Она ребёнком пережила войну и часто нам об этом рассказывала. Про эвакуацию в Узбекистан, про возвращение, голод и про то, как в школе училась писать на полях газет, бумаги-тетрадок не было. Все нормативы наши пацаны сдавали - попробуй у Евдокии Никитичны не сдать, особенно гранату - всё лето пришлось бы таскаться на "школьный полигон" метать по танкам.
По осени и по весне Евдокия Никитична проводила кроссы. У нас вокруг школы большая территория, обнесённая забором. В футбол гоняли и мы и старшие сами, без учителя. Евдокия Никитична ненавидела футбол, у неё муж умер, когда смотрел по телевизору футбольный матч. Евдокия Никитична ухаживала только за площадкой для лапты. Во время урока рисования, если новые фанерные танки ещё не были выпилены лобзиком на "технологии" или были выпилены, но не были зашкурены "бездельниками" (то есть нами), или когда нужные цвета краски заканчивались, выставляла на площадку табуретки, и классы рисовали на улице здание школы - это называлось "пленер". Евдокия Никитична работала в школе ещё и при моём папе, то есть давным-давно, и все ученики все года рисовали только здание школы и её территорию. Вся наша школа внутри, все коридоры и стены лестничных пролётов, были завешаны видами нашей же школы в разные годы. По рисункам было видно, как здание школы ветшает, падает деревянный забор, складываясь чёрными штакетинами, как разрастаются липы, а школьный огород бушует то картошкой, то подсолнухами, а вот теперь бурьяном. Картошку я ещё застал, в конце девяностых ученики что-то сажали-окучивали, но при нас огород не засевали.
Меня все в школе знали. Евдокия Никитична и на рисовании, и на физре, всем классам ставила меня в пример. И сама, лично, нарисовала, как группа во главе с кем-то отдалёно напоминающим цветом футболки меня, бежит вдоль здания школы...
Ни на какие соревнования нас вывозить было некому. Иногда по местному каналу показывали репортажи о соревнованиях во Владимире и в Военном городке. И тогда на следующий день Евдокия Никитична приходила угрюмая, заставляла всех подтягиваться и надевать вонючие, пропахшие гнилью подвала противогазы. В конце урока Евдокия Никитична добрела, особенно, когда девочки аккуратно складывали сумки с противогазами на стеллажах, говорила:
-- Я каждый день молю Бога, чтобы он послал нашей удивительной школе удивительного учителя физкультуры.
Старшеклассники звали меня Мор, до сих пор я точно не знаю почему: что-то от "умереть-не встать", ну типа -- за пределами возможного. Старшеклассники хлопали меня по плечу и жали руку. Началка все конфликты бежала решать ко мне, я отсылал на разборки преданного мне Михайло Иваныча. Девочки из-за меня дрались. Но я не любил девочек. Точнее - я относился к девочкам снисходительно, а точнее -- презирал. На Профессорской жила Ева. Вот она мне нравилась. Она училась не у нас в посёлке, а в Мирошеве. Рядом с Дворцом Спорта и бассейном была самая крутая школа, первая гимназия, и Ева училась там. Во Дворце Спорта Ева занималась гимнастикой.
До школы мы иногда играли с Евой, то есть целой компанией. Там были ещё девочки с Профессорской, кого отпускали к нам на Заречные улицы и на тарзанку. Если девчонки приходили на тарзанку, я сразу уходил. Выше я объяснил почему.
Дед Евы был печник, и мой папа часто возил его на свои объекты. Поэтому Ева была со мной всегда дружелюбной - у папы на объектах платили за печь или камин больше, чем в посёлке. А потом дед Евы умер, мы пошли в школу, и я её почти не видел.
Но летом, в августе после четвёртого класса, Ева стала гулять с подругой по нашим Заречным улицам, пялится на нас, когда мы занимались на турниках на моём участке. Иногда Ева приходила на тарзанку, и при всех просила меня не убегать, не смываться. И мы стали общаться. Ева не умела плавать, она цепко хваталась за канат, раскачивалась и -- и качалась, качалась, качалась, соскакивая на сушу и поднимая руки вверх, как после опорного прыжка - пацаны были под впечатлением. Я всё больше и больше не любил тарзанку. На тарзанке нужно входить в воду поджимая ноги, поплавком, в остальных случаях - больновато. Но я не мог не прыгнуть при Еве. Приходилось прыгать. Я много думал о Еве в тот август. Внешне я отзывался о ней спокойно. Некоторые пацаны как-то всегда выёживались при Еве и кричали, прыгая с тарзанки. Но я -- нет. Я делал вид, что и не смотрю в её сторону. Иногда вечером я провожал её. Мы обменивались редкими эсемесками к праздникам - связь была дорогая, ретранслятор поставили двумя годами позже. Я думал о Еве и когда наматывал круги по Тужилову озеру. Я решил: пятый класс, уже взрослый, попробую плавать и в октябре - мечтая о Еве заставлю себя войти в воду...
16 Чудо
В сентябре случилось чудо. Молитвы Евдокии Никитичны были наконец услышаны. К нам в школу пришёл физрук. И это был непростой физрук. А из новых, из тех, кто среди первых купил в Семенном дорогую землю и начал отстраиваться.
Звали Борис Александрович Геренрот, а проще - Бегемот.
Я уже говорил, что улицы: две Заречные, Горького и Профессорская одним своим концом уходили в лес, к истоку реки. А другим своим концом они выходили на улицу Дмитровская. За Дмитровской улицей начиналась дубовая поляна, уникальная. Дубам было лет по двести. Поляна была занесена в достопримечательности Милославского района. За дубками было кладбище.
Вдаль Дмитровской улицы, со стороны Дубков начали строиться. Пять участков. До этого самые шикарные дома в посёлке стояли на улице Ленина, около школы -- это были местные менты, не ниже полковника. А тут - все пять строек переплюнули по размаху и завозимым материалам былую роскошь 90-х. Я не помню, как строились на улице Ленина МВД-шники, меня тогда и не было, но я хорошо помню, как строились эти пять участков. Приезжали "Камазы", вываливали щебень и гравий, песок и чернозём. Мы с пацанами часто воровали камни, мы соревновались кто дальше бросит, камни воровали вёдрами. Один день - одно ведро. Камешки покрупнее тырили "для мам" -- на клумбы. Песок воровали в основном бабули. Песок нужен всем, поэтому конечно все сами заказывали себе машины, а вот Евдокия Никитична любила разжиться "буржуйским", как она говорила, песком. Все дома как один строились каменные, с выпендрёжной кладкой, а один дом, самый первый - это было что-то. Замок! Я тогда ничего не знал об авторских проектах. Я мыслил как папа: дерево - это здоровье. Лучше сруба не может быть ничего, архитектура - дело десятое. Но Ева следила, отслеживала стройку, рассказывала, восхищалась. Я кивал Еве - вроде бы заинтересовался, а сам думал: по фиг. У неё прадед -- печник, дед - печник, а отец всё по-маленьку, ну и нашим гаражи кладёт по сходной таксе, пусть повосхищается специалистка. Но потом строящийся замок и меня впечатлил. Он был необыкновенный: башенка, высокая, в три этажа, дальше ещё башенка, поменьше. И вот ещё - на участке с замком уже был забор. Остальные строились без забора. Это дело вкуса: до или после забор ставить. Теперь стараются "до", а по-старинке - сначала - дом, потом -- забор.
Помню: стройка вовсю, а перед забором -- всё было перекопано, и первые в нашем посёлке таджики сажали люпины - пересаживали их с противоположной стороны улицы. Люпины у нас буйствуют везде и повсеместно, их стараются вытолкать с участков, уничтожают как сорняк. И в июне весь посёлок сиреневый с вкраплениями белого и розового, вдоль дорог особенно.
Следующим летом стало ясно, что у забора замка люпины не прижились. Да и кустики шиповника болели, чахли.
-- Странно, - удивлялась мама, она была специалистом по цветам. (Она, между прочим, Тимирязевку в Москве окончила.) - Это не к добру. Это надо зафиксировать. Можно целый диплом написать на эту тему!
В том же году зачахла и окончательно сдулась стройка: заморозилась, прекратилась. Все достраиваются, а тут - глухо. Слух шёл, что строила замок женщина. И что её вроде бы не стало... Потом четыре дома заселились, заасфальтировали за свой счёт дорогу по Дмитровской улице. Всё это не в один год, а постепенно. А недостроенный замок так и стоял, гордо возвышаясь над забором двумя узкими цилиндрическими башнями...
Ева говорила:
-- Мне кажется, башни подсматривают за всеми.
Но спустя год, как раз в то лето перед пятым классом появился вдруг кран, и стройка возобновилась. И пошла она без изысков: к башенкам был пристроен приземистый дом, из другого кирпича, коренастый и самый обыкновенный, но всё равно шикарный. Пригласили Евиного деда на камин. В августе дом уже штукатурили, достраивал гараж Евин отец. А в сентябре оказалось, что у нас в школе новый физрук. Бегемот. И он хозяин этого странного сооружения. Это был под два метра мощный мужчина. Лысый. Михайло Иваныч уже познакомился с ним. Поцаки трусили группой без меня по посёлку, а этот Бегемот догнал и стал выспрашивать: что да как. С Мишаней первого сентября он здоровался за руку.
Это было событие для школы. Дикое и непонятное. Во-первых, потому что физрука давным-давно не было и все привыкли к лапте, дырявым противогазам, шестам, гранатам и танковым муляжам, а во-вторых потому что новый учитель был очень богат. Наши учителя жили в бараке на территории школы. Их двухэтажный барак мой папа помнит, как строили. А стоит он до сих пор. Только недавно его заново отштукатурили и покрасили в голубенький цвет. Справа и слева от барака - огороды. На одном, как я упоминал, раньше сажали весной картошку, а на другом, перед бараком, с солнечной стороны, росли цветы, стояли высокие теплицы, грядки, грядки, кусты смородины - это наши учителя занимались выращиванием пропитания. Конечно некоторые учителя, Евдокия Никитична например, жили в своих домах. Но были и те, кто всю жизнь прожил в бараке. А тут - физрук в новом доме с башенками.
Сначала его все боялись. Началось, что-то странное. В облупленном спортзале кучей были сложены полусгнившие маты. Когда они истлевали, их потихоньку выносили к учителям на огород, там их использовали для утепления зимней теплицы, а проще говоря, резали и затыкали ими щели везде-везде. Канаты разлохматились, по ним никто не лазил. Поэтому Евдокия Никитична всех нас и мучила шестом. Канатный крюк, видимо истосковавшись по хорошему канату, от потолка почти отвалился. Шведская стенка была поломана. Деревянные лавки шатались на дощатом поцарапанном полу, были живы на последнем издыхании, мы садились на них осторожно. Мячей почти не было, их давно растащили по домам. В тренерской на стеллаже тихо и забито лежали сумки от противогазов и полусгнившие, с деревянными почерневшими от времени ручками, верёвочные скакалки. Сам стеллаж в ремонте не нуждался: ещё в школьную свою бытность его сколотил мой папа, выжег узором и покрыл лаком.
В зале мы занимались редко, а уж в сентябре - никогда.
Новый физрук притащил невиданные яркие пластиковые конусы, вынес из тренерской покорёженные обручи и на первом уроке объявил:
-- Челночный бег.
Мы посмотрели на него как на дурака. Но он объяснил, как бегать, разделил на команды. И сорок минут мы бегали одну и ту же эстафету. А Бегемот стоял, закинув руки за спину, и не проронил ни слова. Счёт же показывал на пальцах. И бесполезно было спорить. А крику сначала было, крику! Ты нечестно, нет - ты нечестно, ты обруч двинул, ты не добежал, ты не дотронулся, и так далее. Михайло Иваныч был специалист по разборкам. У него все всегда оказывались виноваты. Все учителя делали Михе замечания, Евдокия Никитична, если Михайло зарывался, хлестала его скрученной скакалкой. А Бегемот молчал. Потом он подозвал к себе всех нас, тех, кто бегал. И урок продолжился на перемене. Он попросил отжаться, потому что подтягиваться было негде, шведская стенка догнивала.
После этого он у каждого из наших заречных спросил адрес, записал. В тот же день Бегемот пришёл к нам в гости. Представился, прошёл в мою комнату, посмотрел мои книги - папа теперь, возвращаясь с объектов, всегда заглядывал в книжные магазины, выискивая литературу по тренировкам. Бегемот знал все книги. Указал, по каким книгам стоит заниматься, а какие надо выкинуть.
-- Жульё, дилетанщина, на дураках зарабатывают, -- Бегемот не стесняясь, бросал "вредные" книги на пол. С удивлением Бегемот листал только книгу по плаванию - у него такой не было. Мама заставила меня собрать с пола книги и отнести их в корзину для растопки. И грубо вытолкав из комнаты, отправили спать. Да я уже и засыпал, я же после школы наплавался на озере. Я слышал, как мама срочно звонила папе на объект, просила, чтобы поторопился, что дома - гости. Но папа ответил, что только выехал, и ехать семьдесят км.
Получилось, что Бегемот стал разговаривать с мамой и проговорил до приезда папы. А потом ещё и с папой говорил. Ушёл в три часа ночи.
Так у меня появился личный тренер Борис Александрович. Без него - я был бы никем. Мама говорит, что дядя Боря был дан нам за страдания.
Три года спустя я узнал всю историю дяди Бори, тёмную и жуткую. Он был из военной семьи, с детства - пловец, а потом - ватерполист. В перестройку он организовал кооператив, у него был цех, они шили кобуры. Потом женился, "влез" как он сказал, в финансы и обналичку. Поступил на экономический, играл на бирже. Обогатился страшно. Потом ему пришлось уехать, они с женой скрывались, квартиру продали. Решили вложить деньги в постройку дома. Строить начинала жена: она заказывала проект с башенками. Но её убили. И дядю Борю хотели убить. Его вычислили на съёмном жилье. И в этом жилье стоял холодильник ЗИЛ, старый пузатый, урчащий. Теперь этот холодильник стоит в новом доме дяди Бори и тарахтит. А дверца - в следах от пуль. Это дядю Борю хотели пристрелить, но он спрятался в холодильнике. Я не мог представить как дядя Боря поместился, но он говорит, что когда скрывался был худым, почти дистрофиком - он после преследований и смерти жены ничего есть не мог и отощал, он предчувствовал, что его не оставят, найдут. Номы с папой всё-таки думаем, что дядя Боря прятался за холодильником, а не внутри.
Сына дядя Боря навсегда перевёз за границу. А сам решил достроить дом, в память о жене построить церковь в посёлке, и на свои деньги открыть в нашей школе, старой, с крошащимся кирпичом и сгнившим забором, секцию триатлона - нового и очень переспективного вида спорта: сначала плавание в открытой воде, потом сразу -- велосипедная гонка, затем сразу -- бег.
О триатлоне и о церкви дядя Боря сообщил родителям. А был у нас дома он так долго потому, что родители стали ему жаловаться на тот случай в бассейне: сначала мама, а потом, по второму кругу, папа.
На следующий день мы с дядей Борей пошли на Тужилово озеро.
Мы зашли в воду. И я стал плавать вдоль берега туда-обратно метров по двадцать пять. Батом я к тому времени стал плавать очень плохо. Баттерфляй - тяжёлый вид, я ленился им плавать каждый день, вот за два с половиной года немного и разучился. На бат дядя Боря поморщился и ничего не сказал. А кроль -- похвалил.
Потом он дал мне задание поперёк озерца: три на три, пять через пять и семь через семь. А потом ещё поочерёдно и со сменой положения рук.
Он сидел и смотрел. Молчал. Потом сказал поплавать на спине, если я не замёрз. Я замёрз, но не признался в этом. Ведь я плавал всегда как можно быстрее, а не по заданию, а тут - по заданию -- грести одной рукой. Но всё-таки проплыл и на спине, и ступни почти не сводило. Вылез. Обычно я не вытирался, надевал кроссы и бежал домой в мокрых шортах. Но тут, на тренировку с Бегемотом мама меня собрала и одела.
-- На всякий случай, чтобы не ругался, -- сказала мама.
Дядя Боря поморщился на глазастых уродцев, нарисованных на моём полотенце, вынул из-под ветровки странное лёгкое полотенце и протянул его мне.
-- Блин! Кто таких глазастиков детЯм на полотешки штампует? - улыбнулся он.
Зубы у него были ровные, ровные. Вставные, но тогда я этого ещё не понимал.
Я вытерся странным полотенцем, впитывающим как губка, переоделся, надел вязаную шапочку, предусмотрительно положенную мамой, что вызвало сдержанное одобрение Бориса Александровича: "Уф! Голова в тепле?"
-- Зайдём ко мне! - предложил он.