— Я не вынесу этого, не вынесу, — плакала женщина.
Опять молчание, опять громкое утирание носа и затем голос доктора:
— Вы должны это вынести. Говорю вам, — должны! Ничего больше не остается делать. И верьте, что мы поможем вам. Я сделаю все, что могу, на время ее болезни… и после, когда она поправится.
Чужестранный акцент звучал в его взволнованной речи сильнее обычного.
— Имеете ли вы сведения о вашем муже? — спросил он.
— Сегодня я получила официальное письмо из банка, — ответила миссис Сиссон.
— Из банка?
— Они сообщают, что по поручению моего мужа будут выдавать мне ежемесячно определенную сумму, что он здоров и отправился путешествовать.
— Ну, и пусть себе… почему бы ему не попутешествовать? Вы проживете отлично и без него.
— Как! Оставить меня одну! — с негодованием воскликнула миссис Сиссон. — Уехать и оставить на мне всю ответственность за детей, все заботы и трудности…
— Я бы не стал горевать о нем. Разве вам не лучше без него?
— Конечно, лучше, — уже гневно произнесла жена. — Когда сегодня утром я получила письмо, я сказала себе: чего же можно было ждать от этого черствого, эгоистичного человека?
— Успокойтесь и не горюйте. Этим делу не поможешь.
— Не горюйте! Легко сказать. Неделю назад у меня не было ни одного седого волоса. А теперь смотрите…
Некоторое время продолжалось молчание.
— Ну, что это за беда! Только не терзайте себя. Ваши волосы так же красивы, как и были.
— Больше всего меня выводит из себя, что он мог так уйти. Не сказав ни слова. Тайком взял шляпу и ушел. Я способна была бы убить его за это.
— Вы были счастливы друг с другом?
— Сначала мы жили дружно. Я любила его. Но он убил мое чувство. Он был всегда замкнут, держался в стороне, не открывал сердца… Это человек, с которым нельзя даже поссориться. Он всегда спокоен. Мертвенное спокойствие эгоизма — вот его основная черта. Я прожила с ним двенадцать лет и знаю, что это такое. Убийственно! Вы и вообразить себе не можете, что это за человек…
— Я, кажется, знаком с ним. Красивый мужчина, — сказал доктор.
— Да, на первый взгляд он привлекателен. Там в зале есть его фотография. Мы снялись вместе после свадьбы. Действительно, он был красив тогда.
Аарон догадался, что она пошла за свечой, чтобы вести доктора в неосвещенный зал. Его подмывало остаться и встретить их здесь лицом к лицу. Дьявольское искушение! Но голос жены отрезвил его. Сердце его похолодело. Ни о чем не думая, он начал действовать, следуя бессознательным побуждениям инстинкта. Быстро опустил руку между стеной и кушеткой. Ага, — футляр с флейтой тут. Радостно схватив его, он в следующее мгновение был уже за дверью зала, в темном коридорчике возле выхода на улицу. Здесь он скользнул в угол, притаившись за зимней одеждой, которая висела на вешалке.
— Это ты оставила открытой дверь в зал? — подозрительно спросила жена Миллисент.
— Нет, — ответила девочка из кухни.
Доктор своей мягкой, неслышной восточной походкой последовал за миссис Сиссон в темный маленький зал. Аарону было видно, как жена осветила его портрет и заплакала. Это не тронуло его. Он слишком хорошо знал эту женщину. Доктор утешающе положил руку ей на плечо и не отнял ее, когда Миллисент с не по-детски серьезным видом вошла в комнату. Видя плачущую мать, девочка тоже заплакала, отвернувшись.
— Да, я встречался с ним, — подтвердил доктор, взглянув на фотографию. — Если он думает, что будет счастлив, уйдя из дома, вы тоже должны почувствовать себя более счастливой, миссис Сиссон. Вот и все. Не дайте ему торжествовать над собой, делая себя несчастной. Дорога к счастью вам открыта. Вы еще молоды.
Доктор простился и ушел. Миссис Сиссон, вместе с девочкой, сейчас же поднялась наверх. Тогда Аарон, стоявший все это время неподвижно, точно обращенный в соляной столп, спокойно вышел из своей засады и прошел в большую комнату. Проходя мимо зеркала, он удивился мертвенной бледности своего лица. Он чувствовал себя отвратительно. Как вор. Но сердце его билось спокойно.
Он тихо вышел через заднюю дверь и нырнул в ночную тьму. Потом спустился в глубину сада, перелез через изгородь и пошел под дождем через поле к большой дороге.
Он был противен сам себе каждой частицей своего существа. Ему стал ненавистен маленький футляр, в котором он нес свою любимую флейту. Эта ничтожная ноша казалась ему непомерной. Он ненавидел только что оставленный дом и жгуче ненавидел сердце, которое так невозмутимо билось в его груди.
Выйдя на дорогу, он увидел на остановке вагон трамвая с ярко светящимися в дождливой тьме окнами. Несмотря на усталость, он не посмел войти в него. Там были люди, которые могли его узнать. Он свернул на боковую тропу и сделал полями крюк в целых две мили. Затем вновь вышел на дорогу и стал под дождем ждать последнего трамвая, который обыкновенно бывал пуст…
V
В опере
Кто-то из знакомых пригласил Джозефину Форд в свою ложу в опере, — как видите, наша повесть все еще продолжается при ночном освещении. Ложа была на виду, возле самой сцены. Кроме Джозефины с Джулией и Роберта с Джимом в ней находились еще двое мужчин. Впереди, у барьера, у всех на виду, сидели обе женщины. По своим средствам они привыкли к довольно скромной жизни, и блеск великосветского театра возбуждал их и взвинчивал нервы…
Еще незнакомые нам члены компании были — литератор Лилли и живописец Стрэссерс. Лилли сидел впереди, рядом с Джозефиной. Сегодня вечером он был ее избранником.
Джозефина была художницей. В Париже у нее был приятель художник, мастер современной элегантности, имевший модное в парижском свете ателье дамских нарядов и мебели. Она иногда делала для него рисунки платьев, иногда получала от него заказ декорировать квартиру какого-нибудь его клиента. Когда приходило время разменять свой последний золотой, она находила удовольствие в том, чтобы властной рукой художника распоряжаться для других дорогими, изящными вещами, по произволу собственного вкуса, с тем, чтобы через несколько дней перестать о них думать.
Для поездки в театр она надела простое чудесно скомбинированное платье: черное с серебром. Эта композиция сделала бы честь лучшему модному журналу. Черный блеск ее густых волос, резко очерченные дуги бровей, смуглость лица и сильно обнаженных плеч, сдержанность мимики и томность долгих скользящих взглядов придавали ее наружности своеобразно пряный, экзотический вид, несвойственный европейской женщине. В ней отчетливо проступала примесь туземной американской крови.
Джулия в своем изящном голубом платье являлась, напротив, образцом английской женской красоты. Белокурые локоны в преднамеренном беспорядке спадали на низкий лоб, темно-синие глаза возбужденно блестели и быстро перебегали с предмета на предмет, губы нервно вздрагивали. Ее высокий певучий голос, нараспев произносивший слова, и громкий смех слышны были в противоположном ряду лож. Она играла прелестным маленьким веером, подарком умершего друга художника.
Джозефина глядела вниз на сцену и не могла сдержать гримасы отвращения. То, что она видела перед собой на сцене, оскорбляло в ней художника. Позорная подделка Египта в «Аиде» профанировала для нее очарование подлинного Египта. Едва только первое действие кончилось, она тряхнула головой, точно разрывая какие-то злые чары, и оглянулась на сидевших в ложе.
— До чего гадко, — сказала она.
— Не следует смотреть так пристально на сцену, — ответил Лилли.
— Ха-ха-ха! — смеялась Джулия. — Какое прелестное представление!
— Конечно, мы сидим слишком близко к сцене, — рассудительно заметил Роберт.
Опять поднялся занавес, и медленное течение оперного действия возобновилось. Театральный зал внимал ему с явным восхищением. После знаменитых арий взрывы аплодисментов пробегали по театру. Джозефина с любопытством наблюдала взволнованное море аплодирующего партера и ярусов, плещущие руки в белых перчатках и восторженно кивающие головы. Сухие раскаты рукоплесканий напоминали звук детской трещотки. Какое жуткое собирательное существо представляет собой переполненный театральный зал! У него миллионы голов, миллионы рук и единое чудовищное, противоестественное сознание…
Через некоторое время занавес опустился. Певцы вышли раскланиваться к самой рампе. Рукоплескания поднялись, как облако пыли.
— Прекрасно! — во весь голос кричала Джулия. — Я просто без ума от восторга. А вы, господа?
— Тоже в полном восторге, — лаконично ответил Лилли.
— Почему сегодня Кирилл Скотт не с нами? — спросил Стрэссерс.
Джулия полуобернулась к нему, смерила его долгим, косым взглядом своих темно-синих глаз и с загадочной интонацией в голосе ответила:
— Он уехал в деревню.
— Разве вы не знаете, что он нанял деревенский дом в Дорсете, — вмешался в разговор Роберт, — и приглашает Джулию поселиться там?
— Она согласна? — спросил Лилли.
— Еще не решила окончательно, — ответил Роберт.
— Что же ее останавливает?
— Насколько я понимаю, ничего, кроме власти предрассудков.
— О, Джулия совершенно свободна от предрассудков, — заявил Джим.
— Ха-ха! Каков братский приговор! — весело расхохоталась Джулия.
В течение всего третьего действия Джулия не переставала размышлять о том, следует ли ей ехать в деревню, чтобы поселиться там вместе со Скоттом, или нет. Ее связывала с ним хрупкая любовь, сотканная из душевной симпатии и чувственного влечения. Достаточно ли этого, чтобы жить вместе? Она не могла отдать себе отчета, хочется ли ей этого. Нервы ее были в том состоянии беспредметного раздражения, когда всякое желание, приближаясь к своему осуществлению, теряет всю свою привлекательность.
Когда занавес опустился, она обернулась к сидящим в ложе:
— Вы забываете, — сказала она, щурясь, — что я должна подумать и о Роберте.
— Милая Джулия, будь уверена, что я по горло сыт твоими думами обо мне, — покраснев, резко произнес Роберт.
Джулия еще раз сощурила свои загадочно улыбающиеся глаза.
— Так о ком же прикажете мне думать? — спросила она мужа.
— О том, кому вы будете более желанным угощением, — саркастически вставил Лилли.
— Во всяком случае для Скотта это будет новинка, — нервно подергиваясь, сказал Роберт.
— А для тебя это уже четвертое пирожное, старина, — буркнул Джим.
Роберт вспыхнул.
— Это вовсе не следует из моих слов! — воскликнул он с досадой на то, что изменил своему правилу быть безукоризненно галантным с женщинами.
— Сколько времени вы женаты? — спросил Джим.
— Целую вечность! — иронически заметил Лилли.
Джулия капризно отвернулась и стала глядеть на кипящий муравейник партера.
Когда занавес взвился еще раз, в ложу вошла Тэнни, жена Лилли. Она опоздала потому, что была на званом обеде. Мужчины встали ей навстречу.
— Не хотите ли чаю или чего-нибудь прохладительного? — спросил Лилли.
Дамы отказались. Мужчины вышли в огибающий ярус коридор, окрашенный в малиновую с белыми полосами краску, а Джулия, Джозефина и Тэнни остались в ложе. Тэнни сейчас же вошла в курс разговора.
— Само собой понятно, что такую вещь нельзя решать так же, как — выпить ли чаю или нет, — высказала она свое мнение.
— Конечно, нельзя, милая Тэнни, — согласилась Джулия.
— В конце концов нельзя же каждый день бросать одного мужчину, чтобы идти жить с другим. Даже если смотришь на это, как на опыт…
— Это очень трудно, ужасно трудно! — искренно воскликнула Джулия. — Но я вижу, что они хотят заставить меня решиться. Как это жестоко!
— Да, мужчины с их звериной логикой, с их упрощенным пониманием вещей: либо то, либо другое, — ужасно портят нам жизнь. По-моему, Роберт не любит вас, — иначе он захотел бы удержать вас. Не могу себе представить, чтобы Лилли стал обсуждать такие предложения относительно меня… Но в таком случае и вам не следует любить Роберта, — высказала свое мнение Тэнни.
— Нет, я люблю его, Тэнни. Очень люблю. По-моему Роберт прекрасен. И я нужна ему, и он нужен мне. Я нуждаюсь в его поддержке. Да, я люблю его!
— Но вы еще больше любите Скотта, — решительно сказала Тэнни.
— Да. Но только потому, что он не похож на Роберта, — протянула Джулия своим певучим голосом. — Видите ли, Скотт — настоящий художник. А Роберт — это дилетант, во всем дилетант. — И Джулия, опять сощурив глаза, взглянула на Тэнни.
— Я думаю, что это не имеет большого значения.
— Напротив, это имеет очень большое значение, дорогая моя. Огромное значение. Да! Да! — с протяжным ударением подтвердила Джулия.
Затем она вдруг ударила себя рукой по лбу и закатилась радостным смехом.
— А разве Роберт не был бы прекрасным любовником для Джозефины. О, как это было бы чудесно! — воскликнула она во весь голос между взрывами смеха.
Джозефина, которая внимательно рассматривала что-то в оркестре обернулась на эти слова и густо покраснела.
— Я не ищу себе любовника, — резко ответила она.
— Джозефина! Милая, голубушка! Ведь это неправда. Вам нужен другой любовник, — не унималась Джулия, все так же смеясь на весь театр. — Роберт вам очень подойдет. Он был страшно добр и нежен ко мне. Но ведь мы женаты уже шесть лет. Это кое-что да значит, не правда ли, Тэнни?
— Очень много значит, — подтвердила Тэнни.
Антракт подходил к концу. Музыканты начали собираться в оркестр. Джозефина насторожилась и стала внимательно смотреть вниз. Это возбудило любопытство Джулии.
— Вы видите там кого-нибудь из знакомых? — спросила она.
Джозефина промолчала.
— Нет, — коротко сказала она, кинув быстрый взгляд на приятельницу.
В этот момент вернулись мужчины.
— A-а, вы таки вернулись к нам! — приветствовала их Тэнни.
Они расселись по местам, ничего не отвечая. Джим развалился на стуле, насколько позволяло место в тесной ложе, и стал смотреть вниз, перекашивая гримасами свое и без того некрасивое лицо. Было очевидно, что на него нашло одно из его обычных дурных расположений духа.
— Вам бы следовало попробовать полюбить кого-нибудь, — обратилась к нему Тэнни. — Вас слишком многие любили. Теперь надо самому полюбить.
Джим насторожился, вслушиваясь в ее слова.
— К сожалению, я не способен полюбить вас, сударыня, — ответил он с обычной грубостью.
— Тем лучше для меня, — спокойно отпарировала Тэнни.
— Сколько раз вас любили? — спросил Роберт. — В самом деле любопытно было бы это знать.
Джим молча посмотрел на Роберта тяжелым взглядом и не ответил.
— Вели ли вы счет? — приставала Тэнни.
— Вел, разумеется, — буркнул Джим.
— С сорока лет мужчины всегда ведут эту бухгалтерию, — заметил Лилли.
Джим вскочил со сжатыми кулаками, и испуганная Джозефина готовилась уже к одной из безобразных сцен, на какие он был способен, как вдруг внимание Джима было отвлечено чем-то в оркестре. Мрачно глядя исподлобья, он впился в кого-то глазами.
— Вы узнали знакомого? — спросила его Джозефина со сдержанной ненавистью и отвращением в голосе.
Джим не ответил. Дирижер уже занял место у своего пульта. Раздались звуки музыки. В ложе все затихли, углубившись каждый в свои думы. Но Джиму не сиделось спокойно. Он ерзал на стуле и то и дело поглядывал вниз. Лишь только начался следующий антракт, он нетерпеливо вскочил.
— Ведь это его лицо, не правда ли? — обратился он к сидящим в ложе, обводя их возбужденным взглядом.
— Чье лицо? — спросила Тэнни.
— Да, это он, — подтвердила Джозефина, глядя Джиму прямо в глаза.
— Несомненно он, — буркнул Джим.
Он перегнулся через барьер и замахал программой, стараясь привлечь внимание кого-то, кто был внизу.
— Вот он! Это его лицо! — радостно кричал он.
— Да кто же, кто? — с любопытством спрашивали в ложе. Но ни Джим, ни Джозефина не обмолвились ни словом. Музыка опять заиграла, и все притихли до следующего перерыва. На этот раз антракт должен был быть продолжительным, так что музыканты стали складывать свои инструменты и вставать, а сверху пополз некрасивый огнеупорный занавес. Джим неожиданно выбежал вон из ложи.
— Вероятно, это тот странный человек, — Аарон Сиссон? — спросил Роберт.
— Где? Где? — закричала Джулия. — Не может быть.