул Митька, погладив собаку. На его совсем еще детском лице промелькнула улыбка.
Митька осторожно потрогал дверь, но она не поддалась. Тогда он по лестнице залез на чердак и спустился в кухню. Выглянувшее солнце осветило составленные в углу весла, багры и лопаты. Под низким потолком над печкой вялилась рыба. Митька заглянул в печь, вытащил из чугунка вареную картошку, сунул в рот и, сняв сапоги, босиком прошмыгнул в комнату. На высокой кровати, укрывшись пестрым лоскутным одеялом, спала женщина. Митька прислушался к ее ровному дыханию, осторожно снял со стены двустволку и так же бесшумно, на цыпочках направился к двери.
— Митька, воротись! — услышал он за спиной женский голос. — Положь ружье!
Женщина поднялась с постели. В длинной холщовой рубахе, с густой черной косой, она казалась совсем молодой.
— Маманя… Нельзя мне… без оружия… Какой я партизан… без оружия.
— Партизан… — передразнила мать и вырвала у него ружье. — Снимай штаны!
Митька строго посмотрел на мать.
— Партизан я, маманя, боец революции.
— Какой ты, к лешему, боец, коли у матери ружье воруешь?
Мать сняла со стены старые вожжи и хлестнула Митьку по заду. Митька вздрогнул, но тут же снисходительно усмехнулся. Мать хлестнула его еще раз.
— Вот запру в погребе, будешь там партизанить с квашеной капустой.
— Не маленький… Не запрете!
Мать стукнула его по загривку.
— Садись, поешь… Оголодал небось…
Митька присел к столу. Мать поставила на стол блюдо с холодной картошкой. Отрезала кусок хлеба.
— Ешь пока. Потом обед сготовлю. — Она присела.
— Днем-то вроде ничего… за хлопотами, — говорила она, глядя на сына. — А вечер придет, скотину запру… Хоть вой! Одна-одинешенька. Собака скулит, и я с нею… Не пущу я тебя из дома, хоть ты что! Ведь убьют… ненароком.
— Не убьют, маманя!..
Во дворе залаяла Тайга. Мать подбежала к окну и сразу отпрянула, увидев за стеклом небритое, обросшее рыжеватой клочковатой бородой незнакомое лицо.
— Не признала, что ли?.. Силантий я. Пошла прочь, дрянь! — огрызнулся он на собаку. — Отопри, Дуня.
— Силантий, — чуть слышно прошептала мать и, бросив вожжи, распахнула окно. — А Федор где?
Силантий молчал.
— Папка где? — крикнул испуганно Митька.
Сутулый вытащил из-за пазухи расшитый кисет и нательный крестик, протянул их на раскрытой ладони…
Все трое сидели за столом. Дуня, повязанная черным шелковым платком, смотрела на висевшую на стене фотографию мужа в солдатской форме.
— Из тайги вышли… костер развели… — рассказывал Силантий. — Федор с котелком к воде спустился, рубаху снял сполоснуться… тут его и накрыло… валун с осыпи сорвался… Я ему кричу, да где там услышишь… На берегу и схоронили.
Силантий залпом выпил стакан самогона и, вытерев губы, потянулся за ломтем сала.
— Я, Дуня, тебя не оставлю. Чего надо, скажи, сделаю. И еще… не к месту сейчас… однако помни — одно слово, и ты хозяйка в моем доме.
Митька вскочил.
— Не пойдет она за вас. Не пойдет! Золото ваше проклятое, только людей губит. И дядя Тимофей и Кешка горбатый… все из-за этого Дарьиного золота… головы сложили.
Он с ненавистью посмотрел на Силантия, схватил ружье и направил его на сутулого.
— Уходите!
Силантий спокойно подошел к Митьке и вырвал у него ружье.
— Горяч ты, однако… В отца.
Митька выпрыгнул в окно.
— Я ухожу, маманя! — крикнул он со двора. — А вернусь, Силантия застану — убью!
Митька отвязал лошадь, вскочил в седло и поскакал к лесу…
У самого тракта на пригорке, в версте от села Поспихина стоял большой двухэтажный дом с просторным двором и многочисленными пристройками — постоялый двор Ефима Субботы.
Сюда еще недавно приезжали погулять да покуражиться купцы из города, здесь в трактире в бесшабашных кутежах удачливые старатели пропивали свое, с трудом добытое золото.
Силантий в раздумье, постоял перед гостеприимно распахнутыми воротами и, наконец решившись, вошел во двор. Под навесом у стены стояли телеги с грузом, накрытым рогожей, у коновязи лошади жевали сено.
В главной комнате трактира с большим дубовым буфетом во всю стену, с потускневшими зеркалами в простенках между окон было пустынно. Только в самом углу несколько возчиков пили чай из большого медного самовара.
Медленно вращался металлический диск музыкального ящика, вызванивая грустную мелодию вальса «На сопках Маньчжурии». Харитон, тщедушный мужичишка с редкой козлиной бородкой, с маленькими бегающими глазками, подкручивал ручку ящика.
— Товар далеко ли везете? — попытался он завести разговор с возчиками.
Мужики молча пили чай, похрустывая баранками.
— Велика тайна — в город, чай, едете?
Снова мужики ничего не ответили.
Харитон подсел к ним.
— Ну, прогуляйтесь, прогуляйтесь. В городе-то дураков, слыхать, не хватает… вас дожидаются.
Мужики по-прежнему молчали.
— Вы им соболя да белку, они вам бумаги полную телегу, денег-то нынче не жалеют… Кажная власть свои деньги печатает. Вы, мужики, хоть поинтересовались, какая там власть ноне?
Мужики переглянулись, и один из них, помоложе, лениво пробасил:
— Ну?
— Горло смочить желательно… — захихикал Харитон.
— Кобылка воду возит, а козел бороду мочит, — усмехнулся пожилой мужик. — На дармовщинку выпить норовишь, Харитон? Бог подаст.
Тихо приоткрылась дверь, вошел Силантий, скинул мешок и присел за столик возле буфета.
Харитон поднялся и подошел к Силантию.
— С благополучным возвращением, Силантий Митрофанович, — льстиво улыбнулся он.
— Хозяина позови, — угрюмо отозвался Силантий.
Харитон юркнул за занавеску.
— Видать, не пустой вернулся, — поглядывая на Силантия, тихо сказал молодой возчик. — По глазам видать — не пустой!
— Неужто на Дарьино золото набрели? — сказал пожилой.
— Потрясти бы его, поглядеть, какое оно есть, Дарьино золотишко, — шепнул молодой.
Из-за занавески выглянул Харитон и поманил Силантия.
В тесной комнатенке за высокой конторкой стоял Ефим Суббота, крепкий, жилистый мужик с аккуратно подстриженной светлой бородкой и высоким открытым лбом. При появлении Силантия он снял пенсне и уставился на него чуть выпуклыми глазами.
— Что скажешь, Силантий?
— Лошаденку… какую… не найдешь?
— Позабирали коней, Силантий. Или не слыхал — война.
— Ты, Ефим, со мной не хитри. Знаю, где ты коней хоронишь.
— Чем платить станешь? — усмехнулся Суббота. — Может, золотишком?
— Поблазнило золотишко, да не далось.
Силантий развязал мешок и вытащил несколько шкурок. Суббота надел пенсне, встряхнул шкурки, разгладил их.
— Соболек, он тоже золотом отливает, — подобострастно вставил Харитон.
— Ступай, Харитон, — сказал Суббота.
Харитон неохотно вышел, остановившись в сенях, вытащил из дощатой перегородки сучок и заглянул в комнату, где остались Силантий и Суббота.
— Утром коня получишь, — сказал Суббота и бродил связку соболей в сундук. — Один вернулся?
Силантий кивнул.
— А где… товарищи твои?
Силантий перекрестился.
Суббота помолчал, надел пенсне и пристально посмотрел на Силантия.
— Ты что подумал? — рассердился Силантий. — Погибли они. Своей смертью погибли.
— Бывает… В тайге все случается, — Суббота тоже перекрестился и налил Силантию стакан самогона. — Утром коня получишь.
Харитон вставил сучок на место и почесал затылок.
Силантий опрокинул стакан с мутноватой жидкостью в горло.
Суббота налил ему еще и молча пододвинул миску с мочеными яблоками. Силантий снова выпил и потянулся за яблоком.
— Значит, оба погибли, — проговорил Суббота. — И Федор, и офицер… Ну что ж, царство им небесное. — Он снял пенсне и, протирая его, внимательно поглядел на Силантия. — А тебя, значит, господь миловал?
— Живой, как видишь, — кивнул Силантий. — Ох и крепок у тебя напиток… — заметил он, почувствовав, что хмелеет.
— Марфа! — крикнул Суббота.
В комнатушку вошла Марфа, жена Субботы, статная, похоже, беременная красавица с аккуратно уложенной вокруг головы тяжелой русой косой.
— Проводи гостя, — сказал Суббота. — Вишь, притомился.
Марфа вела то и дело оступавшегося Силантия по узкой деревянной лестнице на второй этаж.
— А чего это ты все молчишь, Марфа? — говорил Силантий, с трудом ворочая языком. — Сколько годов тебя знаю, слова от тебя не слыхал, будто вовсе немая.
Марфа ввела его в крохотную клетушку с железной кроватью и громоздким платяным шкафом.
— С чего это меня сморило? — пробормотал Силантий. — И выпил вроде всего ничего, а голова будто чужая…
Он сбросил мешок на пол, прислонил к кровати ружье и рухнул на кровать.
— Ты не уходи, Марфа, — бормотал он бессвязно. — Не уходи… да… спать мне не давай… нельзя мне спать… нельзя… слышь, Марфа.
Марфа неслышно выскользнула из комнаты. Силантий погрузился в тяжелый пьяный сон.
Выло совсем темно, когда Суббота вышел из сарая с карбидовым фонарем в руках.
— Ты чего по двору шастаешь? — окликнул он прошмыгнувшего мимо него Харитона.
— Сено хотел собрать. Дождь вроде собирается, — замялся Харитон. — Как бы не замочило.
Суббота подозрительно поглядел ему вслед.
Проснувшись рано утром, Силантий потянулся, зевнул и осторожно прижал руку к груди. В глазах его появился испуг. Он судорожно стал ощупывать себя, рванул на шее рубашку и схватился за шею. Метнувшись к окну, он распахнул его. Во дворе одиноко стояла оседланная лошадь. Вчерашних телег не видно, ворота широко раскрыты. Силантий выбежал из комнаты, грохоча сапогами, скатился с лестницы и ворвался в комнатушку Субботы.
— Ты чем меня опоил, Ефим?