Аарон еще спал, когда бесшумно вошел лакей с подносом; было уже утро. Аарон проснулся и сел на кровати. Лакей был приветлив и услужлив. Он пожелал Аарону по-итальянски доброго утра, затем ловко придвинул к кровати столик и выставил на нем поджаренный хлеб, кофе, вареные яйца и мед. Все это было сервировано на тончайшем фарфоре и серебре.
Для яиц была подана забавная серебряная рюмка, мед лежал в хрупком сосуде из золотистого граненого стекла. Аарон ощутил очарование дорогих и изысканных вещей и тут же почувствовал презрение к себе за это. В нем боролись два инстинкта: один — привлекавший его к этим красивым хрупким вещам, другой — подсказывавший ему дикое желание выбросить в окно этот изящный маленький столик со всей его очаровательной сервировкой.
Затем Аарон принял ванну. Тем временем слуга принес его вычищенное платье. Он оделся и спустился вниз. В галерее никого не было: большая приемная, с желтыми мраморными колоннами, позолоченными арками и огромным сине-красным ковром, тоже была пуста. Он остановился перед большой входной стеклянной дверью. На лестнице снаружи стояли кадки с какими-то красными цветами, а на площадке — чудесные хризантемы. Дальше, в парке, желтые листья бесшумно падали на зеленую траву и чистые дорожки. Всюду было пусто и тихо. Аарону хотелось взять свое пальто и шляпу и выйти, но он не знал, где их найти.
Таким образом, он прошел несколько комнат и, наконец, в одной из гостиных наткнулся на пять или шесть лакеев. Он обернулся и, улыбаясь, спросил свою шляпу, указывая на голову. Они мгновенно поняли, что ему было нужно, и один из них проводил его вниз, в приемную и указал шкаф, в котором висели пальто, шляпы и трости. Аарон нашел свои вещи, и, пока он одевался, лакей продолжал что-то приветливо и непонятно говорить ему. Затем он открыл боковую дверь, и Аарон вышел прямо в сад.
XIII
Свежий утренний воздух чудесно бодрит после ночи, проведенной в доме с центральным отоплением. Аарон всей грудью ощутил это, выйдя на открытую лестницу, широкие ступени которой вели к верхнему саду, расположенному на горе.
Парк при доме сэра Уильяма был ничем не примечателен и носил явные следы запустения во время войны. Аарон быстро поднялся на верхнюю террасу и подошел к границе владений сэра Уильяма, огражденных живою изгородью из колючих кустов. Найдя в ней лазейку, он вышел на соседний участок, занятый чьим-то запущенным виноградником. Очевидно, владелец, вернувшись с войны, задумал восстановить свое хозяйство, потому что в одном конце виден был свежеперекопанный кусок виноградника.
Аарон осмотрелся. Он находился на вершине открытого холма. Внизу светлой лентой протекала мимо города река, перехваченная белым мостом. Город лежал на ее берегу рыжеющим пятном среди зелени равнины, громоздился по скатам плоскими крышами домов, куполами церквей и зубцами башен, колющих глаз резкой четкостью своих линий в прозрачной чистоте утреннего воздуха.
Доверчиво и ясно стлалась у ног Аарона Наварра, разгульная, бесстрашная, буйная Наварра, первый цветок юга под строгим небом Альп.
Аарон присел на камень и молча созерцал открывшуюся ему картину.
Полуосознанная тревога от вторгшихся в душу впечатлений заставила Аарона уйти с этого места. Он кинул еще один взгляд на город и увенчанные облаками горные вершины, спустился через сад, мимо огорода и служебных пристроек, назад к дому и вошел в большой зал. Там еще ни души. Спустился в нижнюю галерею. Здесь сидел багровый лысый полковник со своим комически-юным лицом и читал свежеполученные из Англии газеты. Аарон сел за столик напротив него и сделал слабую попытку завязать разговор. Но полковник отвечал односложно. Явно было, что он не желал снизойти до беседы с человеком того социального положения, к какому он относил Аарона. Тогда Аарон довольно демонстративно забаррикадировался от него развернутым листом газеты. Напряженность положения разрешил вошедший слуга, который доложил, что полковника просят к телефону.
Когда полковник ушел, Аарон тоже отложил газету, которая очень мало занимала его, и через парадный ход, мимо вежливо поклонившейся ему на этот раз привратницы, вышел на улицу. Идя наудачу, он вышел к широкому мосту с мощными скульптурными группами по сторонам. Поток мужчин и женщин лился по мосту. Аарону сразу бросился в глаза маленький рост итальянцев, живость их движений и непринужденность поведения на улице.
Крошечные вагончики трамвая проносились по мосту и взбегали вверх по залитому лучистым южным светом бульвару. Находившейся здесь в поразительном числе парикмахерские, почти совершенно открытые на улицу, были полны клиентами. Очевидно, в этот час половина мужского населения Наварры предоставляла свои щеки мыльной кисти цирюльника. Аарон, со своими понятиями англичанина, был удивлен, что бритье считается в Италии действием, которое следует совершать публично. На каждом углу были маленькие кофейни с выставленными на тротуаре столиками, за которыми перед давно уже пустыми чашками кофе сидели посетители. Много магазинов закрыто. Это — следы войны, после которой жизнь города все еще не вошла в обычную колею. Запустение и нищета глядели отовсюду.
Дойдя до вокзала, Аарон вошел внутрь здания. Там он приметил окошечко, где производился обмен иностранных денег. Он подал пятифунтовый билет и получил за него двести десять лир. Затем он увидел прилавок книжного киоска, за которым какой-то мужчина развертывал большую железнодорожную карту в только что купленной книжке с расписанием поездов. Он купил такую же книжку и, отойдя в сторону, стал ее перелистывать.
Утром следующего дня ему надо уехать. Но куда? Аарон взглянул на карту. Она как будто предлагала ему на выбор два направления: Милан и Генуя. Аарон избрал Милан, имя которого звучало для него менее чуждо, благодаря его музыкальной славе и знаменитому собору. Итак, в Милан! Довольно беспомощно перелистывая то в ту, то в другую сторону страницы расписания, Аарон, наконец, установил, что поезд в Милан отходит в 9 часов утра. Разрешив этот вопрос, он покинул печальное, сараеподобное здание вокзала.
Аарон был предупрежден, что у Фрэнксов завтракают в час. Время близилось к половине первого. Это заставило Аарона поспешить с возвращением. В парке, перед домом, он застал леди Фрэнкс, осматривавшую вместе с Артуром, который принял вид знатока, свое птичье хозяйство и жалобно качавшую головой над занемогшим пекинским гусем.
Увидя Аарона, хозяйка осведомилась, как он провел ночь. Аарон, на лице которого ветер со снежных вершин и южное солнце успели уже положить золотистый налет загара, с вежливым поклоном уверил ее, что спал отлично и, встав, вышел насладиться прекрасным утром. В ответ на это леди Фрэнкс нахмурила брови и грустным голосом объявила, что сэр Уильям провел очень плохую ночь. Он не смог заснуть и проходил до утра по комнате. Накануне вечером он пришел в чрезмерное возбуждение от разговора. Между тем, он нуждается в полном покое и отдыхе.
«Это камешек в твой огород, мой милый, — подумал про себя Аарон, — за твой вчерашний вечерний спор».
— А я вчера только восхищался, какой у сэра Уильяма бодрый, полный жизни и энергии вид, — произнес он вслух.
— Что вы! Он только старается таким казаться. Но ему это плохо удается. Сегодня утром он чувствовал себя очень неважно. Я крайне о нем беспокоюсь.
— Очень огорчен тем, что слышу от вас, миледи.
Леди Фрэнкс удалилась по своим хозяйственным делам, а Аарон вошел в комнаты. Он подходил к столовой, когда по всему дому разнесся звук гонга. Со стороны сада вошел одновременно с Аароном полковник, но не заговорил с ним. Сейчас же вслед за ним спустился сверху майор с женой. Недолго заставила себя ждать и леди Фрэнкс, которая появилась, беседуя о чем-то хозяйственном с женою Артура. Последний шел тут же, вслед за ними, с непринужденным видом человека, чувствующего себя почти как дома. Все общество было уже в сборе, когда вошел сэр Уильям. Теперь, при утреннем освещении, он казался более старым и хилым. Аарон не мог не заметить, как он ждал почтительной встречи и как принимал ее. Аарон и сам почувствовал трепет почтительности при виде этого старика, который был олицетворением мощи миллиона фунтов стерлингов.
Сэр Уильям обошел всех, здороваясь с каждым за руку. Подойдя к Аарону, он осведомился, как тот провел утро.
— Я прежде всего осмотрел ваш сад.
— Ну, в нем теперь нечего смотреть. Там когда-то были прелестные цветы. Но в течение двух с половиной лет наш дом был превращен в госпиталь для офицеров, мы давали приют более, чем двумстам раненым и больным, так что даже в саду стояли палатки. Мы только что, совсем недавно, вернулись к мирной жизни. А цветы требуют времени. Да, да, британские офицеры занимали этот дом в течение двух с половиной лет. А были ли вы на нашем бельведере?
— Там, вверху сада, рядом с виноградником? Да, был. Я никак не ожидал увидеть горы.
— Не ожидали? Почему же? Они тут испокон веков…
— Но я здесь впервые. Я не знал, что они окружают город. Я не ожидал такого вида.
— Так вы находите, что вид нашего города производит сильное впечатление?
— О, да. Очень сильное. Для меня это совершенно ново. Я был в полном восхищении.
— Да, великолепное зрелище, чудесный вид. А были ли вы в городе?
— Был. Видел множество бреющихся мужчин и массу солдат на вокзале. О, утро у меня было полно впечатлений.
— Полно впечатлений, — это хорошо, очень хорошо! — Сэр Уильям глядел на Аарона с расплывающейся улыбкой на лице; молодая бодрость гостя вызывала в нем радостное сочувствие и возбуждала прилив угасающих жизненных сил.
— Прошу за стол, — сказала леди Фрэнкс.
Аарона посадили опять по левую руку хозяйки. Сэр Уильям сидел на противоположном конце большого стола. Между ним и Аароном установилось странное смешанное чувство взаимной симпатии и некоторого бессознательного соперничества. Старый джентльмен смолоду отдал все силы энергичной, предприимчивой, почти артистической натуры на создание себе состояния, а позже на дела благотворительности. Детей у него не было. Аарон же, обладая весьма сходными с сэром Уильямом природными свойствами, расточал их на что угодно, кроме наживы и филантропии. Один целью своей жизни поставил накопление благ и сбережение сил, а другой — растрату сил и накопление одних только впечатлений. Сейчас за столом это чувство антагонизма обострилось между ними. Сэр Уильям пробовал втянуть Аарона в шутливо-колкий разговор, но Аарон уклонился от этого, пользуясь неудобством говорить через весь стол. Он завел беседу а Артуром.
Завтрак закончился черным кофе. После него все встали и разошлись. Каждый пошел в свою сторону: кто — к себе в комнату отдохнуть, кто в город. Аарон пошел пройтись и опять бродил по городу до вечера. Он вернулся в палаццо сэра Фрэнкса усталый от множества впечатлений и, несколько подавленный, прошел в пустую приемную и уселся в темном углу, подальше от огня.
В этот воскресный вечер Аарон остро почувствовал себя на чужбине. Ему вспомнился дом и покинутая там жена и дети, вспомнился громкий звон церковных колоколов, обычно проникавший в этот час в их дом со стороны сада, вереница одетых в черное людей, чинно идущих мимо его окон в церковь. В этот час он сам надел бы свое лучшее платье и готовился бы идти в трактир. И жена в этот праздничный вечер особенно горько почувствовала бы его уход, потому что она принуждена была оставаться дома одна, связанная детьми.
На мгновение он ощутил что-то вроде желания вернуться, оказаться вне опостылевшей ему чужой обстановки. Но лишь только он ясно представил себе свое появление дома, как ощутил привычную гнетущую тяжесть его атмосферы и вечное неприятие женой всего, что исходило от него.
Из двух людей, упрекающих друг друга, ни один не бывает всецело прав, — постоянно напоминал себе Аарон. Оба бывают виноваты, Аарон не боялся прямоты и последовательности и потому не скрывал от себя этой истины. Надо вдуматься в положение Лотти. Он любил ее. Он никогда не любил никакой другой женщины. Если у него и бывали кое-какие приключения, то это случалось или в момент разгула, или из любопытства. Такие приключения ничего не значат. Он и Лотти любили друг друга. И любовь, постепенно развиваясь, превратилась в какой-то поединок между ними. Лотти была единственной дочерью зажиточных родителей. Он тоже был единственным сыном у своей овдовевшей матери. Таким образом, каждый из них с раннего детства привык считать себя первой особой в доме и во всякой компании. В первые месяцы после женитьбы Аарон, конечно, баловал молодую жену и ухаживал за ней. Но такое отношение к ней все же ни в чем не изменило его основных представлений; ему казалось, что он продолжает быть ничем не связанным и может располагать собою и своими поступками, вовсе не считаясь с желаниями и вкусами жены. Он по-прежнему чувствовал себя первым и единственным, как в детстве у своей матери. Прошли годы, прежде чем он понял, что Лотти тоже, совершенно так же, как и он, чувствует себя первой и единственной. Под ее кажущейся хрупкостью и неустойчивостью скрывалось твердое, как сталь, убеждение, что она, женщина, — есть центр творения, а мужчина — только придаток к ней. Она, как женщина, и в особенности, как мать, является великим источником жизни и культуры. Мужчина же только орудие и внешний завершитель ее творческих актов.
Конечно, Лотти никогда не высказывала такого убеждения, даже втихомолку, про себя. Но его исповедовал весь свет. И она полубессознательно отражала в себе его взгляды, господствующие в европейском обществе, что женщина есть средоточие жизни. Она — вдохновительница, она — центр, она же — и высшая награда в жизни.
Почти все мужчины разделяют такой взгляд. На практике все мужчины, даже заявляя право на свое мужское превосходство, молчаливо соглашаются с фактом священного первенства женщины, как сосуда и источника. Они молчаливо надевают на себя иго рабства и поклоняются всему, что исходит от женщины. Они молча признают, что все душевно-утонченное, чувствительное и благородное, — все это женственно. И сколько они ни стараются искоренить в себе это убеждение, сколько ни презирают они своих жен, сколько ни бегают к проституткам, по кабакам, выражая тем свой протест великому по своей распространенности догмату о превосходстве и первенстве женщины, — они только кощунствуют этим против того самого Бога, которому продолжают служить. Уничтожение женщины — это только оборотная сторона поклонения ей.
Но в Аароне было заронено другое семя. Впрочем, он и сам не знал этого в себе. Он старался держаться на традиционной почве почтительного уважения к своей жене, как к женщине. И ему казалось, что он так и поступает обычно, когда находится в кротком, спокойном расположении духа, и выбивается из этого тона только временами, в свойственных каждому припадках строптивости. Но он плохо знал себя. В нем от природы сидел дух протеста против главенства женщины. Он не умел, не мог, не хотел признать святость рыцарского служения ей. Была пора в его ранней молодости, когда он пробовал убедить себя, будто и он создан для такой роли. Но и сквозь преданные ухаживания и почтительную любовь молодого мужа, в нем всегда достаточно явно, чтобы уязвить женщину, проступала гордая независимость самца. Он никогда не смирял своей воли перед женой, — никогда. Проявления преданной любви были всегда искренни, но добыты из себя усилием. В ней же было совершенно инстинктивное и потому неодолимое убеждение, что муж должен быть духовно зависим от нее, что она призвана облечь его с ног до головы, как слабого ребенка пеленами, своей могучей любовью. Она, конечно, не сомневалась, что ее любовь безмерно благостна для него. Ни тени сомнения в этом. Она была уверена, что высшее наслаждение, какое только может изведать ее муж в земной жизни, — это благодетельные объятия ее любви. Такова была ее философия брака. Это было даже не философией, не идеей, не мыслью, — это был глубокий подсознательный импульс, инстинкт, созданный культурой эпохи, в которой она жила.
А он, казалось, пренебрегал ею! Да, с первого дня, с первой ночи их брака, она интуитивно почувствовала себя оскорбленной и пренебрегаемой. Правда, порой она льнула к мужу, покоренная порывистыми вспышками его любви. Но человек знает только поверхность своего сознания, а глубинные, подсознательные, инстинктивные душевные движения ускользают от его самосознания. Лотти никак не могла понять, почему, почти с первых дней их брака, подымались в ней припадки острой ненависти к мужу. Ведь она любила его! Она одна только знала, как безумно она его любила. Его оригинальная, почти неуловимая красота неудержимо влекла ее к себе, как птицу взгляд змеиных глаз. Но зато в отдельные минуты раздражения — как она ненавидела его! Как он был ей отвратителен!