Себя же она не считала частью знати. Много чести. Даже во время похода в магазин чувствовала себя несколько неуютно. Все же она тратила не заработанные собственными потом и кровью деньги. Эллисон считала такие рассуждения вздором. Возможно, она была права.
Мишель перевела взгляд на спутницу и вложила свою ладонь в ее. Эллис многозначительно посмотрела на нее, и переглядывания заметил Зейн.
— Так вы теперь… вместе? — мотая головой, посматривая то на одну девушку, то на другую, спросил Зейн.
— Ты же никому не раскроешь нашу маленькую тайну? — попросила Мишель.
— О, конечно, нет.
Впрочем, ее куда больше беспокоила сохранность другой тайны. Уже на следующее утро после прогулки под луной Мишель удрала из усадьбы, сообщив слугам, что ей нездоровится. Эллисон тогда пошла с ней, но в первом же магазинчике они разделились. Мишель отправилась на поиски почты и нашла-таки. Заняв место в очереди, она собственноручно написала письмо, свернула лист бумаги несколько раз и запечатала в конверт. Бумагу, ручку и конверт купила на мелочь, которую у Эллисон попросила на проезд. До сих пор было стыдно за эту уловку.
Каждый день Мишель с нетерпением ожидала ответа. Но он все не приходил, будто где-то на невидимых Часах Судного Дня забыли перевести стрелки, отмерив несколько минут до наступления полуночи. А ведь Часы неумолимо тикали, напоминая, что в прошлый раз человечеству несказанно повезло.
Но Мишель старалась унять дрожь. Хотя она и не знала, что же делать дальше. Ожидание утомляло. Хотелось кинуться в бой, надрать кому-нибудь плохому зад, восстановить справедливость. Или же заняться собой, поучиться женственности у Эллисон. Но Мишель не могла озвучить просьбу, ибо стыдилась собственной слабости.
Они сидели на мягких подушках на полу и пили принесенный Зейном чай. Пока подруга и друг чокались, смеялись, Мишель пребывала в мрачных думах, из которых ее вывело любопытство. Она успела привыкнуть к размеренности жизни, комфорту. К пышным подушкам и мягкой постели. К ванной, после которой пахнешь розами и лавандой. К расчесыванию прядей по утрам. К принятию пищи три раза в день. К красивым абажурам, по ночам разгонявшим темноту. К резным ручкам дверей. К дорогостоящей красоте, которая царила в этих покоях.
Мишель очутилась в другом мире, который видела собственными глазами. Но ей хотелось посмотреть на другие миры, чужими очами. Например, на мир Зейна.
— Мое прошлое… — задумался парень. — Хм, я бы не сказал, что оно сильно отличалось от прошлого других детей. Я вырос в приличной семье. Папа с мамой принадлежали к богатейшим родам Тинтагеля, часто наведывались на губернаторские балы. Там и познакомились. Ллойд родился первым, и родители на радостях отписали ему все. Потом появился я.
— Эту историю мы знаем, — произнесла Эллисон. — Лучше скажи, почему ты такой жизнерадостный? Расскажи об учебе, о работе в поле. О мелочах, которые сделали тебя именно таким.
— Ну, что ж, — расплылся в улыбке Зейн, приступая к рассказу о своей жизни.
*****
С ранних лет Зейн учился работать. Отец восторгался красотой малыша, но мать считала, что из ребенка должен получиться настоящий мужчина. Родители долго спорили, а ребенок, меж тем, сидел на попечении семи нянек. В шесть лет Зейна пристроили к кузнецу Декстеру. Работа почти сразу не задалась. Подмастерье часто дул на пальцы и плакал. Декстер вернул чадо, провозившись с ним две недели.
Следом ребенка отдали на музыкальные курсы. В семь лет Зейн уже пошел в школу и родителей видел не так часто. В школе учились другие сельские ребята. Он особенно сдружился с Дастином Хоффманом и Лукасом Лейвой. Но были в жизни Зейна и тяготы. Том Форд, несносный сын сельского старосты, постоянно вставлял палки в колеса. Впрочем, издеваться он не мог хотя бы из-за того, что у Зейна были влиятельные родители. В Тинтагеле поговаривали, что когда его отца донимал один мальчишка в школе, то исчез не только он, но и вся семья. Дед был суровым человеком, хотя внуков любил безумно.
Форд гадил исподтишка. Чаще не говорил о всяких важных вещах, выставляя Зейна дураком на конкурсах или собраниях.
Блондин часто злился и пинал деревья. Его раздражало то, что его не принимали в качестве лучшего, да еще и то, что над ним часто потешались. Выручил Дастин.
— Знаешь, почему я никогда не унываю? Потому, что не принимаю всерьез их слова. Человек, который может смеяться над самим собой, не боится шуток и насмешек.
И Зейн ему поверил. Первое время было тяжело. Но блондин заметил, что злость владеет им все реже. Как-то раз, когда Форд выставил его дураком, рассказав, что собрание состоится в женской раздевалке, Зейн лишь посмеялся над своей недогадливостью в присутствии девчонок. И они уже не так сильно на него серчали.
Так минуло четыре года. Ллойд стал отдаляться от родителей, со своей компанией выбираясь на тусовки. Годы начали брать свое, и отец уже был не так хорош. Да и статус его подрос — дед передал имение в его управление. Обещал отдать свой участок тесть. Ими нужно было как-то управлять, в то время как в поле работать и приглядывать за крестьянами кто-то тоже должен был. Выбор пал на Зейна. Поначалу он помогал по мере сил, да всякими мелочами. То инструмент принесет, то обед. В двенадцать лет начал работать по четыре часа в день, а потом — и того больше. Но не забывал и про школу. Правда, на уроках чаще спал из-за усталости. Зато полюбил русский язык и ораторское искусство. По этим предметам у него были твердые пятерки.
Отец утверждал, что богатых можно или уважать, или бояться. Сам он придерживался второго варианта. Потому часто брал в поле розги. Но наказание не применял тогда, когда вздумается.
— Сын, как ты думаешь, кто из крестьян заслуживает наказания? — задал однажды вопрос отец.
Зейн, не задумываясь, выпалил:
— Тот, кто плохо работает!
Покачал головой отец и показал на мужчину солидного возраста, который кряхтел на каждом шагу, размахивая косой.
— Достопочтенный Фрэнк работает из рук вон плохо. Как ты думаешь, если я высеку его, будет ли он работать лучше? — с досадой произнес отец.
— Нет, — ответил Зейн. Он видел, как тяжело приходилось мужчине, хватавшемуся за спину.
— Тогда нельзя наказывать тех, кто плохо работает. Так кого же можно наказывать, сын?
И тогда Зейн прозрел. Он понял, что прежде чем сделать что-либо, нужно как следует подумать. В тот день ответ ему подсказало наблюдение. Он просто смотрел на то, как работали крестьяне, и заметил, что несколько человек делали частые перерывы, играли и смеялись, пока большинство работало.
— Нужно наказывать тех, кто сачкует, — произнес Зейн, теребя папу за мешковатую штанину.
— Это хороший ответ, — погладил его по голове отец. — Но как ты определишь, кто сачкует, а кто нет?
И вновь Зейн крепко-накрепко задумался. Долго он еще бродил по полю, пока не стемнело. Путь домой выдался разным: отец с трудом волочил ноги, а Зейн резво бежал. И тогда он понял разницу.
— Ты же работаешь, как крестьяне. Наравне с ними. И когда кто-то работает меньше тебя, когда кто-то уходит домой не таким уставшим, то ты наказываешь его! — воскликнул Зейн, придя к довольно логичному решению.
Отец, помедлив, кивнул.
И тогда малыш Зейн понял, что справедливую систему можно выстроить. Нужно лишь думать об этом и стремиться к ней. И еще — самому работать в поте лица, тогда и другие подтянутся.
Собственно, потому он помогал губернатору или Мишель. Он знал, что делает правое дело, а значит, после смерти ему воздастся. И если он будет сражаться за правое дело, то непременно победит.
*****
Последние слова Зейн произнес впопыхах. Губернатор поторапливал его.
— А ты чем занималась, Мишель? — спросил Зейн. — Ну, до того, как услышала легенду об Избранной.
— Училась в университете, — просто ответила девушка.
— Расскажешь мне потом, ладно? А то мы уже спешим.
Обняв девушек на прощание, Зейн накинул на плечи куртку и отправился догонять губернатора.
В комнате воцарилась тишина. Вернулись мысли о письме, блуждавшем по почтовым отделениям в поисках адресата. Только должно было оно прийти не к президенту, а к совсем другому человеку. Ее учителю.
Кроме Зейна и Эллисон, она доверяла только ему. Дэн мог решить ее проблемы, объяснить на пальцах элементарную вещь и даже подсказать, что написать президенту, чтобы ее не сочли за умалишенную.
Мишель хотела начать письмо президенту, но руки дрожали. Панический бег мыслей привел к не самой лучшей, довольно отчаянной идее: написать Дэну. А уж он-то разберется. И текст напишет. Он умный, начитанный, образованный, знающий многие тонкости. Миша может обидеть случайной фразой, ненароком написать глупость, а вот Дэн никогда так не сделает.
«Дорогой учитель! Я пишу Вам потому, что нахожусь в растерянности. Я не знаю, что писать президенту. Правда, не знаю. Я так боюсь показаться нелепой или глупой. Боюсь, что мне не поверят, и тогда война начнется внезапно, и это может стоить тысячи жизней простых людей. Меня тяготит эта ответственность, и я не могу понять, чем же могу помочь. Возможно, вы ошиблись во мне, и я не смогу спасти родную страну. Прошу, помогите мне. Расскажите, как нужно действовать. Какой текст письма составить. Я совсем растеряна. Ваша преданная ученица, Мишель».
— Эй, ты чего это раскисла, — потрясла ее за плечо Эллисон.
— Да так… Думаю о тексте письма. Пора бы его уже написать. Не хочу мешать господину губернатору, — произнесла Мишель.
— Что ж, ночью все равно письмо не уйдет. А киснуть незачем. Зейн правильную тему разговора выбрал. Нам стоит узнать друг о друге многое. Твой черед рассказать о прошлом, — подбоченившись, Эллисон приготовилась слушать.
Да только какие истории ей могла поведать заблудшая душа? Мишель хотела рассказать об универе, об учебе. Но подумала, что стоило начать с наименее приятного события, без которого история будет не полной.
— Итак, я расскажу тебе, как оказалась сиротой, — выдохнув, произнесла Мишель.
*****
Десять лет назад случилось то страшное событие. Наивная, добрая девочка, любившая под новый год загадывать желание, долгое время сидела в присутствии взрослых людей в форме. Жесткий стул казался жутко неудобным. Над ней склонилось безликое лицо полицейского. Зато приговор она запомнила на всю жизнь.
— Прости, девочка, но твоих родителей больше нет, — с сочувствием в голосе произнес полицейский.
Эту новость он узнал от врачей, бившихся за жизнь родителей, но безуспешно. Врач обессилел и не вышел к ожидавшей вердикта маленькой девочке.
Мишель не просто плакала, она выла как раненый зверь. А бессердечные взрослые упекли ее в детский дом до наступления совершеннолетия.
В тот страшный день разверзлись хляби небесные, и капли забарабанили по мокрому асфальту, оставляя дорожки слез. Маленькую девочку увезли в неприступную крепость, серую, монолитную, почти лишенную окон и солнечного света. Там она пробыла почти восемь лет…
Мишель делила комнату с тремя девочками. Одна, Кира, мечтала о встречах с мальчиками. Еще одна, Элен, была тихой и застенчивой, мечтала о приемной семье. Третья же называла себя «Липпи», подписывая рисунки этим прозвищем. Она с детства была глухой, потому родители отдали ее в приют, лишь бы не видеть ошибку природы.
— Что ты вечно красуешься перед зеркалом? — фыркала Кира, когда Элен вновь занимала место перед огромным зеркалом, больше каждой девочки.
— Я хочу, чтобы меня забрали приемные родители, — отвечала Элен.
И тогда Кира рассказывала страшилки, пугая все присутствовавших. То о кипящем котле, в котором варят кости детей. То о побоях и ремне, которым приемные родители любили хлестать детишек. То о рабстве, когда дети заменяли горничных, прислуживая по дому. А то и о кабале, когда детей отдавали за долги бандитам. Те глумились и потешались над теми, кто не мог дать сдачи.
Одно Мишель уяснила: с приемными родителями опасно вести диалоги. Потому она даже думать не смела о том, чтобы выбраться из детского дома.
К ней приходила семья только однажды. Девушка с конопушками и долговязый рыжий парень хотели взять ее к себе. Но, помня о рассказах Киры, Мишель забилась в истерике, и приемные родители отказались брать «капризного и чересчур громкого ребенка».
Когда Мишель исполнилось четырнадцать, их с Кирой поселили на последний этаж, где жили взрослые ребята. «Липпи» часто болела, и почти не жила в детском доме. А когда привозили, то выглядела она просто ужасно. Элен покончила с собой, оказавшись никому не нужной, в возрасте тринадцати лет.
— Нам нужно научиться выживать, — произнесла как-то раз Кира. — Я видела, как повариха избивала Элен, и из-за этого она покончила с собой.
Детские годы выдались голодными, когда Мишель считала за счастье впиваться в крысиную тушку. Она даже научилась не слышать писка зверька. Пока Кира не показала, как сворачивать голову, избавляя животинку от мучений.
Подростковые годы оказались борьбой за выживание. Мальчишки часто наведывались на женскую половину. Агрессивные, злобные, хмурые, они часто устраивали потасовки. Таскали за волосы девчонок, порой выдирали клочья волос. Взрослые награждали победителей ужином, поощряя такое поведение.
В пятнадцать лет Мишель поняла, почему. Она и до этого ходила на занятия, но как-то неохотно. Только чтобы забыться, отдохнуть от зловонных коридоров и обрыдлых рож мальчиков и взрослых. Она не помнила, что за день это был, зато запомнила погоду. Наверное, впервые тогда солнце проникло сквозь мутные окна.
Мишель увидела сообщение о призыве в армию. Цветастый плакат, рассказывавший о преимуществах службы в армии. Рядом красовалась бледная бумажка. Требовались бойцы для ринга, девушки и юноши. Но среди всех этих жестоких развлечений Мишель нашла и нечто обнадеживающее. Приглашение обучиться в университет. Квота была маленькой, желающих много. Конкурс — огромнейший. Зато можно было покинуть ненавистные стены уже через два года…
— И ты планируешь выйти отсюда? Запомни, отсюда мы можем выйти, только став игрушками богатых чуваков, — хохотнула Кира.
Она уже наносила густые тени и красила глаза черной тушью. Соседка смирилась с будущим, в котором она окажется лишь пустой игрушкой в постели какого-нибудь богача. Мишель же решила во что бы то ни стало избежать такой участи.
Ее по-прежнему донимали, но она ввязывалась в драки все реже. Предпочитала давать сдачи, только если совсем зарывались. Драки отнимали немало времени. А его было в обрез.
Каждую ночь Мишель запиралась в библиотеке и учила, учила…
Ей предстояло определиться с направлением. Русский язык давался хорошо, логика и обществознание — тоже неплохо. Технические науки прошли мимо, а даты по истории часто путались в голове. Экономика и вовсе оказалась темным лесом, ибо в детском доме царил коммунизм. Каждому давали еду, пусть и отвратительного качества. И не было различий. Даже если будешь хорошо драться или учиться — лучше в тарелку не нальют. Не к чему стремиться.
Поняв сильные стороны, Мишель ударилась с головой в учебу. Уже через год она стала лучшей ученицей детского дома. Беда была в том, что детских домов по всей стране было немало.
В те же пятнадцать лет Мишель увидела чудо. Огнедышащего парня, которого постоянно задевал один из местных придурков — Саймон. В то злополучное утро Саймон стал обугленной кучкой. А огнедышащий парень рвал и метал, пока его не усыпили. Следом его увезли из приюта, и больше никто о нем не слышал.
— Поговаривают, обладающих способностями лечат и отпускают жить в нормальное общество. Их ценят, им дают неплохую работу, — сообщила последний слух Кира. — Вот бы и мне открыть в себе какую-нибудь силу…
Иногда Мишель оставалась в комнате, и они пытались придумать что-нибудь интересное. То пытались поднять в воздух предметы, то пальцем зажигать свечи. Было весело, но безрезультатно. Будущая Избранная тогда не знала, что способна красть чужую способность.
И оставалась одна учеба. Из-за которой Мишель совсем забыла о подруге. Потому как-то раз, когда пришла после ночной зубрежки, то застала Киру рыдающей в постели. На ней было длинное платье до пят, а длинные волосы были красиво собраны на затылке. И ее кто-то обидел.