А какая разница? Кто ей Альфонс Элрик? Никто. Она же сама ему сказала: романтические фантазии для принцесс хороши только в сказках. Хорошо было мечтать в другой стране, на том берегу пустыни, почти в другом мире. А здесь, дома, где все знакомо и привычно, сказки кончились.
Разве она не справится одна?
Бабушка Лоа вот всю жизнь одна и со всем справляется.
Мэй опустила взгляд на свои кулаки, сжатые на коленях.
— Почтенный господин Иден… Я одна возвращусь, не буду ждать.
— Не думаю, что твой спутник долго задержится, — сказал старик.
— И все-таки я пойду, — Мэй быстро встала, поклонилась. — Благодарю вас за интересную беседу и за угощение. До свидания!
Веселье за длинным столом било ключом, никто не заметил ее ухода.
* * *
Паланкин за ними еще не прислали, и это означало, что Мэй придется одной возвращаться домой по уже темным улицам Шэнъяна. Девочку это не пугало: кунаи были при ней, способность рисовать — тоже. Правда, раньше она не выбиралась на ночные прогулки, а Шэнъян многолюднее и, говорят, опаснее ночного Централа… но в нынешнем ее состоянии Мэй море было по колено. Обида, злость и чувство собственного бессилия так кипели у нее в груди, что попадись ей навстречу какая-нибудь банда — долго радовались бы потом, что ушли живыми!
Видно, и банды, и даже бродячие собаки почувствовали ее злость (а может быть, причиной было слепое везение), но никто навстречу Мэй не попался. До тех пор, пока она не решила срезать путь и пройти напрямик через Центральный рынок.
О, этот ночной базар!
Ночью торгуют не все шесть рынков Шэнъяна: так, рыбный закрывается сразу после обеда, а одежный — с закатом. Но Центральный продолжал зазывать посетителей, только закрылась часть рядов (после заката нельзя торговать сырым мясом), а оставшиеся украсились пестрыми гирляндами фонарей. В остальном же торговля шла еще веселее: еще громче кричали зазывали, еще оживленнее торговались покупатели, еще зажигательнее танцевали на перекрестьях рядов танцовщики…
Что касается посетителей, то их только прибыло: на меньшей площади было куда больше толкотни, суетни и криков, чем днем. Может быть, потому, что вино связывает ноги и развязывает языки…
Мэй случалось уже выбираться на ночной базар (правда, не в одиночку), и она всегда вспоминала пересменку обитателей леса: одни засыпают, просыпаются другие — чистят перья, выходят на охоту.
К счастью, маленькая одинокая девочка никому не показалась завидной дичью: Мэй вспомнила об осторожности и старалась держаться поближе то к одному взрослому, то к другому, делая вид, что она пришла сюда с ними.
Она не сама не заметила, как ноги понесли ее привычным маршрутом, и вот уже Мэй оказалась возле лавки торговца ножей. Девочка была уверена, что ножами тоже после захода солнца не торгуют — и верно, бамбуковая штора надежно скрывала прилавок. Однако сквозь щели в простой двери без всякого фонарика над нею — зачем фонарик, если лавка работает только дней? — пробивался свет.
На несколько секунд Мэй даже забыла о вероломстве Альфонса, о своей обиде и о неразрешимых проблемах с бабкой и дядей. Так разум, измученный неразрешимой проблемой, жаждет переключиться на другое — на что угодно. Мэй была немного знакома с Фумеем, хозяином лавки. Она знала, что живет он не над своим магазинчиком, а где-то в городе, что у него большая семья: есть и племянники, и племянницы, за которых он в ответе. Ей стало интересно, что он может делать в лавке в такой час.
Привезли партию товара поздно? Засиделся со старым приятелем?
Мэй подкралась к одной из щелей и уже приладилась заглянуть внутрь, как тут знакомый голос из глубины лавки произнес:
— Кого это принесло на ночь глядя? И как это тебя, маленькая красавица, родители пускают гулять одну? Заходи, раз пришла.
Фумей так ее всегда звал — маленькая красавица.
Мэй почему-то захотелось разреветься — то ли оттого, что никто, кроме Фумея, (если не считать Зампано) не называл ее красивой, то ли оттого, что торговец ножами так легко учуял, как она подкрадывается, несмотря на толкотню снаружи. Но она сдержала слезы, вздернула подбородок, отодвинула дверь и вошла.
— Дверь только закрой, — сказал Фумей, не поднимая головы от низкого столика посреди лавки.
Мэй послушалась.
Торговец сидел за низким столом в центре лавки и что-то писал при свете маленькой лампы. Вокруг громоздились корзины, частью открытые, частью нет; из некоторых торчало сено. Мэй поняла, что ее мысль была верна, и Фумей поздно получил новый товар. Наверное, его ждут дома не дождутся…
— Если хочешь чаю, то чайник на жаровне, а листья в шкатулке на прилавке, — продолжал Фумей, по-прежнему не глядя на нее.
— Нет, спасибо, — Мэй все-таки не удержалась от всхлипа. — Все… хорошо.
Фумей поднял голову от свитка и улыбнулся. Впервые Мэй заметила, что, несмотря на небольшую бородку, владелец лавки совсем еще молодой — на середине третьего десятка.
— Влюбилась? — спросил он, выдавая тем самым, что у него точно есть племянницы возраста Мэй.
Мэй хотела сказать, что вот еще, ничего подобного, но кивнула.
— А он женится? — продолжал Фумей.
Мэй помотала головой.
— Значит, тебя замуж выдают против твоей воли?
Мэй пожала плечами.
— Не выдадут, если я не захочу, — сипло сказала она.
— Конечно, — кивнул Фумей. — Кто же справится с такой маленькой красавицей?
— Не издевайтесь! — сердито воскликнула девочка.
— Я и не издеваюсь, — теперь уже серьезно ответил владелец лавки и отложил, наконец, кисть. — Ты сильная молодая барышня. Наверное, из одного из великих кланов, так?
Мэй кивнула. Понятно же было, что Фумей видел, как она применяла алхимию в прошлый раз, когда они убегали с Альфонсом от стражи (не думать про Альфонса сейчас!); а что она умеет обращаться с оружием, видел и раньше. И если второе еще могло быть признаком, допустим, принадлежности к какой-нибудь воинской семье, то первое трактовалось однозначно.
— Ну вот, — вздохнул Фумей. — У тебя есть воспитание, образование, умения, молодость, красота. Разве можно тебя удержать, как птицу в клетке? Не слушай других, кто говорит, что девочке без совета старших не выжить.
Такие, как ты, не пропадают.
Мэй не сразу поняла, о чем он говорит.
— Но я не хочу уходить из клана! — воскликнула она с некоторым ужасом. — Это же ужасно, кто так делает? Я… нужна им!
— Так нужна, что они тебя без твоей воли замуж выдают?
— Это нужный брак!
То есть бабушка так считает! — Мэй сама удивилась, что она начала защищать бабку Юэ; но ведь Фумей был чужим, а перед чужими нужно отстаивать своих.
— Ну… — Фумей пожал плечами. — Возможно, твоей уважаемой бабушке и впрямь виднее? Да ведь и я не о бегстве говорил. Ты бы слушала до конца, маленькая принцесса.
Фумей снова взялся за кисть.
— А… о чем ты говорил? — спросила Мэй.
— О том, что жизнь — она всякой бывает, — проговорил лавочник задумчиво. — Вот допустим, кто бы мог подумать, что ты в отчаянии будешь ночью по городу бегать и на меня наткнешься? А все-таки мы встретились. Так и брак по сговору может быть счастливым, если сговор правильный. Или если правильно себя повести.
— Вы по опыту говорите? — Мэй стало неудобно стоять у дверей, она подошла к столу и села напротив Фумея, в круге света от лампы.
— Вроде того, — кивнул лавочник, вытащил откуда-то из-под других свитков небольшую полоску бумаги и начал рисовать на ней непросохшей кистью. — Меня вот по сговору женили, когда я еще был не старше тебя.
— А разве простолюдины так рано женятся? — удивилась Мэй. — Ой, то есть извините…
— А с чего ты взяла, что я всегда был простолюдином? — Фумей вновь посмотрел на Мэй и хитровато улыбнулся. — У меня всякое было.
— Вы сбежали от брака? — догадалась Мэй.
— Нет, — качнул головой Фумей. — Я тоже считал, что этот брак был нужен моей семье, и повел себя, как почтительный сын. А потом я влюбился.
— В другую?
— Отчего же? В свою супругу. Сюэни была женщиной редких достоинств и добродетелей, нельзя было в нее не влюбиться.
— Была?
— Она умерла несколько лет назад… С тех пор, хотя я был волен в своем выборе, я не брал ни жен, ни наложниц.
— Вы поэтому ведете жизнь торговца? — тихо спросила Мэй. — Совсем… изменили свой образ, чтобы сбежать от душевной боли?
— Нет, что ты, маленькая красавица… Я не настолько полон романтичных добродетелей, как ты вообразила, — рассмеялся Фумей и туманно пояснил: — Разные обстоятельства. Но ты знай, красавица: есть у человека долг — быть почтительным сыном или дочерью, защищать свой клан или кормить свою семью. А как выполнять этот долг — с горем пополам или с радостью, как другие тебе диктуют или как ты считаешь нужным, только сам человек решает…
Он замолчал, и несколько минут был слышно только шелест кисти по бумаге.
— Ну что, не надумала чаю? — спросил Фумей.
— Нет, я пойду, пожалуй, — решительно сказала Мэй, вставая. — Меня ждут. Спасибо за гостеприимство и за разговор.
— Не за что, красавица.
Мэй добиралась до дома, уже не сожалея о том, что случилось у нахарра. Разговор с Фумеем помог: теперь у нее были дела поважнее и она знала, что надо делать.
История 6. Тэмила. Общинный дом нахарра
Альфонс смутно помнил, как отговаривался, что должен ехать — вон и паланкин скоро прибудет… и в императорском дворце ждут… и дел по горло…
Отговариваться-то отговаривался, но как-то так вышло, что его уже вели куда-то, и укладывали в мягкое, теплое, и гасили лампу, и в комнате становилось темно…
Сон наваливался неудержимо, мягким покрывалом.
«Сон — твой друг, — шепнул над ухом чей-то голос. — Ты же любишь видеть сны?»
«Да, я люблю, — сказал Ал, едва шевеля губами; ему почудилось, что его голос прозвучал по-детски беспомощно. — Люблю, а я шесть лет не видел снов…»
«Ну вот и смотри, — сказал голос ласково. — Смотри за все шесть лет и еще немножко…»
И сон начался — яркий, красочный. Такие, кажется, снились Альфонсу Элрику только в детстве, а после того, как он вернул свое тело, еще нет.
Летающие корабли под разноцветными парусами, башни со шпилями, пронзающие небеса, крылатые кони и многоголовые драконы в долинах из семи радуг…
«Правда, хорошо в моей стране? — спросила принцесса Ана из Ксеркса. — Нравится тебе мое королевство?»
Альфонс хотел сказать, что нравится, но тут все изменилось. Драконы, радуги, корабли и башни остались, но пропало что-то, что делало пейзаж живым, объемным. Вдруг все показалось ненастоящим, невзаправдашним — яркие декорации, под которыми пыль и паутина. Холодное чувство поселилось в груди. Ему по-прежнему было хорошо, но что-то не то, неправильное чудилось во всем этом блаженстве…
Еще секунда — и он мчится куда-то бесконечными зеркальными коридорами, за которыми бушует яростное полуденное солнце. В погоне за женщиной — кто она, что она? Он не знает. Но это не принцесса Ана: волосы у девушки темные, одета она в брюки, и лица ее не разглядеть. Секунду ему кажется, что это Тэмила, но тут же он понимает, что ошибся. Учитель Изуми? Вроде бы… Или Ланьфан? Или Мэй, но только взрослая?.. А может быть, Уинри — он соскучился по Уинри — но почему тогда черноволосая?.. Нет, все правильно, в этой жизни Уинри светлая, а родись она дочерью Триши Элрик, унаследовала бы волосы матери… Бабушка Пинако рассказывала: в детстве Юрий Рокбелл ухаживал за Тришей… Они росли втроем…
Странно: ухаживают за одними, женятся на других, оставляют навсегда — третьих. Это какой-то жизненный закон, и если вывести формулу, то Альфонс обязательно найдет, поймает эту грустную красавицу в зеркальных лабиринтах. Да, формула есть — но Тэмила, смеясь, стирает ее краем своего платка. Все-таки Альфонсу удается схватить женщину, она отворачивается, плачет, но Альфонс целует ее глаза. Он знает: эта девушка спит, как и он, и если он поцелует ее, она проснется, и станет ясно, кто же она…
— Кто же ты?
— Не помнишь? Сам пошел за мной…
Пряный запах ее кожи кружит голову. Пряди волос касаются его щеки, груди… он гладит ее спину — сильную, крепкую… Она чуть полнее, чем Дайлинь, намного выше, и это приятно — когда одного роста, легче…
И грудь ее, великолепная грудь, и нежная гладкость ягодиц, и аромат губ…
— Тэмила…
— Альфонс наконец вспомнил имя, выговорил. — Ты пришла ко мне, да?
— Я пришла…
— Ты меня чем-то опоила? Почему я так долго не просыпался?
— Драмма — коварный напиток… мне все равно было хорошо. Просыпайся совсем, попробуем еще раз.
— Тэмила, ты же не любишь меня, — Алу с трудом дались эти слова. Как всякому молодому человеку, ему тяжело было признавать, что кто-то может его не любить. Но когда он произнес их, то почувствовал: правда. — Зачем?
— Ты мне нравишься.
— Да, нравлюсь, но ты не любишь… Я думал, у вас строгие нравы.
— Не в этом случае.
— Чем же этот случай особый? Расскажи, Тэмила.
— Я хочу твое дитя.
— Что?! — при этих слова остатки дремы слетели с Ала.
Он тут же осознал, что находится в гостевых покоях нахарра — по крайней мере, стены были теми же, а ложе, составленное из подушек, не напоминало синское; что практически раздет и что на нем восседает совершенно обнаженная Тэмила и что… хм, с одной стороны, ему бы стоило почувствовать неловкость, но, учитывая ее намерение от него забеременеть — слава всем высшим силам, если они есть!
Тэмила рассмеялась, нежно провела пальцами по его щеке.
— Не бойся, Альфонс.
Я не предъявляю права на твое имя или на кошелек. Мне нужен лишь ребенок, твоя кровь. У меня четверть крови, у тебя — половина.
Наше дитя будет со всеми признаками. Мы воспитаем его или ее; мы, община! Лучше, конечно, двоих или троих детей, но и один подойдет, хотя я буду молиться богам о близнецах, если ты не захочешь задержаться.
— Да о чем ты говоришь! — Альфонс почувствовал, как у него волосы встают дыбом. — Ты хоть знаешь, сколько мне лет?! — от волнения он начал заикаться. — Семнадцать! Семнадцать!
Какие дети?!
— Идеальный возраст для производства потомства, — передернула она четко очерченными плечиками. — Лучше ждать, пока мы оба состаримся?
— Нет, нет! Я так не могу! Ты не понимаешь, я…
— Ты не хочешь детей? — она смотрела на него прямо и грустно. — Даже если от тебя ничего не потребуется, кроме семени?
— Не в этом дело! Я хочу детей… потом! Может быть, через три-четыре года…
— Это подойдет, — она кивнула. — Но какая разница?
— Потому что я хочу нормальную семью! Не обязательно с ксеркской кровью, просто семью!
Хочу жениться на девушке, которую полюблю, хочу, чтобы у нас с ней был свой дом — лучше в Аместрис, в моем родном городе, но и в любом другом месте можно, лишь бы оно нам обоим нравилось. И чтобы продолжать исследования…
— Хорошо, — кивнула Тэмила.
— Что «хорошо»?
— Я поеду с тобой в Аместрис, если ты этого хочешь. И стану твоей женой.
— Черт, нет! Ты не поняла! Я… ты очень милая девушка, Тэмила, настоящая красавица, и сильная, и… но ты меня не любишь, а я тебя не люблю! Мы совсем недавно познакомились! А после того, что ты мне рассказала, я к тебе и на пушечный выстрел не подойду!
— Сейчас мы ближе пушечного выстрела, — она положила руки ему на плечи и наклонилась.
Губы у нее были горячие, припухшие от поцелуев — от его поцелуев! — волосы разметались по плечам.
— Да, но…
— Альфонс отчаянно пытался собраться с мыслями. — На любого нашего ребенка предъявит права твоя община, да?
— Да. Это хорошая община, ты сам так сказал.
— Хорошая, но… Но я не собираюсь приносить своих детей в жертву алхимии, понимаешь? Я не хочу для них этого, понимаешь? Я хочу, чтобы они родились свободными людьми, как мы с братом!
— Ребенок синца становится синцем. Ребенок аместрийца — аместрийцем.
Ребенок богача обретает богатства, ребенок бедняка — отцовские долги… Может быть, это несправедливо, но таков порядок вещей.