— Хлеба возьмите, тата.
Когда отец ушел, Татьяна не смогла усидеть одна в хате, снова вышла на улицу и направилась к школе. Но там уже было пусто: партизаны уехали, народ разошелся. Тетка Степанида увидела ее из окна и позвала к себе в хату. Там, к своему большому удивлению, Татьяна увидела Любу. Девушка сидела на кровати с заплаканными глазами.
— Ты не уехала? — обрадовалась Татьяна.
Любе показалось, что Татьяна насмехается над ее неудачей, и она с раздражением набросилась на сестру:
— Уехала, уехала! Тебе только зубы скалить. Думаешь, я побоялась? Думаешь, я такая трусиха, как ты? Они не взяли меня… И Женьки Лубяна, говорят, у них никакого нет. А я по глазам видела, что врут. Вот придет только Женька, и я уйду. Не возьмет — следом за ним пойду. Тогда не прогонят, как увижу их лагерь. А то — мала! Какая же я маленькая? А горе у меня — самое большое. Мамочка моя родная! — и Люба горько заплакала.
IX
Ягодное — осушенное колхозниками болото — длинной узкой полосой врезалось в лес. Ближайшая к деревне часть его засевалась и давала богатейшие урожае Дальний конец болота, который назывался Рогом, не был полностью осушен и использовался под луга. Болото с двух сторон обступали высокие стены леса, в котором преобладала ольха.
Весной и осенью тут нельзя было пройти ни болотом, ни лесом. Но на самом конце Рога, на высоком сухом пригорке, росли уже не ольхи, а могучие столетние дубы. Под дубами густо переплетался орешник. Летом сквозь эту чащу трудно было пробраться, да и никто сюда не заглядывал, несмотря на то, что уголок этот отличался редкой красотой и обилием орехов и грибов. Причиной этому было, возможно, то, что три года тому назад здесь среди бела дня волки разорвали лесника. Вот сюда и пробирался Карп Маевский, взволнованный неожиданным и таинственным приглашением партизанского командира.
Он вышел из лесу на край покосного луга, под дубы, и осторожно оглянулся. Вокруг было пусто и тихо. Только где-то в орешнике жалобно чирикала какая-то одинокая птичка. Оголенный лес застыл в неподвижности. Ветер согнал опавшие листья с поляны, и землю под дубами густо устилали желто-зеленые желуди. Желудей было так много, что их можно было брать просто пригоршнями. «Никто не собирает, — подумал Карп, — а напрасно. Нужно будет прийти когда-нибудь. До войны свиней кормили, а теперь и сами поедим», — он тяжело вздохнул и, нагнувшись, начал было сгребать желуди в кучу. Но потом порывисто выпрямился, снова огляделся вокруг и посмотрел почему-то на небо. По небу медленно плыли косматые овчины туч. Вечерело. Карпу стало как-то не по себе на открытом месте, и он спрятался в гуще ореховых кустов.
Ждать ему пришлось долго. Старику уже начинало казаться, что Лесницкий не придет; росла тревога за Татьяну и Любу.
«Налетит карательный отряд во главе с этим иродом, — подумал он о Визенере, — сразу же за них возьмется. Надо идти».
Но уйти, никого не дождавшись, он не мог. Кто знает, — будет ли другой такой случай? А эта встреча решала многое — он понимал это.
Только в сумерки он увидел, как из лесу вышли два человека и остановились под дубами.
— Нету, — сказал один.
— Не может быть, — ответил второй.
Карп по голосу узнал Лесницкого и смело вышел из кустов.
— А вот и он, — сказал Лесницкий и пошел навстречу.
— Вечер добрый, Карп Прокопович. Медком не угостишь? — шутливо спросил спутник Лесницкого.
И Маевский с удивлением узнал в нем председателя райисполкома Приборного.
— Сергей Федотович?!
— Он самый! Удивляешься, старый?
— Есть чему. Так… Вместе вы руководили, вместе, значит, и воюете.
— Вместе строили жизнь, вместе обязаны и защищать ее. Все… Весь народ, — ответил Приборный… — Ну, присядем, друзья.
Приборный снял с шеи автомат и опустился на землю под дубом. Лесницкий и Маевский сели возле него — один против другого.
— Ну, угости хоть табаком, если медку нет. У тебя ведь все отменное, старый чародей, все первого сорта. Эх, поел бы я сейчас медку! — с удовольствием причмокнул губами Приборный.
— Я могу принести, Сергей Федотович, — ответил Карп.
— Да ну-у? Все-таки припрятал?
— Пудиков десять.
— Молодчина! — весело засмеялись Приборный и Лесницкий.
Закурили. Немного помолчали. В небе начали загораться первые звезды.
Тишину нарушил Лесницкий.
— Что ж замолчали? Рассказывай про жизнь, Карп Прокопович.
Маевский тяжело вздохнул.
— Что тут рассказывать, сами знаете. Не жизнь, а мука. Пекло. Когда только это кончится?
— Скоро, — улыбнулся Лесницкий. — Но все-таки придется повоевать. Ничто не приходит само собой, без борьбы. Тем более — победа. Враг у нас — сильный, хитрый и безжалостный. Цель его — уничтожить наш народ, захватить нашу землю, наше богатство. В большинстве случаев он берет вооружением, но в последнее время он применяет разные выдумки, хитрости, использует все способы… Но народ наш не верит фашистам. Народ восстал, он хочет бороться. Нужно только организовать его, правильно руководить его борьбой. Вот это наша обязанность. — Секретарь райкома замолчал, а потом неожиданно спросил: — За что они сожгли твою хату?
Маевский рассказал.
Приборный и Лесницкий переглянулись между собой и улыбнулись.
— Просто клад этот хлопец. Никогда ни в чем не ошибается, — сказал Приборный.
— Кто такой? — не понял Маевский.
— Один наш партизан, — ответил Приборный.
— Ваш сосед, — добавил с улыбкой Лесницкий.
— Что-то давно он не появляется у нас. Мои девчата ждут — не дождутся его.
— Почему?
— Одна — дочка покойницы Христины — до вас хочет с ним пойти. А моя дочка — повидаться со старым знакомым; вместе в школе учились.
Лесницкий спросил:
— Да, раз к слову пришлось: кто муж твоей дочки и где он теперь?
Маевский смущенно закашлялся:
— Кхе-кхе… Как вам сказать? Нету у нее мужа.
— Нет?
— Вы не подумайте чего плохого, Павел Степанович. Дело в том, что дитя это — не ее, — и Карп откровенно рассказал партизанским командирам все то, о чем знали только он да Татьяна, что они скрывали даже от старшей сестры Татьяны.
Партизаны слушали с большим вниманием и в один голос высказали свое восхищение девушкой.
— Молодчина! Героический поступок. Вот, комиссар, яркий пример и типичный, конечно. Гордиться надо такой дочкой, старый чародей.
— В самом деле — благородно и красиво! В таком возрасте — и усыновить! Чудесно!
Их единодушное одобрение взволновало Маевского. Он осторожно кашлянул и тихо сказал:
— Но о том, что это не ее дитя, не знает никто, даже женка моя. Так что…
— Это правильно! Пусть об этом знает возможно меньше людей. Так будет лучше, — ответил Лесницкий и, помолчав, спросил: — Значит, на семью твою можно положиться?
За старика ответил Приборный:
— Как видишь… Женка только у него злая. Не обижайся, старый. Нехорошая баба, глупая. Тут ты большой промах сделал, хоть ты и пчелиный король.
Маевский смутился и ничего не сказал. Все трое помолчали. И вокруг царила полная тишина. Только где-то далеко в лесу завыл волк.
Молчание вновь прервал Лесницкий.
— Ну, к делу, — обратился он к Маевскому. — Нам нужна твоя помощь, Карп Прокопович. Говори сразу — согласен? Не боишься?
— Вы обижаете меня, Павел Степанович. Да я хоть сейчас готов до вас идти. Дочку только дозвольте взять с собой и племянницу. Чего мне бояться? Знаю, за что пойду…
— Пока что идти никуда не нужно. Останешься дома.
Карп вздохнул:
— Нам нужен надежный человек в деревне, к которому мы могли бы в любой момент обратиться и получить нужную помощь. Понимаешь? Мы ведь жизнь свою тебе доверяем. Надеемся — не подведешь…
— Павел Степанович, да я…
— Хорошо… Слушай дальше… Героизма никакого не нужно. Револьвер в кармане не носи…
Старик вздрогнул. Он быстро нагнулся к Лесницкому и, заикаясь от волнения, спросил:
— Да вы… вы… откуда знаете? — И рука его как-то механически вытащила револьвер из кармана полушубка.
Приборный засмеялся, взял из его рук наган и внимательно осмотрел его.
— Спрячь в надежном месте, — продолжал Лесницкий. — Конечно, в таком, чтобы в нужный момент он был под рукой. Видишь, мы узнали. Могли бы проведать об этом и гитлеровцы. Не думай, что они дураки. Шпионаж у них первоклассный, — набрали себе разной сволочи — старост да полицаев… Ну, да эти на виду. А вот самых хитрых предателей они делают своими тайными агентами. Поэтому нужно держать ухо востро.
Лесницкий помолчал.
— Итак, твоя задача… нужно «подружиться» с новой властью и затем — наблюдать, следить. Особенно за вашим старостой, за Бугаем… Дело в том, что он встречался с нашими и уверял нас в своей ненависти к немцам. Например, он клялся, что поджог колхозного двора и амбара — дело его рук. Что ты скажешь на это?
Маевский пожал плечами.
— Черт его знает… Я думал, да и все в деревне так думают, что это ваша работа. А теперь — не знаю…
— Ну, так вот. Нужно распознавать, кто наши помощники и кто наши тайные враги. Проследи за Кулешом. Говорят, его из плена отпустили. А даром они не отпустят… Да… Подбирай надежных людей, вовлекай в наше дело. Нужно поднимать народ. Дочку, племянницу привлеки. Пусть ведут агитацию. Вое новости мы будем передавать. Но делать все это нужно очень осторожно. О связи с нами никому не говори… Вот, кажется, и все… У тебя ничего нет, Сергей?
— У меня? Ничего особенного… Если что такое — к нам… А мед береги для торжественного случая. С твоим медом победу будем праздновать, — снова пошутил он и первым поднялся с земли. За ним встали Лесницкий и Карп.
Старик был очень растроган встречей.
— Я и не знаю, как вас благодарить, Павел Степанович… Сергей Федотович… Сразу вое прояснилось. А то жил как в яме какой.
— Ну, ладно, — перебил его Лесницкий. — Еще одна просьба. Связным к тебе чаще всего будет приходить Лубян… Так ты приглядывай за ним… У хлопца очень уж горячая голова. Попадется, — разом обкрутят петлей… А он у нас незаменимый человек. У наших хлопцев будет пароль «Чита». Если же тебе нужно будет срочно передать что-нибудь, иди сюда и по этой просеке — до Сухого болота… Ну, бывай.
Они крепко пожали руку старику и вскоре скрылись в темноте, между деревьями… А Маевский еще долго стоял и смотрел в ту сторону, куда они ушли, слушая, как трещат сухие сучья под их ногами.
Лесницкий и Приборный пробирались по узкой тропинке в глубину леса. В лесу стало совсем темно. Идти было трудно. Приборный споткнулся, зацепившись за корень, и упал.
— Задержались. Не раз нос разобьешь, пока до лагеря доберешься, — проворчал он.
— Но зато какое громадное дело сделали, Сергей! — отозвался Лесницкий, шедший впереди.
— Да… Сегодня мы хорошо поработали.
— Заездами в деревни, митингами и встречами с Маевским, Романовым и Василенко мы завершили, я думаю, первый этап своей работы — подготовили условия для развертывания настоящей войны. Таких, как Гнедков и Лубян, хоть и много, но все же мало для нас. По сравнению с тем, что нам нужно для борьбы, это единицы. А нужен нам весь народ, Сергей! Все те люди, с которыми мы строили нашу жизнь. Народ все отдаст за нее. Нужно, чтобы главное пополнение отрядов составляли не окруженцы и не только те, у кого есть личная обида на фашистов, кто убегает и прячется от них, а своевременно подготовленная, организованная масса колхозников и рабочих. Понимаешь?
Некоторое время они шли молча. А потом Лесницкий снова вернулся к прерванному разговору и стал излагать свои планы развертывания партизанского движения в районе. Хотя разговаривали они об этом чуть ли не каждый день, Приборный слушал Лесницкого с неизменным вниманием — каждый раз секретарь райкома высказывал новые, интересные мысли. Приборный восхищался своим комиссаром и часто думал: «Ну и голова! Как он быстро вошел в роль партизанского вожака! Сколько прошло с того времени, когда вот с таким же энтузиазмом он руководил районом! И ведь войны-то в глаза не видал. Я в гражданскую уж ротой командовал, а ему, поди, не больше десяти лет было! А сегодня — какой солдат! Словно всю жизнь только тем и занимался, что воевал».
X
Ночью выпал снег. Он шел несколько часов перед рассветом и все покрыл белым пушистым одеялом. После долгой серой осени хаты и деревья словно обновились — они освещались мягким, спокойным светом от покрытой снегом земли. От этого, казалось, и рассвело раньше, чем вчера, когда все вокруг было серым и скучным.
Татьяна проснулась, услышав, как обычно, осторожные шаги отца. В комнате было совсем светло.
— Снег, тата? — будто не веря своим глазам, спросила она и начала проворно одеваться; одевшись, растормошила Любку, спавшую на соседней кровати: — Любка, снег!
Люба проснулась, прищурившись посмотрела на окна, зевнула и снова уткнулась лицом в теплую подушку.
Татьяна тем временем схватила ведра и выбежала во двор. От непривычного сверкания снега глаза сами зажмурились. Редкие пушистые снежинки садились на разгоряченное лицо, на руки, приятно освежая кожу. Забыв на мгновение обо всем, Татьяна смотрела на заснеженные деревья и по-детски счастливо улыбалась. После того как в колодце нашли мертвого кота (говорили, что это дело рук пьяных полицаев), весь переулок ходил по воду к дальнему колодцу или на речку. До речки было дальше, но Татьяне захотелось пройтись по первому снегу. Она быстро пересекла улицу и через двор Лубянихи направилась к речке. Сперва она не думала ни о чем, но постепенно замедлила шаг, а потом, в конце огорода, совсем остановилась и огляделась вокруг…
Позади двумя длинными улицами раскинулась деревня. Над белыми крышами поднимались дымки. В белом убранстве стояли сады. А за садами, сквозь сетку снежинок, вырисовывалась мутно-белая стена соснового леса. Леса огибали село дугой. Ближе к речке хвойник сменялся молодым дубняком. За речкой расстилались поля с разбросанными по ним деревьями, на узкой полосе луга стояли стога. А если подняться на пригорок, что за речкой, или тут, на этом берегу, влезть на дерево, то там, вдалеке, на западе, на широких днепровских лугах, можно увидеть другие стога.
Татьяна посмотрела в ту сторону и тяжело вздохнула. Нечему радоваться! Она поставила ведра на снег и еще раз оглянулась. Родная земля! Красивая, любимая! По ней ходили советские люди, по-разному видя и ценя ее красоту: одни пели песни о ней, писали стихи, простые и искренние; другие искали в ней руду, уголь, несли образцы в лаборатории, производили опыты… Но все любили ее, потому что это была земля отцов, земля-мать, она кормила и поила своих детей. А теперь? Чужеземцы топчут ее, оплевывают, поганят.
Татьяна сжала кулаки. Как никогда прежде, ощущала она жгучую боль в сердце, будто не по земле этой, а по ее груди прошли тяжелые грязные сапоги чужих солдат и растоптали все самое дорогое, самое любимое. Она жадно вдохнула струю свежего морозного воздуха. У нее родилось новое чувство — это была какая-то иная любовь к родине и новая ненависть к захватчикам. Она ненавидела их с первых дней войны, ненависть росла с каждой стычкой с ними. Но то, что она ощутила в это мгновение, было действительно другой ненавистью, кипучей, непримиримой. Чувство это требовало действия, немедленной мести тем, кто растоптал ее счастье.
«А что я делала раньше? — подумала она. — Ничего… Сидела и ждала, пока другие принесут освобождение». Правда, после встречи с партизанскими командирами отец поручал ей и Любе проводить беседы с женщинами и молодежью, время от времени приносил им сводки Совинформбюро. Эти сводки они переписывали дома в нескольких экземплярах и распространяли потом по деревне. Люба делала это главным образом на вечеринках среди молодежи. Татьяну тоже тянуло к молодежи, ей тоже хотелось побыть на вечеринке, поговорить со своими ровесницами. Но она не могла этого делать. Женщины сурово осудили бы ее за то, что она оставила ребенка, забыла о муже, который, может быть, в эту самую минуту исходит кровью на поле боя. Имя «солдатка», которым называли ее женщины, ко многому обязывало жену фронтовика: за ее поведением следили десятки глаз.