Очень сложно спорить, когда, склонившись над тобой, тебе в глаза заглядывает прекрасная обнаженная женщина. Поэтому Ал не стал спорить. Он схватил Тэмилу в объятья, прижал ее к себе и, перекатившись, повалил на подушки. Она улыбнулась.
— Давно бы…
Но, едва оказавшись сверху, Ал хлопнул в ладоши, коснулся покрывала — и оно мгновенно скрутило руки Тэмилы.
К счастью, штаны были на Альфонсе. Не потрудившись разыскать рубашку, он пулей вылетел за дверь, одной рукой застегивая ширинку и молясь про себя неведомым силам, в существовании которых не верил, чтобы остальные нахарра не вздумали его останавливать.
«Иногда, — думал он, — мне прямо хочется быть железным!»
С такой мыслью Альфонс пронесся по коридору, надеясь, что бежит к выходу — и вдруг увидел Идена. Старик стоял напротив двери и спокойно, не отводя взгляда, смотрел на юного алхимика.
Сказать, что Альфонс почувствовал себя неловко — значит, здорово преуменьшить ситуацию. Он ощутил дичайшую панику; именно в таком состоянии люди без внутренних тормозов совершают зверские убийства, а более интеллигентные — умирают от разрыва сердца. С Алом, однако, не случилось ни того, ни другого: старик неожиданно коротко поклонился ему, от плеч, как принято в Сине, а не от пояса, как в Аместрис. И произнес:
— Прошу прощения за мою внучку, дорогой гость. Она не хотела обидеть вас.
— Я не… — забормотал Альфонс, чувствуя себя невыразимо жалким и мечтая провалиться сквозь пол из бамбуковых досок. — Это я прошу прощения, я не хотел, и…
— Мы поставили вас в крайне неловкое положение, — старик покачал головой. — Только что я усугубил его, встретив вас.
Но у меня не было иного выхода: иначе вы покинули бы этот дом с мыслью никогда сюда не возвращаться. Я прошу вас, не стоит принимать случившееся близко к сердцу.
Альфонс не нашел в себе силы ничего ответить.
— Этот дом будет рад видеть вас, — продолжил старик. — И вас, и вашу юную спутницу… Она, кстати говоря, уже ушла. Лично я буду счастлив возможности поговорить с таким знающим и умудренным не по годам собеседником. Весь мой опыт относительно алхимии, все, о чем мы говорили и не успели еще поговорить — к вашим услугам. Поэтому прошу вас, приходите еще. Не держите зла на наш народ. И на Тэми тоже. Она хотела, как лучше, но она нетерпелива и пока неопытна в отношениях мужчин и женщин.
Альфонс чуть было не выпалил, что для неопытной она действовала необыкновенно умело, на его вкус, но все-таки прикусил язык.
— Спасибо, — пробормотал он. — То есть я…
— Идите, — проговорил Иден, делая символический шаг в сторону и как бы освобождая проход. — Паланкин вас уже ждет.
Альфонс покинул дом нахарра под музыку и взрывы смеха, долетавшие из глубин здания — пир еще не успел окончиться.
История 5. Мэй. Дом тысячи змей (битва за брак)
Мэй была уверена, что не уснет.
Что будет мерить комнату шагами, размышляя над планом действий; что пойдет в бамбуковую комнату к Сяомэй, зароется лицом в жесткий черно-белый мех и выплачет панде все свои горести; что забудется на рассвете и проснется с первым лучом солнца…
Ничуть не бывало!
Она вернулась в Дом Тысячи змей в странно отрешенном состоянии. Слуга, специально приставленный к Сяомэй, сообщил ей, что панда съела особенно много бамбуковых листьев и теперь почивает. Мэй не стала ее будить. Хотела пойти к бабушке Лоа, поговорить, но зачем-то зашла в свою спальню. Посмотрела на постель — такую мягкую, такую уютную — и прилегла, отдохнуть на минутку.
Потом она все-таки поплакала немного — вспомнила, как эта Тэмила (ууу, жаба!) уводила Альфонса. И заснула где-то на середине размышления, стоило ли говорить Альфонсу, что она больше не желает бегать в него влюбленной, как два года назад — может быть, нужно было вести себя так же, как раньше, и он бы тогда… Но нет, с чего бы ему, взрослому уже человеку, отвечать на чувства глупой девочки?.. Нет, нужно было дать возможность начать все с чистого листа…
Начала, нечего сказать. Хорош лист. Нравится?
Потом Мэй проснулась, и обнаружила, что уже утро, и при том довольно раннее: по ощущениям, часов шесть. Через небо, видимое из окна ее комнаты, протянулись розовые перья рассветных облаков. Некоторое время Мэй бездумно созерцала их, а потом к ней вернулась вчерашняя решимость.
Она вдруг поняла, что ночные слезы высохли — да и было их немного — и теперь она совершенно готова ко всему. Ко всему — это значит ко всему.
Мэй торопливо умылась, переодела наряд, на сей раз выбрав красивое ципао, чтобы казаться взрослее. Можно было позвать служанок, но девочка привыкла одеваться сама во время обучения, и наряды ее все были достаточно просты. А кроме того, ей не хотелось растерять по капле собранное к сегодняшнему утру настроение, легкое и отчаянное.
Потом она выглянула в коридор, хлопнула в ладоши и велела принести рис и что-нибудь из рыбы. На кухне это должно найтись в любой час, нет нужды дожидаться официального завтрака. Пока Мэй завтракала, другая служанка доложила, что ее двоюродная прабабка Лоа уже проснулась и готова встретиться с внучкой. Мэй, торопливо доела и бросилась в покои бабушки, которые располагались на другом конце особняка.
Удивительно, когда Мэй пересекала главный коридор, она обнаружила дворцовых слуг, которые перекрывали коридор ширмами.
— Что тут происходит? — спросила девочка, стремясь сохранять самый величественный вид.
Старый Чунжи, который стоял стражником у входных ворот, сколько Мэй себя помнила, покачал головой:
— Не вашего ума дела, молодая госпожа. Госпожа Юэ велела тут не ходить.
— Как это не моего ума дела?! — вспылила Мэй. — Да я… да как ты смеешь так со мной говорить?
Чунжи поклонился низко, чуть ли пол не подмел седыми усами:
— Виноват, молодая госпожа.
Другие слуги просто кланялись, молчали — а толку-то с того! Когда Мэй попыталась пройти, Чунжи снова загородил ей дорогу — и что делать? Не звать же, в самом деле, бабушку Лоа криками, не будить весь особняк?
На миг девочкой снова овладело чувство злобного бессилия — хоть плачь.
Потом Мэй стало смешно. Она бродила по ночному Шэнъяну, где хотела, она пересекла пустыню, она сидела по левую руку от Лина на советах со старейшинами великих кланов — и что же, какой-то старый солдат не даст ей пройти в доме ее семьи?
Они стояли в коридоре второго этажа Западного флигеля, а Мэй нужно было попасть в Южный, главный, где так же на втором этаже находились покои бабушки Лоа. Ранее все флигеля стояли отдельно; однако последнюю связку построили уже на памяти Мэй, и теперь одно- и двухэтажные переходы соединяли все строения. От Южного к Восточному вел как раз одноэтажный…
Мэй улыбнулась Чунжи и, шагнув влево, дернула в сторону раму тяжелого окна. Дзынкнули стекла, а вопли Чунжи и других слуг слились в один, когда Мэй, вскочив на подоконник, сиганула с него вниз.
О, расстояние она рассчитала точно и ошибки быть не могло! Прыжок был так короток, что ветер даже не выбил слез из глаз. Мэй приземлилась на еще холодную с ночи черепицу по-кошачьи, ухватившись за конек крыши обеими руками; выпрямилась, балансируя. Вот, давно уже нужно было напомнить слугам, какой у нее характер! А то отвыкли, видишь ли…
Девочка решительно побежала по коньку, щуря левый глаз от яркого солнца.
Только когда она, подпрыгнув и подтянувшись, залезла в открытое окно на втором этаже южного здания, Мэй сообразила, что нужно было сразу спросить себя — а зачем (или для кого) слуги отгораживают Южный дом?
Именно этот вопрос Мэй и задала, влетев в покои бабушки Лоа.
— Как, ты не знала? — бабушка Лоа, как всегда, совершенно не удивилась. Она просто протянула запыхавшейся Мэй чашку холодного чая и будничным тоном ответила: — А это жених твой приехал, Юдэн Ликай, со старейшими из клана Ликай. Они, наверное, вчера еще прибыли, ночевали где-то в городе: прибыли не в повозке, а в паланкинах. Паланкины не их, наемные, просто ибиса нашили…
Мэй сообразила: ну точно, на эмблеме Ликай — стилизованный ибис, как у них две змеи, как у Яо — инь и янь…
Бабушка Лоа всегда подмечала такие вещи. Всегда знала, кто и на чем добрался; догадывалась, где был; подмечала незаметное. Мэй понемногу старалась у нее учиться, но только там, где касалось алхимии или же драки. Теперь она вдруг поняла, что многого еще не знала. Словно глаза открылись.
Мэй по-новому взглянула на покои прабабушки: светлые, чистые, в одном из лучших мест особняка… И это при том, что ни для кого не секрет: и бабка Юэ, и жена Сымы давно уже спали и видели, как бы выжить старую каргу в северный флигель! Не случайно в цветочной композиции в нише, между двумя свечами — желтый нарцисс вместе с сосновыми ветками, словно вызов…
— Бабушка Лоа! — усевшись на пол, Мэй низко поклонилась старушке. — Прошу вас, научите меня, как нужно обращаться с людьми, чтобы они делали так, как вы хотите! Я была дурной и невнимательной внучкой… научите!
Бабушка Лоа засмеялась мелким, рассыпчатым смехом:
— Заметила, значит, внученька… Ну и молодец, ну и хорошо, что заметила! Интригам, значит, просишь, чтобы я тебя учила? Не выйдет, дорогая моя. Сосна, что на скалистой почве выросла, во все стороны изгибается, а на песчаном берегу прямо стоит. То, что для одних уст будет лекарством, в других окажется ядом… У тебя не получится, дорогая моя Мэй, умница моя и красавица, добрая моя девочка с чистым сердцем!
— У меня получится, — Мэй по-прежнему не разгибалась и разглядывала только половицы. — Я буду очень стараться, бабушка! Если нужно измениться, я изменюсь! Все что угодно сделаю! Я не хочу быть слабой, и чтобы меня, как монету, передавали из рук в руки!
Бабушка Лоа положила руку на плечо Мэй и проговорила неожиданно чистым, почти молодым голосом:
— Я хотела, чтобы ты выросла умной. Ты такой и стала. Я хотела, чтобы ты выросла сильной; ты стала даже сильнее, чем я смела надеяться. У каждого из нас свой способ менять мир. Вода точит камни, а сель их сносит. В тебе много силы, моя дорогая, мало хитрости. Хочешь обуздать судьбу — лишний раз не подставляйся, но иди прямо. Иначе саму себя перехитришь.
— И что это значит? — Мэй подняла на прабабку взгляд. — Вот сейчас — что?
— Ты хочешь замуж?
— Не на их условиях!
— Тогда сама решай.
— Я пойду и скажу им об этом, — Мэй поднялась. Прошедшая ночь и беготня по крыше что-то переломили в ней, позволили снова почувствовать себя почти так же свободно, как в Аместрис. — Прямо, в лицо! И людям жениха тоже скажу!
— Осторожнее.
Смотри, чтобы они лицо не потеряли, — предостерегла ее бабка. — Потерявшие лицо мужчины страшны в гневе.
— Ничего, — Мэй одернула рукава ципао. — Я буду вежлива.
История 4. Ланьфан. Очарованный дворец
Альфонс вернулся вечером во дворец в настроении, который и самый жизнерадостный оптимист не рискнул бы назвать оптимистичным, и смутном состоянии ума. Ему было неудобно перед Тэмилой и Иденом; его ошеломило то, что он увидел и услышал у нахарра. Наконец, он сожалел о случившемся. Тэмила у него в голове смешалась с Аной; он вспомнил, как она благодарила его, в голове вспыхивали солнца и пылала пустыня…
Может быть, то было остаточное действие драммы, но, добравшись до своих покоев, Альфонс уже жалел, что так скоропалительно отверг предложение девушки. В конце концов, она тоже алхимик… Дети — это хорошо… Вон, Эдвард женится, так почему бы и ему?.. А она хорошая девушка…
И вдруг в идеях о кровном родстве все-таки что-то есть?
Ал со стоном рухнул на вышитое покрывало и закрыл глаза руками. Под веками взрывались фейерверки, голова болела.
Потом его посетил внезапный приступ паники: а железку-то не потерял?.. Не потерял: железка была где всегда, в кармане брюк. Он о ней уже давно не вспоминал, а посеять было бы обидно: все-таки напоминание о доме.
Лежа навзничь, Альфонс подумал о Мэй, которая отговаривала его помочь с расстройством брака. Подумал о Ланьфан, которая по-прежнему тенью следует за Лином и сама отправляет в императорские покои «певчих пташек» — или «молодые цветы», как их тут называют — хотя дураку ясно, что она любит своего господина без памяти. И сам Лин…
Ведь казалось бы чего уж проще — подойди к ней, объяснись, скажи, что ты жизни без нее не мыслишь…
Альфонс по ассоциации вспомнил генерала Мустанга с майором Хоукай, мелькнула у него мысль и о Лунань, которая наверняка страдает в браке с людоедом-Чинхе, но не мечтает о лучшей доле… «Нет, — подумал он с внезапной решимостью, — если даже я один свободен на всем свете, я не хочу жить, как они. Я буду изучать алхимию в свое удовольствие, и женюсь не на ком посчитаю удобным — я дождусь, пока влюблюсь в какую-нибудь девушку так, что захочу от всего света защищать, и хоть весь мир обойти ради нее… или в Сине остаться ради нее… или от любого брака ее спасти, из-под венца похитить… И не побоюсь ей сказать, и завоевать ее не поленюсь… Эдварду об этом не напишешь, черт… как-то мы такие темы между собой не обсуждали никогда, а мне бы рассказать…»
Но это уже было начало сна, где Альфонсу снилось, что он ищет по всему дворцу нормальную бумагу, чтобы написать Эдварду — а попадаются все только свитки, и все сплошь розовые, надушенные и украшенные цветочным орнаментом.
Утро же принесло новые заботы: не успел Альфонс проморгаться и обнаружить, что еще только рассвело, как почтительно постучавшийся в дверь слуга сообщил, что гостя-с-запада ждут на совещании у императора. Император, дескать, извиняется за ранний час, но позже никак невозможно: должен совершать смотр войск.
Смотр войск был Альфонсу хорошо знаком и понятен еще из его многомесячных каникул в Бриггсовой крепости. Непонятно ему было другое: то, что Лину вдруг понадобилось дергать его без предупреждения.
Доверенный слуга провел Альфонса в тайный императорский кабинет: ту самую комнату, где пировали в первый вечер. Дальние, непарадные переходы Очарованного дворца являли собой с утра самое занятное зрелище. Тут вам и полотеры, намывающие бамбуковые доски чуть ли не на коленях; и торопливые служанки, нагруженные одеяниями и трепьем непонятного назначения; и кухонные запахи, и перекличка грузчиков на внутреннем дворе, которую можно слышать сквозь широко раздвинутые окна…
Грузчики, которые доставляли на кухню продукты и увозили прочь мусор, настолько заинтересовали Альфонса, что он даже притормозил и прислушался. Голоса веселых парней в серой униформе звучали довольно долго, пока Альфонс вслед за своим провожатым не свернул вглубь дворцового комплекса, но алхимик так и не смог понять, на каком наречье они изъяснялись. Ничего похожего на шэнъянский синский или на говор горцев во владениях триады Чинхе; ничего общего с кантонским диалектом. Такое ощущение, что это вообще чужой язык!
Альфонс подумал, что Син — невероятно огромное, прекрасное и интересное место.
Нечего и думать узнать о нем за несколько недель в библиотеке (чистого времени) или за несколько месяцев путешествия по туристическим маршрутам. Всю жизнь посвятить — и то будет мало. Так с любой сколько-нибудь большой страной: в Аместрис ведь тоже множество народов и обычаев. Однако в том и дело, что Алу не хотелось посвящать всего себя изучению Сина или какой-то одной земли.
Здесь за несколько месяцев он видел и узнал уже много удивительного; на очереди иные страны и новые тайны. Сперва они собирались ехать в Каледонию, но, после того, что Альфонс услышал от Идена, он начал думать о том, не навестить ли лучше льяса… Весь мир лежал перед ним, и младший из оставшихся Элриков задумался: уж не слишком ли опрометчиво они с Эдвардом договорились встретиться всего через год?..
Но все эти размышления занимали лишь дальний уголок его сознания. Перед раздвижными дверями в «тайный кабинет» Лина Альфонс уже полностью стряхнул с себя мечтательное настроение. И императора, в неформальной позе возлежавшего прямо на полу возле низенького стола, он встретил озабоченным вопросом: