— Как узнать? — печально протянул Бахтиор.
Шо-Пир нахмурился.
— Вот что, Бахтиор… Голова у тебя, вижу я, не на месте. Хочешь со мной в дружбе быть? Так вот, как друг твой приказываю тебе: сегодня же иди к ней и прямо спроси. Будь мужчиной! Спроси: «Ниссо, хочешь выйти за меня замуж?» А потом придешь ко мне и скажешь, какой получил ответ. Не спросишь сегодня, знать тебя не хочу. И конец разговору. Иди!
И Бахтиор ушел, озадаченный и проклинающий свою глупую голову, из-за которой на него рассердился Шо-Пир. А Шо-Пир остался сидеть за столом и весь долгий вечер курил трубку за трубкой так, что вся комната затянулась сероватым дымом.
К ночи, отставив еду, сердито задул светильник и завалился спать. Бахтиор не пришел.
Утром заплаканная Ниссо на цыпочках вошла в комнату и, увидев, что Шо-Пир укрыт с головой, метнулась обратно к двери. Но Шо-Пир спросил из-под одеяла:
— Ты, Бахтиор?
— Я, — с робостью откликнулась Ниссо, останавливаясь в дверях, спиной к Шо-Пиру:
— Ты, Ниссо? — сразу скинул с лица одеяло Шо-Пир. — Что скажешь?
— Ответь, Шо-Пир, — не поворачиваясь, резко сказала Ниссо. — если я за Бахтиора замуж пойду — хорошо это будет?
— Конечно, Ниссо, хорошо. Он человек достойный.
— Не о нем скажи. Обо мне: хорошо?
— Тебе, по-моему, неплохо будет.
— Шо-Пир, — голос девушки дрогнул, — так говоришь мне ты? — Всю тяжесть ударения Ниссо бросила на это «ты».
Шо-Пир все понял.
Но отступать он не умел. Поборов затрудненное дыхание, он ответил:
— Я, конечно. Бахтиор тебя…
Но Ниссо резко перебила его:
— Ничего не говори больше! Теперь знаю!
И стремительно выбежала из комнаты.
Через несколько минут в комнату вошел сияющий Бахтиор и сообщил Шо-Пиру, что Ниссо только что согласилась выйти за него замуж.
Шо-Пир сел на постели, крепко сжал руку Бахтиора своей сильной рукою:
— Ну, Бахтиор! Теперь ты настоящий мужчина! Поздравляю тебя!
3
И вот, наконец, подошла весна. Со спины собаки солнце перекочевало на пальцы ног мужчины и трехдневными скачками поднялось до его колен. Селение встречало весну по обычаям старины, — давно минул день прыганья через костры и омовения в струях ручья; давно сгорели все лучины, воткнутые в косяки дверей, чтоб в дома не вселился злой дэв; давно остатками муки были выкрашены стены жилищ: руки искусных женщин разрисовали их. Разноцветные круги и четырехугольники с пересекающимися в них крестами символизировали полные вещей сундуки, жирные пестрые точки изображали стада баранов. Козлы, деревья, птицы и солнце были нарисованы на стенах.
Ущельцы выходили на поля и, выковыривая из-под камней мокрую землю, разбрасывали ее поверх снега, чтобы он растаял скорее. Очищали поля и оросительные каналы от низвергнутых снежными обвалами камней. Носили в корзинах навоз и ровным слоем рассыпали его по пашням. Одевались в свежевыстиранное белье, в вычищенные снегом халаты и в положенный день совсем как в старину у русских на Пасху — красили яйца и бились ими, загадывая желания; чинили плуги, сделанные из козьих рогов; выводили из темных воловен отощалых быков, медленно проваживали их по двору и надевали на них ярмо.
День за днем все готовились к большому Весеннему празднику, когда будет запахана первая борозда. Даже те, кому в последние дни зимы почти нечего было есть, припасли к этому празднику тутовые ягоды и муку, скопили масло и сыр, потому что весь год будет счастливым у тех, кто встретит этот день сыростью, чистотой и весельем.
Прежде, когда в Сиатанге были лошади, принадлежавшие самым богатым сеидам, мирам и акобырам, в этот день на пустыре происходили скачки. Конечно, только сиатангские лошади могли скакать по острым, загромождавшим пустырь камням. И, конечно, не жалеть лошадей в этот день могли только сеиды, миры и акобыры. Задолго до Весеннего праздника они начинали готовиться к скачкам: укутав в одеяла коней, водили их непрерывно ночью и днем, не давая им спать. Потерявшие резвость кони переставали ржать, блестящие глаза их раскрывались широко, ноги едва поднимались. Только когда конь уже не мог переступить брошенную плеть, а проволакивал ее по земле, он считался совершенно «холодным», готовым к скачкам. Перед бесстрастными судьями в последний момент его безжалостно избивали, подкалывали ножом, и, взгоряченный последним отчаянием, чуя смерть, не жалея последних сил, конь слепо кидался в бешеный бег по каменной россыпи пустыря. И чаще всего это бывало последней его услугой тщеславному оголтелому всаднику…
Но с тех пор как сеиды, миры и акобыры ушли за Большую Реку и увели с собой всех лошадей, ущельцы в Весенний праздник обходились без скачек. Другие развлечения, однако, происходили по-прежнему: стрельба из луков в яблоко, положенное на вершину столба, и бой в барабаны, и пляски, и взлеты на гигантских качелях, и борьба связанных веревками людей. К этим играм, к пляскам и к пиршеству, как бы пробудившись от зимней спячки, азартно готовились все сиатангцы…
Задолго до праздника ущельцы настругивали веточки тала так, чтобы часть стружек оставалась на лозе, каждый ущелец должен был войти к друзьям с таким пучком прутьев и, взмахивая им, сказать хозяйке: «Поздравляю с весной!» — и ждать, пока, ответив: «И я тебя поздравляю!», хозяйка посыплет ему правое плечо мукой и отберет у него пучок прутьев. Гость посмотрит, как хозяйка станет втыкать каждый прут в предназначенное для него место по стенам дома. Хозяйка знает: каждый имеет свое значение — если он полностью очищен от коры, значит друг желает дому урожай пшеницы; если кожура висит клочьями, значит, хозяйке пожелали урожая на рожь; если совсем не очищен, хозяйка может надеяться на урожай проса…
В этот день каждый, кто хочет что-либо попросить у соседа, подвязывает к чалме кусок праздничной пшеничной лепешки и, заматывая чалму, опускает лепешку через дымовое отверстие в руки тому, кому предназначается просьба. Многие юноши, безрезультатно добивавшиеся руки чьей-либо дочери, еще раз пытают таким образом счастье, и иногда суровый родитель ради такого дня дает, наконец, согласие.
Бахтиор тоже с нетерпением ждет этого дня, чтобы перед всем народом объявить Ниссо своей невестой. Так просила сына Гюльриз: обручение, состоявшееся в день Весеннего праздника, должно быть признано всеми. До советской свадьбы еще далеко, Шо-Пир сказал: «Ниссо должна еще подрасти», но после такого обручения прекратится всякое злословие по поводу пребывания Ниссо в доме Бахтиора.
Солнце в эти чистые, яркие дни поднимается все выше. Скоро откроются перевалы и заваленные зимними снегами тропы. Первой всегда открывается ущельная сиатангская тропа. По ней от Большой Реки поднимется в Сиатанг советский караван — часть того большого, что зазимовал в Волости. Шо-Пир и Мариам все чаще рассказывают ущельцам о богатствах, какие привезет этот караван. Следуя из Волости вдоль Большой Реки, постепенно уменьшаясь, караван будет оставлять товары и продовольствие жителям пограничных селений. Достигнув слияния реки Сиатанг с Большой Рекой, свернет в сиатангское ущелье и, пройдя еще десятка два километров, придет сюда. Об этом последнем участке пути, кроме сиатангцев, позаботиться некому, а потому Бахтиору уже пора собрать людей и пройти с ними до Большой Реки, чтобы исправить разрушенные зимними обвалами висячие карнизы на тропе, проверить и подготовить ее.
Большие разговоры ведутся о караване. Теперь уже никто не сомневается, что он действительно скоро придет…
Блаженное время весна! Над селением снова проносятся птицы. Звенит повсюду вода. Ветры затихли. И только вдали, над ослепительными снежными пиками, толпятся и курчавятся огромные белые облака.
4
По размытой, заваленной камнями и снегом, местами почти непроходимой ущельной тропе пробирался к селению Кендыри. Вместо двух дней он шел уже четыре. Ему приходилось цепляться за нависшие над обрывом камни, ползком, приникая к отвесным скалам, огибая зияющие провалы там, где зимою снега начисто сняли висячий карниз, спускаться по зыбким осыпям в реку и, по грудь погружаясь в ледяную воду, держась за выступы берегового откоса, обходить скалистые мысы. Выбираясь снова не берег, Кендыри растирал онемевшие ноги, развязывал кулек с одеждой и сыромятной обувью и, кутаясь в ветхий длиннополый халат, шел дальше, иззябший, сосредоточенный, одинокий. На этот раз на ремне под халатом у него висел новенький парабеллум. Сотня патронов, укутанная в грязные тряпки, лежала в заплечном мешке.
Перед закатом, на четвертый день пути, обогнув последний мыс, Кендыри остановился: ущелье перед ним расступилось. Вправо от реки, медленно поднимаясь, похожая на дольку гигантского яблока, простиралась сиатангская долина: пустырь, загроможденный камнями, за ним — селение, еще выше — черная башня крепости… Берег, что тянулся сейчас по левую руку Кендыри, вставал прямо от воды величественной осыпью, сходящейся конусом под верхними зубцами горного хребта.
Кендыри присел на камень и принялся разглядывать раскрывшийся перед ним ландшафт так сосредоточенно и внимательно, словно видел его впервые в жизни. Смотрел налево — через реку, на осыпь, примеряясь глазом к каждой выступающей из нее скале, что-то в этой крутизне определяя. Смотрел направо, правей пустыря, на зигзаги тропинки, ведущей к перевалу Зархок. Скользил взглядом по зубчатой кромке обступивших селение гор. Смотрел вперед, на мыс, замыкающий сиатангское ущелье, позади крепости…
Казалось, ему нужно было запечатлеть в памяти каждый изгиб горных склонов, каждую бороздку, по которой можно было бы подняться из Сиатанга к вершинам хребтов или спуститься от них к селению.
Он что-то рассчитывал, молча и неторопливо, и закрывал глаза, словно запоминая в уме план местности.
Наконец Кендыри встал и, превозмогая усталость, двинулся дальше. Над лавкой купца колыхался в легком ветерке красный флаг. Прежде чем подойти к дверям, Кендыри обошел дом купца. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, отодвинул деревянный засов, заглянул внутрь лавки. В помещении было пусто, на полу лежал старый, отобранный у купца ковер. Закрыл дверь, помедлил в раздумье и направился к дому Бахтиора. Долго поднимался по тропе, огибающей гряду скал. Миновал пролом ограды, остановился, ища взглядом людей.
Из дома вышел с большим деревянным циркулем в руках Шо-Пир, такой, как всегда: в защитной гимнастерке, в старых, заплатанных сапогах. Он затеял новое дело — решил выстроить рядом с домом Бахтиора большой дом для школы. Составил план и теперь шел вымерять выбранную им для расчистки от камней площадку.
Придав лицу безразличное выражение, Кендыри направился прямо к удивленному его появлением Шо-Пиру.
— Здоров будь, почтенный Шо-Пир! — касаясь ладонями груди и лба, низко поклонился Кендыри. — Давно не видел меня!
— Думал, и не увижу, — равнодушно промолвил Шо-Пир. — Один?
— Конечно, один, кого еще надо?
— Да тебя и одного достаточно… Что же не остался там?
— Разве ты, Шо-Пир, забыл тот наш разговор? Нечего делать мне там!
— Зачем же тогда уходил?
— Ай, Шо-Пир, разве бедный человек может всегда делать, что хочет? Вот смотри!
Кендыри сунул руку под халат, вынул и потряс на ладони маленький кожаный мешочек.
— Что это?
— Богатство мое, Шо-Пир. Трудно бедняку заработать, но вот восемь монет за большие труды. Когда купец уходил, я хотел здесь остаться. Очень противно было мне смотреть на купца, злой он был, слюной брызгал от злобы. Но ты помнишь. В тот день зима началась. Уходит купец, говорит: мало осталось у меня, пешком ухожу, прах земли этой от ног своих отряхну, но одному идти страшно и не унести все на своих плечах. Иди со мной носильщиком, хорошо заплачу. Знаешь, Шо-Пир, денег много еще у него оказалась, из земли выкопал, потом уж я это узнал, за Большой Рекой, в Яхбаре. Вот, сын собаки, мерзавец! Я все-таки не хотел идти, он говорит: десять монет дам. Неслыханные деньги для таких бедняков, как я! Подумал я: что плохого, если бедняк заработает десять монет? Пошел с ним. Вернуться уже нельзя было: зима. Весны ждал, вот, тропа еще не совсем открылась — я здесь. Никуда больше не хочу отсюда… Бороды буду брить, возьму работу, какую скажешь.
— Н-да… — протянул Шо-Пир. — Ну что ж, твое дело. Жить где намерен? В лавке купца теперь школа у нас.
— Хорошее дело — школа! Где скажешь, Шо-Пир, там жить буду. В ослятне рядом с лавкой нет школы
— В ослятне нет, — нахмурился Шо-Пир. — Ну что ж, живи там, если грязь не страшна тебе.
— Выбросить можно грязь. Спасибо, Шо-Пир, какое еще жилье бедному брадобрею нужно? За Большой Рекой еще хуже жил, здесь проживу, дом себе из камней сложу… Может быть, побрить тебя нужно?
— Нет уж, сам…
— Твоя воля… Пойду я. Спать очень хочу, четыре дня вместо двух шел, такая сейчас тропа…
— Очень испорчена? — заинтересовался Шо-Пир. — Ну-ка, расскажи, где и что там обрушилось?
Кендыри подробно перечислил все повреждения на тропе и в заключение осведомился:
— Чинить будем, Шо-Пир?
— А как же! Каждый год чиним.
— Вот хорошо это! Мало ли путников захотят пройти, голову сломать можно… Прости, почтенный Шо-Пир, помешал я твоей работе, пойду. Спасибо, спасибо!
И, мелко кланяясь, прижимая ладонь к груди, Кендыри долго пятился, прежде чем повернулся к Шо-Пиру спиною. Затем неторопливой, усталой походкой направился вниз, в селение. Наступала вечерняя темнота.
«Черт его знает, не нравится мне этот тип! — озабоченно размышлял Шо-Пир. — Нелегкая его принесла. Была б граница закрыта, не позволил бы я никому шляться взад и вперед. Жаль, от меня это не зависит!»
Повернулся, подумал, что продолжать в темноте работу уже не стоит, и пошел в дом сказать Бахтиору, что в селение снова явился Кендыри.
5
Ночь, темная и безлунная, застала Кендыри в старой башне у Бобо-Калона. Мигающий огонек светильника играл густыми тенями на стенах убогого жилища ханского внука. Квадратное помещение внутри башни походило на большой и мрачный склеп. Живя в нем, Бобо-Калон не сделал решительно ничего, чтоб скрасить суровую неприглядность толстых и глухих каменных стен. Старинная кладка основания башни местами расселась, щели между камнями были оплетены паутиной… В одной из этих щелей Кендыри, разговаривая с Бобо-Калоном, заметил м аленькую головку змеи, — ее внимательные острые глазки, не мигая, глядели на Кендыри, и он думал, что старик, вероятно, к этой змее привык, может быть, приручил ее, иначе она не выглядывала бы из щели так спокойно и равнодушно.
Придя ночью к Бобо-Калону, Кендыри не спрашивал его, как провел он минувшую зиму: весь облик исхудавшего, похожего на мумию старика говорил о его жизни. Старик принял Кендыри внимательно, почти милостиво, — Бобо-Калон знал о Кендыри больше, чем знали другие сиатангцы, и потому заговорил с ним, как с равным. Прежде всего старик рассказал, что его сокола зимой разорвали волки. Однажды утром, открыв дверь башни, Бобо-Калон увидел в снежных сугробах четырех матерых волков, потерявших от голода всякий страх. Может быть, они ждали утра, что напасть на него самого? Прежде чем Бобо-Калон успел закрыть дверь, сокол вылетел и, то ли вспомнив свои старые охотничьи повадки, то ли защищая хозяина, кинулся на волков. Вцепился когтями в загривок самого сильного и долбил его мозжечок до тех пор, пока не был сожран, с клювом и перьями, собратом ошалевшего волка.
Бобо-Калон рассказал об этом негромко и спокойно.
Скрестив ноги на рваной кошме, Кендыри и Бобо-Калон сидели лицом к лицу. Светильник, поставленный на выступ стены, освещал с одной стороны их лица, и огромные тени их фигур переламывались на неровных камнях противоположной стены, но были почти неподвижными, потому что собеседники только изредка чуть-чуть наклоняли головы.
Кендыри высказал все, что ему было нужно, и теперь ждал ответа, но Бобо-Калон, повергнутый его предложением в большое раздумье, все еще говорил о другом, и Кендыри слушал, не перебивая, почтительно, как будто в самом деле рассуждения старика представлялись ему мудрыми и важными.
— Что думали те, — говорил Бобо-Калон, — кто, одержимый заразою беспокойства, приходил к нам, чтобы завоевать наши земли? Они приходили и уходили: наши горы, ветры, снега и реки, наше острое солнце были сильнее их. Они строили крепости, брали у нас рабов, грабили наши селения, которые были близко от их крепостей, делали нам худое. Так поступали предки Азиз-хона и эмирская власть, а еще раньше — те, поклонившиеся огню, а до них — уйгуры. У них было оружие — у нас его не было. Мы говорили, что мы покоряемся им. Мы отдавали им кое-что от нашей бедности, — дьявол с ними, пусть отдавали, как маленькое наказание за наши грехи, их тоже присылал к нам бог. Но у себя, в своих домах, в своих ущельях, у своих рек, до которых им не добраться, мы жили, как прежде, — разве могли они хоть что-нибудь изменить в Установленном? Зараза их беспокойства не трогала нас! Согласен ли ты со мною?