- Я отвезу тебя, - преодолев неожиданный прилив отчаяния, проговорил я.
- Не надо, я поймаю такси, - она наклонилась и решительно чмокнула меня в висок. Потом глянула на Франциска. - Вы его отец?
- Нет-нет, - он заулыбался. - Я повар. Случайный утешитель…
- Надеюсь, вам удастся его утешить, - грустно промолвила Рашель. - Это настоящее несчастье. Хуже не придумаешь.
*
- Привет, Ангел, - голос обрел знакомые певучие интонации.
- Привет, детка, - сдержанно ответил я. С хорошо скрытым удовольствием любуюсь его ослепительно-белой кожей без единого изъяна: моя зеленая рубашка незаметно соскользнула с одного плеча. Второе все еще забинтовано. - Ты хорошо себя чувствуешь?
- Да. Только кушать хочу, - он доверчиво глянул на меня. - Одним яйцом сыт не будешь, но Рашель боялась давать мне что-то кроме воды. Она уже уехала?
- Только что. Может, ты хочешь ее вернуть? Я могу догнать такси.
- Нет! - он поднял руку. - Она очень хотела остаться, но… это ведь я велел ей оставить меня.
- Зачем? - миокард слишком измучен и побит, чтобы толком изумляться.
- Я хочу поговорить с тобой без свидетелей.
- Давай, поговорим… - бездумно согласился я, присаживаясь рядом с ним на постель.
- Ангел, - его здоровая рука привычно нашла себе укромное местечко в моих волосах, - всё ужасно запуталось. Я плохо понимаю, почему до сих пор остался в живых, и не понимаю вообще, как ты сумел исцелить меня так быстро и без лекарств. А главное – освободить от… - он тяжело вздохнул. Изумрудные глаза почернели, но Кси все же договорил, - от насильников. Мне трудно вспоминать об этом, я абсолютно не хочу этого делать, но все-таки я должен знать, - он непринужденно переполз ко мне на колени и тихонько выдохнул в лицо. - Ты не мог бы?
Я покорился его невероятному детскому обаянию и выложил все как есть. Я говорил около двух часов, не прерываемый ни единым замечанием или комментарием. Я рассказал ему всё-всё, начиная с убийства собственных родителей и заканчивая последним приказом Шеппарда поймать и сдать малыша правительству.
- …и назначили 32 млн. долларов за тебя. Исключительно живого. Ради того, чтобы отобрать наследство размером более ста миллиардов. А потом убить. Я не дал однозначного согласия вчера, однако и не позвонил по уговору сегодня, тем самым автоматически отказавшись от дела. Когда босс узнает об этом, охотником назначат кого-то другого. И не успокоятся, пока не найдут тебя. Я… вылечил тебя. Ну, то есть… ключица заживать будет еще много месяцев, но ты опять безболезненно ходишь, садишься, спокойно ешь и разговариваешь. И теперь…
- И теперь могу идти на все четыре стороны, не правда ли? - его насмешливый голосок едва не отправил меня в нокдаун.
- Нет, что ты! Теперь… - внезапно я осознал, что он ко мне жмется. Сам жмется, как маленький ребенок, в слепом поиске защиты и сердечного тепла. Сердечного. Полумертвый миокард опять мучительно дрогнул. Лапочка… второй раз он не дает мне ничего сказать:
- Я опишу тебе ситуацию моими глазами, Ангел. Я осиротел. Мне страшно. Очень страшно и одиноко. Вокруг одни враги. И под боком – ты. Странный неприятный человек, убивший папу и ранивший меня. А потом дважды спасший мою шкуру. Я не знаю, кто ты и как ты ко мне на самом деле относишься. Что скрываешь, какие коварные планы строишь. В какую игру со мной играешь… Но всё равно я в твоих руках, мне никуда не деться.
- Нет! Это я завяз по уши в тебе! И… очутился в твоих руках, - миокард очнулся от комы, его прорвало. - Сейчас самое время нам друг другу расквитаться за все. Мне бесполезно описывать свои чувства к тебе, Рашель объяснила, что ты меня не поймешь. А потому решай. Я знаю, тебе трудно думать, очнувшись от долгого сна, потому сам дам четкое понимание выбора. Ты можешь довериться мне сознательно, как до этого доверялся бессознательно, сам того не ведая. И я расшибусь в лепешку, чтобы вытащить тебя из всех возникших неприятностей. А можешь вспомнить, что я негодяй, убийца и лицемер, умело запудривший тебе мозги только что рассказанной жалостливой историей. И как только ты потеряешь бдительность, я вырублю тебя одним ударом ладони в висок и победно потащу сдавать в предвкушении больших бабок. Во втором случае ты сразу можешь пресечь мои поползновения, если прямо сейчас элементарно отомстишь. За смерть Максимилиана.
- Как?
Я вытащил из кобуры на поясе свой любимый (самый маленький и самый тяжелый) пистолет с платиновым корпусом, проверил наличие всех десяти патронов, взвел курок и передал ему.
- Тебе даже не надо целиться, - жарко прошептал я ему в маленькое ухо и, не сдержавшись, легонько прикусил за мочку. - Нас отделяет пара микрометров, да и тех, наверное, нет. Это неописуемый кайф – ощущать твое тело в такой близости… и быть в опасности. Касаться его. Сжимать… и обнимать… с риском быть застреленным, - я задохнулся от переизбытка чувств и крепко обвил его талию обеими руками.
Он удивленно воззрился на меня, рассеяно сжимая пистолет: ну еще бы, в моих глазах без всяких ширм сейчас неприкрыто сияла душа, во всей красе страстного безумия. Мое вожделение, переступившее все границы… странный гомосексуальный голод и отчаянная жажда его юного недозревшего тела, которое мне тайком удалось-таки попробовать на вкус.
- Да, детка, да. Все верно, - с остаточным отчаянием в безучастном голосе подтвердил я. - Я люблю тебя. Влюблен в красивые глаза, как дурак. Но я еще и хочу тебя… тем богопротивным способом, который заставит тебя плакать после всего… всего, что с тобой уже случилось. Это самая веская причина избавиться от меня. От неуравновешенного психа. От маньяка. От убийцы…
Он опустил голову и сидел так минуту, нервно перебирая пальцами пистолет, по размерам очень подошедший его худым лапкам. Потом внезапно сжал оружие в кулаке и приставил дуло мне к голове:
- Ты прав. С таким психом опасно связываться. Око за око, - пистолет упирался мне в самую середину лба… туда же, куда и Максу, - а пуля за пулю.
Его последняя, грустная, ни на что не похожая улыбка…
… и громкий, разорвавший ушные перепонки, выстрел.
~~~~~ Конец второй части ~~~~~~
========== 12. Скорбь (Часть 3) ==========
****** Часть 3 — Шаги к безумию ******
— С возвращением, любовь моя.
Что это? В моей груди разлита тупая тягучая боль. Это миокард опять корчится?
«Почему сразу «корчится»! Со мной всё в порядке. Если можно так выразиться».
Нет?! Тогда…
Но чей же это голос? Словно из-за стены… кто это?
«Тот, кто привык держать тебя за руки».
Я вспомнил палату: здесь я долго, слишком долго лежал в реанимации. И кто-то точно так же сжимал мои руки. И этот голос…
— Шеппард!
— Тише, малыш. Да, это я.
Наконец-то вижу его лицо — орлиный нос, упрямый подбородок, вертикальные морщинки на высоком лбу и усталые серые глаза. Опять ты не спал, дежуря у моей постели, крёстный…
— Как я здесь очутился? Что произошло?
— Я знаю не больше, чем ты. В больницу тебя привёз невысокий мужчина в длинном плаще с капюшоном, сразу же исчезнувший, едва тебя увидели врачи. У тебя слепое ранение в левое лёгкое, сломано одно ребро и слегка задето сердце. В принципе, ничего смертельного, пулю извлекли, но…
— Что?
— Хирург велел не тревожить тебя расспросами. Отдыхай. Я подремлю. Немного утомился.
— Нда… «немного»? Да ты с ног валишься от усталости! Марш спать, — я заулыбался против воли, скрывая вставшие дыбом нервные клетки. Встали они все до последней, услышав «диагноз». Это бред, я в шоке ржать хочу, но только не сейчас. Я должен отвлечь его, я должен играть! Да, играть, притворяться, едва в себя придя. Мы изменились за пять лет, всё изменилось. Прости, Шеп. — Наконец-то могу хоть немного тобой покомандовать.
Он только головой покачал, внимательно разглядывая моё — наверняка безумное — выражение лица:
— Не получится. Кстати, ты лежишь тут одиннадцать дней. Слава Богу, хоть в себя пришел. Ну, в общем… часок себе отдохнуть разрешу. А ты — спи. Не вертись, — и вышел из палаты.
Не вертеться, бллин? Я тут же сбросил одеяло и принялся за осмотр своей грудной клетки: вид у швов довольно сносный, хоть и болит немилосердно. Что там Шеппард говорил? Простреленное легкое, сломанное ребро…
«Но ведь целился он в голову! Может, Кси…»
Не тешь себя напрасной надеждой, миокард. Возможно, это своеобразный способ мести. И даже если это он привёз меня в больницу, всё равно. Я должен смириться с наихудшим.
Он ненавидит меня и будет ненавидеть до самой смерти.
И он ушёл.
Ушёл из моей жизни.
Ушёл навсегда.
“Навсегда” — запомни это слово.
*
День прошёл скучно и безрадостно. Толстенькая добродушная медсестра, похожая на мать Терезу, кормила меня пять раз стряпнёй, приготовленной в полевых условиях Франциском (повар долго и терпеливо объяснял, что ничего другого я есть не буду), сетуя на нежный голубоватый цвет кожи и полное отсутствие аппетита у столь дистрофичного пациента. Я мрачно глотал все строчки меню: буженину в грибном соусе, горячие гамбургеры с сёмгой, бермудским луком и горчицей, жареные рёбрышки с мороженой кукурузой, котлетки из гусиной печёнки, множество салатов и мелко тёртую морковь… как обычно, со сливками. Вкуса не ощущал, разницы между мясом, рыбой или овощами не было никакой.
Я спал урывками, засыпая на ходу по дороге в сортир (меня вела под ручку всё та же сердобольная мать Тереза по имени Сара) и обратно. Дремал в постели, слушая монотонное бормотание врача, делавшего мне перевязку. И нагло дрых, сладко посапывая, когда в палату, боязливо косясь по сторонам, заходили медсестры и откровенно пялились на мои большие, тяжело опущенные бледные веки и угольные ресницы длиной почти в дюйм, вольно лежащие на щеках. А больше смотреть было не на что: замёрзнув от недостатка своей горячей крови, безвременно вытекшей из дырки в груди, я натянул одеяло по самое «не тронь меня!» и свернулся в компактный и очень тугой клубок. Во время последнего посещения взвода девиц всех возрастов в белых халатиках, с взбудораженным воображением и проблемами в семье, я проснулся и, не открывая глаз, послушал разношерстный шёпот.
— Поправь ему подушку, Джесси. У него же голова сейчас свесится вниз…
— Я уже поправила. Марионн, у него просто волосы очень густые и длинные, оттягивают своей тяжестью, — приглушенный вздох сожаления.
— Его плохо кормят. Сара, нужно давать больше железа. Такие бледные щеки… он точно дышит?
— Дышит, посмотри на губы… алые, будто кровью забрызганные, — шёпот сорвался. — Он похож на Зефироса¹…
— Вы превращаетесь в восторженных поэтесс, подруги. А он просто похож на девочку. Слишком. У моей дочери и вполовину не такие ресницы выросли, — в голосе почти плач.
— Ресницы — это точно слишком. Они настоящие? Никто не пробовал отклеить? — сдержанная зависть, немного восхищения.
— Шарлотта, он не на девочку, а на Дракулу похож. Графа Дракулу в юности. Однако ему к лицу, — детское умиление.
— Подлецу всё к лицу. Даже мёртвенный больной вид. И дистрофия, — печальное контральто «матери Терезы».
— Он наверняка женат. Кто-нибудь видел кольцо? И жена держится за него всеми руками, ногами и зубами.
— Наоборот, он безусловно неженат. Более того… он, наверное… э-э-э… — тон напряжённый и предостерегающий.
— Что, договаривай! — нестройный хор раздразнённых голосов.
— Он, наверное, не по девушкам. Я не настаиваю на этом, просто создалось такое впечатление. И я ни в коем случае не хочу обидеть ни его, ни вас…
— Ты дура, Джесси! — рассерженный голос Шарлотты.
— Не шумите. И давайте уже, идите отсюда, ссориться будете снаружи. Не мешайте ему спать, — Сара вытолкала всех медсестёр и проверила мой пульс.
Сердце билось ровно: а чего ему волноваться? Я всегда был ненормальным, и травма, нанесённая в детстве моим насильником, не повлияла на ориентацию никак. Это факт. Но, похоже, мать Терезу обмануть деланным спокойствием было трудно.
— Пора кушать, — ласково сказала она, склоняясь надо мной и прижимая ухо к моей груди. — Ты ведь не спишь уже, лисёнок?
— А-а-а! — это был мой довольно пронзительный вопль. — Опять?! В шестой раз?
— Тебе нужно больше питаться, чтобы скорее выздороветь. И набрать вес.
— Какой такой вес? Не хочу я толстеть, хочу быть именно таким дистрофичным, каким меня вполне справедливо назвала ты. В вашей сестринской беседе, чуть раньше.
— Ты слышал, лисёнок? — она звонко рассмеялась. — Значит, слышал и высказывания по поводу…
— Да слышал я всё, — я уселся на койке, немилосердно подмяв под себя подушку вместе с одеялом. — А чем на этот раз кормить будут?
Сара распахнула двустворчатые двери, через которые в палату въехал самый настоящий ресторанный столик. Увидев количество накрытых полусферическими крышками горячих блюд и изысканных холодных закусок, я только глухо застонал и сполз на пол, пока жизнерадостный Франциск наливал в бокалы подогретый сок и охлаждённый “Rotkäppchen”². Алкоголь мне нельзя, но разве бравого повара волнуют чьи-то запреты?
— Ну, давай за маму, — ложка чистого бульона в рот, — за папу, — вторая ложка с гренками в рот, — за крёстного, — я поворотил нос. Он зачерпнул пол-ложки, — за твоего белокурого возлюблённого… — я вздрогнул и подавился. — Прости… я… мне нужно кое-что рассказать тебе.
— Ну, тогда дай эту симпатичную тарелку с пиццей и посиди тут пока, я поем. После этого прогуляешься со мной в туалет, а то с женщинами как-то неудобно.
Сара покраснела:
— Ты мог бы сказать это и раньше.
— Я не хотел тебя огорчать. К тому же за мной, наверное, очень интересно подсматривать.
Пухлые щёки матери Терезы приобрели ещё более отчаянный вишнёвый оттенок, она судорожно поправила халат и быстрым шагом вышла из палаты.
— Я ничего такого в виду не имел, — оправдывался я чуть погодя с набитым ртом. — Франциск, меня просто сначала по привычке повели в женский туалет!
*
Я пристроился возле писсуара, расстегнул и слегка приспустил джинсы. Потом оглянулся:
— Ну, и чего мы молчим? Я весь во внимании.
— Вообще-то… такие вещи заслуживают того, чтобы…
— Послушай, если мне надо отлить, это не значит, что я невнимателен и пренебрегаю тобой и твоими новостями. Согласись, если я описаюсь, это будет гораздо хуже. Говори же!
— В общем. Я как раз вытаскивал из духовки куриное филе для салата, когда услышал сумасшедшую беготню и появился твой зелёноглазый красавец, белый, как сбежавшее молоко, с дымящимся пистолетом в руке. Срывающимся шёпотом он сообщил, что убил тебя, а потом неожиданно бросился на колени и сказал, что, наверное, ты ещё жив, только стремительно теряешь кровь и можешь отойти в мир иной, если немедленно не будешь доставлен в госпиталь. Ещё в начале его монолога я бросил всё, сорвал фартук и помчался к телефону. Вызвал неотложку и пытался перевязать тебе рану, только твой мальчишка не давал. Отпихнув меня с совершенно осатаневшим видом, он стащил с тебя рубашку, судорожно обнял окровавленными руками и долго, до самого приезда врачей он… он… ну, он… по-моему, он тебя целовал. Отчаянно так и страстно. В губы, в простреленную грудь, шею и ещё куда-то. Вдобавок безостановочно повторял твоё имя таким несчастным-несчастным голосом, будто убил Господа Бога. Или кого-то поважнее. И отпускать тебя не желал категорически. Бросился на спасателей чуть ли не с кулаками, едва отодрали его от твоего тела. Он так ревел… чуть до смерти не задохнулся от надсадного кашля, подавившись рыданиями… эй, Ангел!
Я резко пошатнулся и сильно стукнулся об стену плечом и головой. Привычно подавил боль, медленно оседая вниз в объятья Франциска и пытаясь изгнать из головы мысли. ЛЮБЫЕ мысли. Ничего не получалось: сердце снова выло и бесновалось, требуя себе быструю предсмертную агонию и саму смерть.
«Вырви меня. Разрежь на кусочки! Пистолеты отняли, а я застрелиться хочу и больше ничего не чувствовать! Ангел, смилуйся! Может, я и нехороший, но не до такой же степени! Я больше не могу! Прикончи меня! МНЕ ХРЕНОВО. Хуже, чем лежать в морге, ожидая трансплантации органов. Где оно?.. Моё глупое шаловливое существо с золотистыми локонами, воскресившее и убившее меня? Где он, дрянь такая?! Почему бросил? А? Я люблю его, верни его нам, Ангел! Я не могу и не хочу жить без него. Он всё-таки полюбил тебя в ответ! Верни, верни его, слышишь?»