– Лео, милый, мы не обсуждаем структурно-теологические взгляды новой Римской школы и не пытаемся саботировать влияние церкви в отдельно взятом жилом квартале. Мы всего лишь сплетничаем. А если тебя, как яростного защитника церкви, что-то не устраивает, ты можешь воспользоваться берушами, к примеру. Но вообще он вполне здравомыслящий человек, – сочла она нужным пояснить Берту.
– Бывает и такое, – подумав немного, признал Берт. Ленартс засмеялся.
Берт провел еще немного времени в компании этих трех замечательных, остроумных, легкомысленных и обаятельных нюхачей. Они действительно шли на самые разные уловки, чтобы выпытать еще что-нибудь, еще раз попробовать переманить его в «Астерру», убедить шпионить на того же Дага в пользу корпорации и так далее. Пытались разнюхать, и сколько Берт готов брать за небольшие услуги – вроде сообщения сведений, которые могут оказаться полезными. И так далее. Это было занятное время и занятный разговор.
Берт избавился от них часам к двум утра. Лео Мас торжественно вручил ему фунт кофе – того самого, нововыведенного. Берт триста раз поблагодарил Маса и поулыбался счастливо и широко, вцепившись в упаковку. К стоянке такси он шел, подбрасывая ее на ладони, и договаривался с собой не спешить связываться с Горреном – сначала выспаться, затем на трезвую голову проверить канал связи и только тогда звонить ему. Тот мужчина, проведший Берта к Восточному кабинету, стоял рядом с восточным входом и перебрасывался шутками с патрульным. Берт помахал ему, как старому знакомому, подошел, умиротворенно произнес:
– На самом деле просто оказалось выйти. Вы еще на смене?
Экс-гид переглянулся с патрульным. Мол, этот Франк блаженный, но не буйный.
– Практически да, – подозрительно наблюдая за Бертом, ответил он.
– Ну, удачи вам. Спокойной ночи.
И Берт пошел дальше к такси. От молчания за спиной – недоуменного, напряженного – у него повышалось настроение. Он даже начал насвистывать какую-то фигню.
В это же время майор Яспер Эйдерлинк разговаривал с чиновником из Лиги – тем самым, который в приятной компании из трех человек наблюдал за Бертом Франком. Майор Эйдерлинк и чиновник – Этьен Симайди Танья, оба около сорока лет от роду, знакомые друг с другом не менее тридцати из них, пили кофе в укромном уголке в одном из залов все в том же комплексе «Астерры». Оба же знали, что разговор наверняка записывает если не Симайди Танья, так суперкомпьютер где-то поблизости; попутно этот разговор сверяется с самыми разными маркерами, и если интеллект компьютера решит, что беседа может оказаться интересной кому-нибудь из начальства «Астерры», то запись прослушает и еще кое-кто. Эйдерлинку было плевать; Симайди Танья прикидывал возможности: подсунуть «Астерре» нечто малозначимое, чтобы отвлечь ее от куда более важных дел и событий, или пусть их, обойдутся? Можно было, разумеется, уединиться с Эйдерлинком в отдельном кабинете, активировать защиту, потрепаться всласть и об этом парне из Европы, который пытается убедить всех, что является совершенно, ни капли не важным лицом и преследует исключительно свои личные незначительные цели, и в первую очередь обогащение. Можно было бы пожаловаться и на свою тяжкую судьбу или еще что-нибудь такое, похаять начальство, тем более оба – и Яспер Эйдерлинк, и Симайди Танья знали начальство друг друга. В принципе, при определенных обстоятельствах второй мог оказаться уполномоченным отдавать приказы первому. Или – немного иначе – первый мог прийти арестовывать второго. Но конспирация, принесшая бы им обоим незначительные выгоды, вызвала бы такое подозрение у «Астерры» ли, Лиги, силовых структур страны, что за Эйдерлинком и Симайди Танья установилось бы круглосуточное наблюдение. Не то чтобы до этого за ними не следили, но больше компьютеры, которые при определенной ловкости надурить - раз плюнуть; а могут и человеческого оператора приставить, и на кой бы это было им? Да и посидеть в приятной атмосфере, вслушаться в гул голосов, насладиться живой музыкой, позволить себе еще одну чашку кофе, еще один бокал вина – почему нет, они оба наконец почти не на работе.
Эйдерлинк делился впечатлениями об этом самом Франке. «Неглуп, говорлив, но не болтлив, возможно, обладает и определенными принципами. Какими, не уловил, уж извини», – говорил он.
– Мне казалось, что ты охотно трепался с ним, – чуть отодвинув бокал, сосредоточенно глядя на него, поворачивая то в одну, то в другую сторону, любуясь вином, заметил Симайди Танья.
Эйдерлинк посмотрел на бокал, на людей за соседними столиками, глянул в окно.
– Это он охотно трепался со мной, – поправил он Симайди Танья. – Сибе – тот да, охотно и добровольно. Многословно. Ты бы его поспрашивал. А предложил бы пару бонусов от… – Эйдерлинк хмыкнул и посмотрел наверх, не особо задумываясь, как Симайди Танья расценит эту паузу, – так он бы и на интересующие, хм, этих … темы порасспрашивал. Не думаю, что у него получилось бы, но по крайней мере можно было бы сказать: ты сделал все, что мог, но этот залетный тип оказался крепким орешком.
– Мне отчего-то казалось, что Винк мертвого разговорит, если ему понадобится. – Синайде Танья внимательно посмотрел на Эйдерлинка.
– Зависит от мертвого, очевидно, – криво улыбнулся тот. – Мне этот тип не показался таким уж легко внушаемым. Скорей наоборот.
– Скорей наоборот? Он способен внушать? Что именно?
– Доверие, расположение. Он любит спрашивать и, что ценно, Этьен, с интересом выслушивает ответы на свои вопросы. А не сидит с каменной рожей и не зыркает по сторонам.
– Я слушаю, – раздраженно процедил Симайди Танья и сунул руки в карманы. Немного посидев и поглазев по сторонам, он вновь уставился на Эйдерлинка. – А насчет этой идеи, что он может и дальше поддерживать контакты со своими прежними чинами?
– Да брось. Ты же сам говорил, что он как-то очень скоро вылетел из своего сектора после относительно удачной миссии в Центральной Африке. Если бы ко мне пришел такой тип наниматься, я бы был уверен, что он там набедокурил. Очень сильно. И рыл бы землю там, чтобы знать причины и знать, можно ли доверять этому типу.
Он поморщился и махнул рукой. Симайди Танья помолчал немного.
– Бывших дипломатов не бывает, – строго сказал он.
– Ну да, и бывших врачей, и бывших военных, и бывших художников.
Эйдерлинк, посидев немного со скрещенными на груди руками, взял чашку.
– Действительно, – пробормотал Симайди Танья.
И снова пауза. Эйдерлинку, казалось, были куда более интересны люди, подходившие к бару и отходившие от него. Некоторым он кивал головой в знак приветствия, иногда – отводил взгляд, чтобы избавить себя от необходимости «замечать» кое-кого. С баристой он обменялся игривыми взглядами и поднял в шутливом тосте почти пустую чашку.
Симайди Танья медленно потягивал вино, наблюдая за тем, как неожиданно оживившийся Эйдерлинк флиртует с баристой, принесшей ему кофе. Она ушла, Симайди Танья ехидно заметил:
– Подумать только, я считал тебя взрослым и степенным мужчиной.
– Не в два часа ночи, Этьен, – отмахнулся тот. – Твое здоровье.
– Ты искренен? – насмешливо спросил Симайди Танья.
– Расценивай это в меру твоей испорченности. Или мне следует в полном соответствии с твоим мнением об окружающих тебя людях поднимать тост за твои болезни?
– Лучше за здоровье. А то знаю я твой недобрый глаз. Чего доброго и правда заболею.
– Ка-а-акой такой недобрый глаз? – обреченно протянул Эйдерлинк. – Что ты несешь, умный и образованный человек?
– Яспер, именно потому что я умный и образованный человек, я и допускаю возможность существования необъяснимого, – заухмылялся Симайди Танья. – Помнится, тот сержант возжелал наказать тебя по своему разумению, и что случилось? Он падает в овраг и ломает обе ноги. Губернатор возжелал сместить тебя, потому что счел неуправляемым, и что мы имеем на выходе? Буквально через сутки смещают его. Или директор школы, тот идиот, как его… вздумал не пустить тебя на экзамен. И через месяц помер от дизентерии.
– Это случайности! – яростно настаивал Эйдерлинк.
– Случайность, мой милый Яспер, есть ничто иное, как необъясненная еще закономерность. С тобой опасно иметь дело.
– Так кто тебя заставляет, – зло огрызнуся тот.
– Расположение сердца, веление души и настойчивость мозга, разумеется. Я хотел бы верить, что и ты питаешь ко мне дружеские чувства, а не просто сидишь здесь со мной, потому что тебя не ждет никто, – невесело усмехаясь, говорил Симайди Танья.
– Заведи собаку, раз не можешь удержать женщину, – закатил глаза Эйдерлинк.
– Я восхищен твоим милосердием, твоей чуткостью и способностью утешить, – печально произнес Симайди Танья.
– Ты пьян.
– Но не буен. И у меня в любом случае выходной.
«Выходной», – подумал Эйдерлинк. Воскресенье, черт побери. Он попенял себе за чертыхания, глянул на часы и решил посидеть еще полчаса с пребывающим в меланхолии Этьеном.
Если Яспер Эйдерлинк правильно помнил, а помнил он, без сомнения, правильно, то в пять часов утра отец Амор Даг должен сладко спать под трезвон будильника. Воскресенье отца Амора Дага начиналось в полседьмого с посещения приюта для тяжело и смертельно больных, открытого и поддерживаемого в относительно пристойном состоянии его стараниями, почти единоличными; затем воскресная школа, затем воскресная же служба, затем воскресный обед, посещения прихожан, вечерня, ужин и так далее. Отец Амор жутко не любил воскресенья – и любил их из-за этой бесконечной деятельности и особого, воскресного настроения. И если не выловить его утром, то следующий раз он будет доступен майору Эйдерлинку только поздним вечером, а то и ночью. А впереди был бесконечный воскресный день – выходной у Эйдерлинка, и ему уже было скучно. Так что он отдал приказ комму связаться с отцом Амором. Уселся в кресло поудобней, положил ноги на журнальный столик и с лукавой улыбкой начал ждать. Он поспорил с собой на семь афро, что комму понадобится не больше четырех минут, чтобы разбудить Амора.
– Ну какого хрена тебе от меня нужно, изверг, – через три минуты и пятьдесят восемь секунд донесся до него хриплый голос Амора. Непонятные шорохи – отец Амор благоразумно не включал изображение, но Эйдерлинк предполагал, что это скрипела кровать, отец Амор выкапывал комм из-под подушки, путался в москитной сетке, сладко зевал и обреченно вздыхал. – Эйдерлинк, растреклятый ты солдафон, ну какого тебе нужно было будить меня в такую рань!
– Не поверишь, святой отец, соскучился страсть как, имею желание полюбоваться на твой прекрасный лик и насладиться твоей благословенной, источающей благодать и мир речью, – веселился Эйдерлинк.
Отец Амор еще раз зевнул; Эйдерлинку показалось даже, что его челюсти захрустели. Кажется, он уронил руку с коммом, потянулся. Кажется, сел – ага, наконец включил изображение.
В домишке – лачуге – хижине – в которой жил отец Амор Даг, единственный священник на двадцать с чем-то деревушек и на две сотни километров – было темно, хоть глаз коли. Зато у отца Амора был комплект солнечных батарей, который обеспечивал электричеством его слабенькую подстанцию с аккумуляторами, а значит, и комм его работал почти бесперебойно. Но будильник у отца Амора был все-таки механический. Если Эйдерлинк помнил правильно, это были огромные часы, которые дребезжали, и тарахтели, и трезвонили, как не в каждой церкви колокола. И кстати, вот он, будильник, сработал. Благочестивый отец Амор чертыхнулся, плюнул, ругнулся на себя за свою несдержанность, и еще раз – потому что ругался, и потянулся за будильником.
– У вас с ним страстная любвененависть на века вечные, я смотрю, – веселился Эйдерлинк. – Сколько раз я слышал от тебя обещание выбросить адскую машину в ближайшее ущелье, и все равно я слышу его. Вновь и вновь.
– Не имею привычки к расточительству, свойственную вам, столичным жителям, – добродушно огрызнулся отец Амор; он пристроил коммуникатор на животе, взбил подушку и подложил под голову руки. В темноте хижины его лицо угадывалось смутно, а подсветки экрана не хватало, чтобы толком осветить его.
– Я бываю столичным жителем не больше двух недель в год, святой отец, – подмигнул Эйдерлинк. – Все остальное время я такой же бродяга, как и ты.
– Я не бродяга, – лениво возразил отец Амор. – У меня вон, есть дом. Четыре стены и крыша. И даже комплект посуды, – гордо добавил он.
– Это, разумеется, кардинально меняет дело.
– Разумеется, – самодовольно заулыбался отец Амор. – Я просто богач из богачей. Так тебе чего от меня надо в такую рань несусветную? У нас еще и солнце толком не встало.
Он придержал комм и попытался выглянуть в окно.
– А небо красивое, – тихо и с детской радостью прошептал он, – смотри!
Эйдерлинк слушал, как отец Амор босыми ногами шлепает по земляному полу, смотрел на иссиня-черное небо; Амор перемещал камеру от чернильно-черного к глубокому синему к ослепительной электрической лазури и к свежему розовому небу рассвета. Наконец экран заполнило лицо Амора – помятое после сна, небритое, со всклокочеными волосами – и сиявшее от счастья.
– Здорово, правда? – спросил он.
– Разумеется, – признал Эйдерлинк, хотя смотрел куда угодно, но не на экран во время небесной экскурсии.
Отец Амор понимающе улыбнулся.
– Ты не будешь против, если я начну собираться? – спросил он.
– Нисколько, – с готовностью ответил Эйдерлинк.
– Как дела? – задал отец Амор вопрос – тот, которого Эйдерлинк ждал и ради которого затеял этот сеанс. Потому что отец Амор действительно хотел знать, как дела у Яспера Эйдерлинка. Яспер начал рассказывать. Глупые приказы Лиги, которая не может определиться, реформировать ли армию в сторону централизации или больше рассчитывать на национальные армии; глупые решения чиновников пониже рангом, недотепы-подчиненные; странные игры знакомых, вроде Этьена Симайди Танья, который готов в каждом приезжем видеть шпиона, если это поможет ему заработать еще одну медаль. И так далее. Отец Амор умывался, брился, вручную молол и варил кофе – на газовой горелке, с сосредоточенным и почти благоговейным видом; затем он сидел на крыльце и пил кофе – и слушал Яспера. Время от времени задавал вопросы, уточнял кое-что, иногда успокаивал, когда Яспер начинал гневаться без меры. Эйдерлинк поглядывал на часы и злился: времени оставалось все меньше до того момента, когда отец Амор скажет привычное:
– М, прости, Яспер, но мне пора. Если хочешь, свяжемся ночью.
– Если будет возможность, Амор. Если не пошлют никуда. Ладно, бывай, до связи.
– Благословений, – тихо отозвался отец Амор, отключил комм – полностью, на кой бы ему эта штукенция в забытой богом и людьми деревушке, зато включил древненький радиотелефон – он был как раз самым надежным средством связи. Он сидел на крыльце, смотрел на небо, избавлялся от дурацких настроений, которые тяжелым, душным, огромным шелковым покрывалом окутывали его каждый раз после бесед с Эйдерлинком: надежды, радости, тоски, и этого желания забыть раз и навсегда насмешливое и многозначительное «Амо-о-ор», похотливо-паточное, язвительно-почтительное, и этого желания решиться на какой-нибудь дурной шаг, по сравнению с которым даже это решение отправиться в эту глушь казалось бы верхом благоразумия.
К плетню уже подбежали двое ребят, которые должны были помогать ему в приюте, громко поздоровались и повисли на заборе. Отец Амор помахал им, широко улыбнулся и встал.
========== Часть 6 ==========
Воскресенье приходского священника в глуши глухой никогда простым не бывало. Отец Амор Даг испытывал это на своей шкуре уже который год, был ли он диаконом при отце Антонии Малом, или вот – сейчас, самостоятельный и независимый иерей в крохотной деревушке, у которой и названия толком не было. Шесть утра – а из одной двери высунулось любопытное лицо и поздоровалось, из второй вышла статная матрона вроде как за водой, но ровно в тот момент, когда отец Амор с двумя сопровождавшими его пацанятами проходил мимо. Она-то, эта досужая мэтресса, так ловко подгадывала свою и своего собеседника траекторию движения, чтобы преградить ему дальнейший путь, и пока не выведает, что снилось, чем завтракал, чем будет заниматься до заката, не давала пройти. Сама тоже рассказывала – выплескивала на голову несчастного отца Амора бесконечные сплетни, жалобы, которые перемежались причитаниями типа «Простите мне мое злословие», «Не подумайте, что я жалуюсь/осуждаю» или чем-то подобным. У отца Антония Малого было замечательное спасение от схожих особей – огромные часы, на которые можно было поглядывать с озабоченным видом и, сурово хмурясь, говорить: «Дорогая Эн, я полностью согласен, очень мудрое замечание, очень трогательная история, так что давайте-ка продолжим ее в более уместной обстановке. Например, после полудня, после мессы. А сейчас мне пора по долгу службы». И бегом от нее. Отец Амор начинал хмуриться и тянуть шею, выглядывая что-то в той стороне, где располагался приют, уже за два дома от того самого; тетушка Николь выходила из дома и – восхитительная актриса – удивлялась, как будто это не случалось каждое воскресенье, а то и два раза на неделе: «Отец Амор! Так рано! Какое трудолюбие! А вот тот, который был раньше, который теперь в городе, его никогда раньше девяти утра по столичному времени видно не было». Отец Амор предполагал, что если его переведут в какую дыру поглуше, чтобы, а сюда, на обжитое уже место, назначат кого-то чуть более успешного, чем он, тетушка Николь наверняка будет восклицать его преемнику, едва завидев: «Какое трудолюбие! А вот отец Амор только своим приютом и занимался, никакой заботы о простых трудягах, которые типа здоровые, не проявлял». Или что-то такое.