***
ДЖЕЙМИ НИКАК НЕ МОГ заснуть снова.
Он и так с трудом засыпал в эти дни, в любом случае, и часто лежал допоздна, глядя на мерцание угасающих в очаге углей и перебирая в уме события; или искал неведомой мудрости в тенях стропил над головой. Если же удавалось заснуть легко, он часто просыпался позже, внезапно и весь в поту. Однако он знал, что было тому причиной, и что с этим делать.
Большая часть его стратегий по достижению сна требовала участия Клэр - говорить с ней, заниматься с ней любовью, или просто смотреть на нее, пока она спит, находя утешение в длинном твердом изгибе ключицы, или в форме ее закрытых век, от которой у него замирало сердце - позволив сну украдкой спуститься на него вместе с исходящим от нее мирным теплом.
Но Клэр, как всегда, рядом не было.
Полчаса перебирания четок убедили его, что он уже сделал в этом направлении ровно столько, сколько было необходимо или желательно; на этот раз - ради Лиззи и ее будущего ребенка.
Перебирать четки как епитимью, для покаяния - да, в этом он видел смысл, особенно, если приходилось это делать, стоя на коленях.
Или чтобы успокоить свой разум и укрепить душу; а еще, в поисках откровений, можно было медитировать на священные темы - да, и это тоже.
Но не для жалоб.
Если бы он был Богом, или даже Пресвятой Девой, которая вообще славилась своим терпением, он думал, ему самому было бы весьма утомительно слушать дольше, чем десять лет, или около того, как кто-то твердит ему о чем-нибудь - ну, пожалуйста! - снова и снова; и уж наверняка не было никакого смысла надоедать человеку, чьей помощи ты ищешь?
Сейчас гэльские молитвы казались ему куда более полезными, для многих целей, будучи все, как одна, сосредоточены на конкретной просьбе или на благословении - и гораздо более приятными, как ритмом, так и разнообразием.
Если бы вы спросили его - он, скорее всего, сказал бы: с ними ничто не сравнится.
Moire gheal is Bhride;
Mar a rug Anna Moire,
Mar a rug Moire Criosda,
Mar a rug Eile Eoin Baistidh
Gun mhar-bhith dha dhi,
Cuidich i na "h asaid,
Cuidich i a Bhride!
И дальше:
Mar a gheineadh Criosd am Moire
Comhliont air gach laimh,
Cobhair i a mise, mhoime,
An gein a thoir bho "n chnaimh;
S mar a chomhn thu Oigh an t-solais,
Gun or, gun odh, gun ni,
Comhn i "s mor a th" othrais,
Comhn i a Bhride!
Не в силах больше выносить своего удушливого заточения, он вышел из хижины и в самом созерцательном настроении побрел через Хребет под тихо падающим снегом, перебирая в уме бесконечную череду каких-то безумных, тикающих списков.
Факт был в том, что все его приготовления давно закончены - оставалось только погрузить тюки на лошадей и мулов, - и скоро, сам того не замечая, он обнаружил, что ноги несут его по тропинке вверх, к тому самому месту, к Бердсли.
Снег падать перестал, и небо над головой раскинулось пасмурное, нежное, блекло-серое, и холодная тихая белизна спокойно лежала на деревьях, и совсем замерли порывы ветра.
Святилище, подумал он.
Конечно, это было не так - во время войны безопасных мест не бывает,- но ощущение ночи в горах напомнило ему о чувстве, которое испытываешь в церквях: великий покой, и ожидание.
Нотр-Дам в Париже... Санкт-Джайлс в Эдинбурге. Крошечные каменные церквушки в Нагорье, в которых он иногда скрывался в годы скитаний, когда думал, что там безопасно.
Вспомнив о них, он перекрестился; простые грубые камни, часто с одним деревянным алтарем внутри - и огромное облегчение от того, что просто вошел внутрь, и сел на пол, если там не было скамейки; и просто сидишь, и знаешь, что ты не одинок.
Святилище.
Мысли об этих церквях, и о Клэр напомнили ему еще об одной церкви - той, в которой их обвенчали,- и вспомнив, он ухмыльнулся себе под нос.
Тогда это не было просто мирным ожиданием, нет. Он даже почувствовал, как загрохотало у него под ребрами сердце, когда он вошел внутрь, и острую вонь собственного пота - от него так и несло козлом в гоне,- и как он тогда надеялся, что она этого не заметит, не в силах даже вздохнуть полной грудью.
И ощущение ее руки, с маленькими холодными пальцами, вцепившимися в его ладонь в поисках поддержки.
Святилище. Они уже тогда были созданы друг для друга - как и теперь.
Кровь моей крови... Крошечный порез давно зажил, но он, улыбаясь, снова потер подушечку большого пальца, вспомнив, как прозаично она это сказала.
Вскоре показалась и хижина, и он увидел Джозефа Вемисса, который ждал на крыльце, сгорбившись и притопывая ногами от холода. Он уже собрался его окликнуть, как дверь вдруг открылась и один из близнецов Бердсли - Христос, что они делали там, внутри? - выбежал наружу и схватил тестя за руку, от волнения чуть не сбив того с ног.
Это было именно волнение - не горе и не тревога; он ясно видел лицо мальчика при свете костра.
Он с облегчением выдохнул в темноту белое облачко - сам того не замечая, он надолго затаил дыхание.
Ребенок родился - и оба, и он, и Лиззи, выжили. Он немного расслабился, прислонившись к дереву и перебирая четки, висевшие у него на шее.
"Moran taing,"- сказал он тихо, с короткой, но искренней благодарностью.
Кто-то в хижине подбросил в огонь побольше дров; целый сноп искр вылетел из трубы, окрасив снег в красное и золотое - и зашипев, вокруг рассыпались черные угольки.
Вот так и человек рождается на беду и страдание - когда, словно эти искры, устремляется вверх.
В тюрьме он не раз читал эту строку из Иова, но тогда не увидел в ней большого смысла.
В жизни восходящие и рассыпающиеся в воздухе искры на самом деле не вызвали никаких проблем, разве только у вас была слишком сухая черепица; зато те, что плевались прямо из очага, были опасны - от них мог загореться весь дом.
Или писатель имел в виду то, что в самой человеческой природе было заложено свойство не вылезать из бед - как это часто бывало на самом деле, если собственный опыт его не обманывал, - и потом лишь приводил сравнения неизбежных зол, говоря, что искры всегда летят вверх... чего они обычно не делали; это любой человек, хоть когда-нибудь наблюдавший пожар достаточно долго, мог сказать вам с полной уверенностью.
Однако, кто он такой, чтобы критиковать логику Библии - теперь, когда он обязан только и делать, что твердить псалмы хвалы и благодарности?
Он попытался вспомнить хотя бы один, но был так переполнен чувствами, что в памяти всплывали только странные разрозненные куски и обрывки.
Внезапно он понял, что сейчас был совершенно счастлив.
Благополучное рождение ребенка само по себе великое событие, что ни говори - но сегодня оно означало, что Клэр безопасно прошла свое испытание, и что теперь они с ней были свободны.
Отныне они могут с легким сердцем покинуть Ридж, зная, что для людей, которые здесь оставались, они сделали все, что смогли.
Да, всегда печально покидать свой дом - но в этом случае можно было утверждать, что их Дом сам их оставил, когда сгорел,- и в любом случае, это перевесило все его прежние надежды и ожидания.
Отныне он был свободен - и прочь отсюда, и Клер с ним рядом!- и нет больше ни повседневных обязанностей, ни мелочных ссор по пустякам, чтобы бесконечно в них разбираться, ни вдов, ни сирот, чтобы их всех содержать... ну, это была мысль, несомненно, недостойная, но все же...
Война вообще страшная вещь, и эта станет такой же - но, без сомнений, она была событием захватывающим; и кровь в нем снова вскипела, вся - от головы до подошв.
"Моран Тейнг,"- снова сказал он с благодарностью.
Очень скоро дверь хижины опять распахнулась, пролив в темноту поток света, и вышла Клэр, накинув на голову капюшон плаща, с корзиной в руке.
Ее провожал хор голосов, чьи-то фигуры столпились в дверях.
Прощаясь, она помахала всем рукой, и он услышал ее смех; от этих звуков его охватил легкий трепет удовольствия.
Дверь закрылась, и она пустилась в обратный путь в подсвеченной тусклым светом серой темноте; он увидел, как она невольно пошатнулась от усталости; но все же было в ее облике что-то такое... он даже подумал, что это могла быть эйфория - та же, что окрыляла сейчас его самого.
"Словно искры, которые возносятся вверх,"- пробормотал он и, улыбаясь, вышел из тени, чтобы ее поздравить.
Она даже не испугалась, а сразу направилась к нему - казалось, она плыла к нему по снегу.
"Наконец-то все устроилось,"- сказал он, и она со вздохом вошла в его объятия, такие прочные и теплые в промерзших складках его плаща.
Он сомкнул вокруг нее полы и привлек к себе, согревая в шерстяном уюте своего обширного плаща.
"Ты мне сейчас очень нужен, пожалуйста,"- шептала она, прижав рот к его губам, и ничего ей не ответив, он подхватил ее на руки... Христос, она была права, от плаща воняло дохлятиной; неужто парень, который его продал, использовал его, чтобы таскать в нем из леса забитых оленей? - и он поцеловал ее изо всех сил, а потом отпустил, и повел ее вниз по склону - и когда они шли, казалось, легкий снег начинал плавиться у них под ногами...
Раздеваться было слишком холодно, и он сложил свой плащ на солому, ее на него, и лег на нее сам; оба, когда целовались, дрожали так, что зубы у них щелкали - и они отпрянули друг от друга, фыркая и посмеиваясь.
"Это так глупо,"- сказала она, "сейчас я даже вижу твое дыхание, и свое тоже. Здесь так холодно, что можно пускать кольца из пара. Мы замерзнем."
"Да нет, ничуть не бывало. Знаешь способ, каким индейцы разводят огонь?"
"Это какой - потирая сухой палкой по..."
"Ага, потирая." Он задрал на ней юбки; бедра у нее были гладкими и холодными.
"Вижу, здесь не так уж и сухо... Христос, англичаночка, что это ты собиралась делать?"
Он твердо захватил ее пятерней, теплую, мягкую и сочную - и она взвизгнула от холодного прикосновения так громко, что один из мулов испуганно заорал.
Она слегка под ним извивалась, чтобы заставить его убрать руку, обосновавшуюся у нее между ног, и поместить туда нечто другое - и как можно скорее.
"Кажется, ты собралась поднять на ноги весь сарай,"- заметил он, уже задыхаясь.
Боже, от ее обволакивающего тепла у него даже голова закружилась.
Она запустила холодные руки ему под рубашку и ущипнула за оба соска, очень крепко, и он вскрикнул, а потом рассмеялся.
"Ну-ка, сделай это снова,"- сказал он, нагнувшись, и сунул язык ей в холодное ухо - ради удовольствия снова услышать ее крик.
Она извивалась и выгибала спину, но на самом деле - как он заметил - отворачиваться не собиралась.
Он нежно зажал ее мочку между зубами и начал нежно ее теребить, медленно подготавливая и тихонько посмеиваясь от звуков, которые она испускала.
У них впереди было еще много времени, чтобы молча заниматься любовью.
Ее руки были заняты у него на спине - он только успел опустить клапан бриджей и до половины вытащил полы рубашки, как она тотчас забралась к нему сзади и сунула обе руки вниз, в бриджи, ухватив обе его крепкие половинки в две теплые пятерни. Крепко его к себе прижала, вцепившись в них ногтями - и он наконец-то понял ее намерения.
Он отпустил ее ушко, приподнялся на руках и прочно ее оседлал - только солома зашуршала и затрещала вокруг, как будто вспыхнула и загорелась.
Ему хотелось сразу же ее отпустить - пролиться в нее и упасть, прижавшись к ней всем телом - и просто вдыхать запах ее волос в теплой и радостной дремоте.
Тусклое чувство долга напомнило ему, что просила она не об этом - а о том, в чем нуждалась сама.
И он не смог продолжать, оставив ее желание без ответа.
Он закрыл глаза и замедлился, опустился на нее так, что ее тело напряглось и аркой поднялось ему навстречу - и одежда на них затрещала, и сбилась между ними грубыми складками.
Он запустил руку под нее, обхватив оголившийся зад, и скользнул пальцами в напрягшиеся теплые складки ягодиц. Потом скользнул чуть дальше - и она задохнулась. Бедра поднялись, пытаясь уйти, но он только хрипло рассмеялся, и ей этого не позволил.
Слегка шевельнул пальцем.
"Сделай это снова,"- прошептал он ей на ухо. "Покричи для меня еще."
Она сделала это еще лучше, раз, другой - так, как он никогда не слышал раньше... и рванулась из-под него, дрожа и хныча.
Тогда он вытащил палец и вошел целиком, быстро и легко скользнув в самую глубину, почувствовав собственными пальцами, как член, крепкий и скользкий, растягивает ее плоть...
Он и сам страшно взревел - совсем как умирающий бык - но был слишком счастлив, чтобы этого стыдиться.
"А ты не такая уж смиренная, Сассенах,"- пробормотал он мгновение спустя, вдыхая запах мускуса и новой жизни. "Но мне нравишься."
ДОВОЛЬНО
ПРОЩАТЬСЯ Я НАЧАЛА с нашей летней кладовой над ручьем.
Мгновение постояла, прислушиваясь к струйкам воды в выложенном камнями канале, вдыхая холодный, свежий запах этого места, с его слабыми сладкими ароматами молока и сливочного масла.
Выйдя оттуда, я повернула налево и прошла вдоль выветрившихся частоколов моего сада, покрытых рваными, громыхающими на ветру останками тыквенной лозы.
Здесь я нерешительно остановилась; я не ступала в сад с того самого дня, как там умерли Мальва и ее ребенок.
Я положила руки на два деревянных колышка и нагнулась, чтобы заглянуть между ними.
Я была рада, что не заглядывала сюда раньше; мне трудно было видеть его в зимнем запустении, с высохшими, почерневшими и оборванными стеблями, с лохмотьями прошлогодних листьев, гниющих на земле. Это было зрелище, все еще способное ранить сердце садовника - но больше оно не было в запустении.
Свежая зелень пробивалась повсюду, усыпанная крохотными цветами; теплая весенняя ласка милосердно уложила эти гирлянды поверх костлявых останков зимы. Конечно же, половина выросшей здесь зелени были сплошь трава и сорняки; ближе к лету леса окочательно захватят мой сад, и задушат чахлые побеги капусты и лука.
Эми разбила новый огород возле старой хижины; ни она, ни кто-либо другой на Хребте больше сюда не ступит и ногой.
Что-то шевельнулось внизу, совсем рядом, и я увидела скользнувшую в траве маленькую сусликовую змею - та охотилась.
Вид чьей-то жизни меня немного утешил - пусть даже теперь я заботилась о змеях,- и я улыбнулась, подняв глаза и заметив, как жужжат пчелы, перелетая от одной старой пчелиной колоды к другой - те все еще стояли у подножия сада.
Я в последний раз посмотрела на то место, где когда-то посадила салатную зелень; вот где она умерла.
В памяти всегда всплывала расползающаяся лужей кровь... вот и сейчас я вообразила, что оно все еще там - вечное темное пятно, навсегда впитавшееся в землю среди вытоптанных обломков заброшенного латука и увядших листьев.
Но оно исчезло; теперь это место не было отмечено ничем, кроме сказочного хоровода опят, их крошечные белые головки торчали среди дикой травы.
"А сейчас я встану, и пойду,"- сказала я тихо, "и отправлюсь на Иннисфри - а там уже построена маленькая хижина, из глины и прутьев; у меня там будет девять бобовых грядок, и улей для пчел, и я буду жить в одиночестве на жужжащей пчелами поляне."