Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снять даже в бане: цепочка его была короткой – так, что не проходила голова, замок – застегнутым намертво. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела – ни других, ни себя.
Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал – по крайней мере, вслух – отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.
Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка – рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка… и заплатит – пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись – очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень… ну, что камень, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.
Когда Митка начала вышивать, накатила слабость. Она еще подумала, что это – так, пустяки, усталость, и несколько дней не обращала внимания. Вышила около трети узора, когда виски сдавило обручем и потемнело в глазах так, что игла выпала из ослабевших пальцев. Три дня после этого Митка не могла встать с постели, а задаток – кувшин меда – соседке вернула.
После этого к ней никто уже с просьбами не совался. Жизнь, говорили, дороже…
… Оллю вот-вот должно было минуть двенадцать, когда началась война.
Об этой войне в их деревне говорили глухо и неохотно – сначала. А потом приехали вербовщики; полдня пути до столицы, а в деревне так много крепких мужчин. Маленькое княжество, затерянное в северных лесах, давно уже торчало, как бельмо на глазу, у более удачливых и жадных соседей. Как не воспользоваться случаем, если старый князь слаб и болен, а последние годы выпали неурожайными. Жадных до чужой земли чужаков-кочевников было слишком много, больше, чем могла сдержать княжеская дружина, и князь собирал войско. Родная деревня Митки опустела едва ли не на половину; ушел сосед-мельник, ушли близнецы вдовы-соседки, ушел даже хромой кузнец. Порой Митка плакала по ночам, думая, какая же она счастливая – ее сын еще мал.
Он был мал… только высок ростом – так, что на него уже с интересом посмотрели однажды вербовщики, строен и тонок в поясе. И не по-крестьянски горд – и перед матерью не опускал глаза. Порой Митка по-настоящему пугалась, замечая в детском лице сходство с тем, другим, лицом… зеленые глаза – ягоды крыжовника – в их краях большая редкость. Но если соседи и догадывались о чем-то, то молчали – Митку любили в деревне. Митка знала, Олль бредит ратными подвигами; только куда ему, деревенскому недотепе… пусть даже лучше всех среди сверстников разбиравшемуся в лошадях и умевшему верховодить ребятишками так, что по одному его слову кидались мальчишки выполнять приказанное.
А потом завыли в деревне бабы, не дождавшиеся своих мужиков.
А потом… а потом полусолнечным осенним днем свернул к ее дому гонец на уставшей, измученной лошади...
* * *
Митка стояла у окна и задумчиво теребила волосы. Намотала на палец кончик косы и усмехнулась. Это ж как надо было отчаяться, чтобы решиться – к ней... к «колдунье лесной» обратиться. Или силы ратной уже не хватает?
Далеко на юг от них граница. Там будет битва. Там будут мчаться всадники, кричать и падать пешие, сверкать клинки, свистеть стрелы. Там вершится воинский суд. Что сможет сделать она, слабая женщина…
Да полно, что это она! Разве можно помыслить хоть на минуту? У нее сын и больная мать, а ее просят отдать жизнь неизвестно за что.
Понемногу затихала деревня, погружаясь в сон. Уже стихли на улице смешки и запевки девчонок, уже прокричали петухи и мыши угомонились в подполье. В соседней комнатушке ворочалась и стонала во сне мать.
Митка накинула платок и вышла на улицу. Долго стояла, глядя в небо, потом перевела взгляд в конец деревенской улицы.
Вон какие звезды большие. А там, за околицей, - лес. Ее лес. Туда она бегала девчонкой. Туда уходит и сейчас, когда невмоготу становится жить… когда тоска по прошлому и той любви, которой у нее не было, душат ночами и не дают дышать. Ее лес, ее дом, ее мир.
Завтра или послезавтра далеко на юге будут скакать всадники в рогатых шапках. И если те, кто носит на доспехах княжьего оленя, не устоят… у князя хорошее войско, но его мало. Степнякам не понадобится много времени, чтобы дойти сюда, вглубь их маленькой страны. А ее Олль силен и горяч, но еще слишком мал, чтобы защитить себя и мать…
Митка смотрела в небо.
Сколько раз осенними ночами, в пору змеиных свадеб выходила она на улицу и смотрела в небо. Вспоминала погасший взгляд молодого князя и его бессильные руки. А недолгие ночи счастья – забыла. Все забыла, все. Лишь тоска и ненависть питали все эти годы ее душу.
Но там, в доме, спит Олль, так похожий на человека, которого она ненавидит. А человек этот просит помощи. А если бы помощи просил Олль? Старого князя больше нет. Как он умер? В бою, сказал Дарн… Дарн, измученный гонец, кажущийся от усталости то мальчиком, то стариком. Им всего полдня пути сюда от столицы.
Митка вернулась в дом. Сердце ее было холодным и спокойным. Пусть разбираются сами – они, мужчины. Она только женщина. Она хочет жить.
Потом она подошла к постели сына. Осторожно зажгла свечу, поднесла к лицу спящего мальчика. Он забормотал что-то, повернулся на бок и улыбнулся во сне. Легла на правую щеку маленькая, такая забавная ямочка…
Митка поставила на стол свечу, достала и развернула подарок князя. Погладила пальцами гладкий шелк. Надо же… и нити здесь, все, как полагается. В ткань – сбоку, чтобы не попортить – была воткнута игла с золотым ушком.
Работа шла неожиданно тяжело, хотя сложной поначалу не казалась. Митка сразу знала, что она хочет вышить. Флаг победителей реет над полуразрушенной башней, а на флаге – княжеский герб, олень. У ворот башни стоит, опустив меч, темноволосый человек. Победитель. Молодой князь. Янир.
Митка вышивала тайком, часто прихватывая ночи, но мать все равно поняла и узнала. Поджала губы, но ничего не сказала – зареклась за эти годы спорить с дочерью, все равно сделает по-своему. Потом Олль застал ее за необычной работой. Не спросил ничего – поцеловал только… взглянул – из-под волос – на выведенный углем рисунок так похоже на отца, что она опустила руку с иглой и едва не заплакала. Он останется совсем один, когда ее не станет.
Митка забросила все дела, переложив хозяйство и уход за матерью, насколько было возможно, на сына. Вышивала, торопясь… и все время чувствовала, как наливается на груди зловещим светом рубиновый камень. Пережидала приступы слабости и дурноты, уговаривая себя, что все обойдется. И ловила, ловила губами неяркие лучи осеннего солнца, то и дело выходила в сад, чтобы ощутить дуновение ветра на мокрой от пота и слез щеке. Силы уходили быстро, и Митка торопилась. Ей нужно было успеть.
Как никогда, она стала ласкова с сыном и часто разговаривала с ним вечерами, стремясь рассказать, утешить, наставить… мальчик слушал ее внимательно и чуть хмуро, но чутко - всегда чувствовал, когда на подходе слезы, уходил. Митка смотрела ему вслед – и снова опускала взгляд на проклятую, желанную, ненавистную работу, на которой проступало лицо и знамя человека, которого она любила.
Она не знала, на какой день назначена битва, и торопилась изо всех сил.
Через неделю работа была закончена. Последнюю ночь Митка не спала совсем. Вот-вот должен был выпасть первый снег; уже давно топили печь, и в комнате было тепло и душно. Голые ветви стучались в незакрытые ставни. Камень, точно живой, пульсировал и бился на груди, цвет его сменился с рубинового на кровавый, цепочка потемнела, словно от грязи или крови. Теперь Митка вышивала почти лежа – так сильно кружилась голова.
Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников бросались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина со светлыми волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.
На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, отдыхая, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжигал. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. Замочек не поддавался. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…
Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.
Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.
На главной башне столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина со светло-русыми волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе, а зеленые глаза мужчины похожи на спелые ягоды крыжовника. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.
Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым в единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.
17-18.09.10.
Карнавал
Колеса старой повозки скрипят, проворачиваясь с натугой. Пожилая, флегматичная лошадь тянет старый фургон с пестро раскрашенным, залатанным пологом. Солнце, ветер в лицо. Еще один поворот - и впереди замаячат городские ворота. Эй, господа актеры, шевелитесь! Приехали…
Счастье. Скоро будет счастье. Один раз в году – всем, и никто не уйдет обиженным…
Веселая толпа шумела на городской площади. Шум, гам, смех и веселые выкрики. Карнавал. Карнавал!
Эй, подходи! – лохматый парень в шутовском колпаке зазывает народ. Пестрый, сшитый из десятка разноцветных и разномастных заплат занавес призывно колышется на ветру; у занавеса уже стоят, кланяясь, клоун и Коломбина в парике, с которого осыпается пудра.
Ай, не проходите мимо! – Пьеро в потрепанной рубашке смеется через нарисованный плачущий рот, и черные глаза его блестят ярче пуговиц на ветхом костюме.
- Эх, потешу! – мужик с фальшивой деревянной ногой вывел в круг медведя, а из-под шкуры «медведя» торчат четыре тощие босые ноги, покрытые до щиколоток густой пылью.
Пять дней, в которые можно все. Это потом они станут – купцами и воинами, торговками и палачами, бродячими актерами и правителями. Сейчас, под масками, равны все, и можно все. На пять дней можно стать равным Богу – если, конечно, Он позволит тебе это. Но говорят, что на время Карнавала Бог с улыбкой отворачивается и не видит, если творится непотребство.
Не оттого ли так мало в эти дни случается беззакония?
Почтеннейшая публика, дамы и кавалеры! - кричит с невысоких подмостков клоун с густо набеленным лицом.
Пирожки с мясом! – зазывают торговки.
Леденцы на палочке! – девчушка в донельзя измазанном переднике протягивает сразу десяток.
Цветы, сударь! Купите цветов для вашей дамы!
Бублики! Бублики горячие…
Разойдись, народ! Колесо идет! – катится по мостовой гимнаст – колесом катится, и хохочет, метя вихрами дорожную пыль.
Карнавал. Пять дней вне времени и пространства. Прореха в рваных тучах, сквозь которую видно небо.
Не видать среди прохожих стражников. И уличные жулики сегодня не выйдут на работу; едва ли не дело чести в эти дни – не таскать кошельки у прохожих. Не стража даже поймает – свои бока намнут.
Потому что Карнавал. Потому что можно все. В том числе – и быть честным.
Кто впервые придумал такую затею – устраивать в середине лета карнавал, веселый праздник для актеров, музыкантов и сказочников, не помнили уже и старожилы. Но затея прижилась, и в северное княжество Иттан съезжались, сходились, сбегались бродячие циркачи, рифмачи и трепачи едва ли не со всех концов света. Аретан, князь Иттана, слыл любителем искусства и большим оригиналом. На пять дней столица княжества превращалась в большой театр. По улицам разгуливали люди в полумасках и немыслимых, невероятных одеяниях – пираты в лихо заломленных треуголках, принцессы в шуршащих платьях, звездочеты в длинных мантиях, ослы с торчащими ушами, коты и трубадуры с лютнями за плечом. Показывали свое искусство гимнасты, читали стихи поэты, играли музыканты.
По всей столице строились открытые подмостки - в городском парке, на главной площади, на набережной. Тем, кому не хватало места на сцене, играли прямо на лестницах, на полянах парка; на любом открытом пятачке собирался народ, швыряя монеты в потертые шляпы балаганщиков, слушая звенящие голоса. Актеры сменяли друг друга почти без перерыва. В эти дни можно было играть и то, за что в иное время легко угодить на виселицу. Карнавал – праздник вольнодумства; немало рифмачей благодарили про себя и вслух князя Аретана, прозванного Справедливым, - это отдушина, в которую можно крикнуть все, что хочешь. Ну, или почти все…
Вечерами на площади зажигались фонари и факелы, передаваемые из рук в руки. Дневные представления заканчивались. Бедняки работают днем, вечер – время благородных. На площадь выходили ученики «Паруса» - столичного театра, которому покровительствовал сам князь Аретан, воспитанники Академии искусств или просто театралы-любители. Ставили сказки – иные нелепые, иные смешные; пели, подыгрывая друг другу; танцевали в неярком золотистом свете. Днем бывало наоборот – солидные мэтры из «Паруса» или Академии ходили меж фургонов и подмостков, выглядывая учеников; не раз, не два бывало – предлагали счастливчикам сменить лохмотья и шутовской колпак на мантию ученика. Только почему-то неохотно соглашались счастливцы; видно, дорога и вправду дает больше, чем требует, и своей охотой тяжело променять свободу на каменные стены. Вечерами все иначе. Вечера у нас для солидных, а они в столице свое искусство растят. Те, кто поменьше, у кого труба пониже да дым пожиже, выступали на открытых подмостках в парке или прямо на городских улицах.