– …и вот, мальчик, такие дела. Нет П. – выходит и всех вас нет. Всех начальников. И папки твоего, генерала, и тебя подавно. Всех приказывателей до единого. Похерилось племя ваше, на хрен моржовый пошло и заткнулось. Такие дела, мальчик. А ты тут разбираться приехал, перец жухлый! Эх!
Махнул рукой Будайкин напоследок и, отвернувшись от Большого, уставился в окно. У Маленького выступила испарина на лбу, и он чуть приподнял фуражку за козырек. Большой посмотрел на него, и тут Маленький понял, что несколько ошибся в оценке ситуации. Большой подмигнул ему и нарисовал пальцем в воздухе две цифры «03» и показал тем же пальцем на дверь, мол, там, не здесь. Маленький кивнул и на цыпочках вышел во двор, Большой же продолжил беседу, смешившую его до колик, тем более что он успел включить диктофон и уже предвкушал прослушку материала вечером, всей его мажорской компанией. Одно не давало совсем уж расслабиться: что делать с объектом? Трое здесь – это еще куда ни шло, но двое – это просто физически невозможно. Он уж успел прокрутить пару вариантов с переводом людей с других мест, но Будайкин не давал сосредоточиться. Вот и теперь, после ухода второго номера, он вернулся к Большому и продолжил:
– Ты вот что, наверное, думаешь, мальчик, – шефа крайне коробило такое обращение еще и потому, что его так всегда называл отец, – я сошел с ума, да? Сидит вот тут перед тобой старый пень, отставной прапор, и городит, не знает что? Да? Хрен угадал. Нет его и не было никогда. Все. Финиш. Ты пойми, мальчик мой, – «мой» отец Большого добавлял в особых, очень неприятных случаях, так что шеф еще более напрягся, но усидел на месте и промолчал, – дело ведь не в том, что П. нет, и не было…
Будайкин сошел на шепот и вплотную наклонился к Сереже (так отец делал, ну, в совсем жопошных ситуациях, так что и теперь капелька пота все-таки появилась на спине Большого и поползла груженным вагоном вниз будто вверх).
– А в чем?
Сережа сглотнул слюну – дискомфорт был пока еще капелькой, но грозил, грозил стать редкой мокрой рубашкой:
– В чем? – переспросил Будайкин и наклонился еще ближе и вдруг схватил Большого за нос.
– Вот в этом, мальчик мой, в этом…
Владимир Семенович покрутил нос Большого пальцами, сжал его легонько и отпустил. Отвернувшись к окну, он, вызвав вторую и третью капельки на спину Большого, засвистел. Большой прислушался, узнал гимн, и ему вдруг стало совсем нехорошо – капелек сразу стало много и тут же дико застучало в висках – именно так при редких разговорах с ним, и так же отвернувшись к окну, насвистывал гимн его отец…
Скорая приехала быстро. Относительно расположения объекта – даже очень. Через час. К тому времени Сережа Большой отправил Сережу Маленького спать – того уже пошатывало на ходу. И Большой сам, что было в последний раз он и сам не помнил когда – а этого, по правде говоря, никогда и не было – встал на шлагбаум, вызвав подкрепление с двух соседних объектов. Хотя и там ситуация была на пределе, она все-таки была еще вполне терпимой: недостача по одному человеку, не более. Образовавшийся здесь провал надо было латать любыми путями. Ко всему завтра ожидался подъезд пяти новеньких, которыми можно будет как раз все и закрыть. Конечно, новички поначалу – это полный, как говорится геморрой, тем более, когда выбывают такие опытные люди как Будайкин, но выхода не было, и из двух зол – отсутствия кого-то и присутствия хоть кого-то – Большой, разумеется, выбрал наименьшее. В этих заботах он как-то успокоился и приступ паники, начавшийся было со свистом Будайкина, прошел, как и не было его вовсе, хотя зайти и проведать Владимира Сергеевича до приезда скорой шеф так и не решился – память была свежа и совсем не благоприятствовала личному контакту. Он предпочел погрузиться в монотонную шлагбаумную работу, которая хоть и никак не соответствовала его должности, зато полностью отвечала его состоянию. Мерные подъемы и спуски стрелы успокаивали, уводили от беспокойной реальности. Медитативно завораживая Большого, они не позволили ему сразу заметить Будайкина у окна КПП. Не заметил он вовремя и изменений, произошедших с окном КПП минутой позже.
Как уже говорилось, все внутреннее пространство пункта было завалено всяким хламом, среди которого обнаружилась и краска, стандартная белая для любого типа поверхностей. Ее и использовал беспокойный первый номер, чтобы отправить свое послание миру и человечеству. Только на третий раз обернувшись, Большой обратил внимание на надпись на стекле, которая представляла собой не что иное, как главный тезис Будайкина, только понятно в перевернутом виде, так что человек неподготовленный вряд ли сразу смог бы понять суть послания, но шеф, понятное дело, к таковым не относился. В этот самый момент Будайкин дублировал надпись чуть выше первой: уже закончив с фамилией, он напряженно, высунув в азарте язык чуть ли не наполовину, выводил начальную букву «н» второго и заключительного по очереди слова. Остановить творческий процесс, читай, бросить так просто свое место Большой не мог – был местный час пик и машины шли потоком, поэтому к приезду скорой все три окна КПП украшали своего рода новогодние снежинки, трудно понимаемые снаружи, но более чем понятные изнутри. К исходу часа «снежинки» украсили не только окна, но и пол, и стены, куда ни посмотри. Но и это еще было не все: когда врач скорой вошел в сопровождении Большого на КПП, П. не было уже и на потолке…
Врач – плотная русская женщина, мать двоих детей читала «снежинки» не долго. Она отработала с утра на пяти вызовах с одним, по-видимому, летальным исходом. Быстро поняв предсказуемое однообразие творчества Будайкина, она скривилась, потянула носом и, не уловив предполагаемых миазмов, осмотрелась. Зримых подтверждений сделанным в уме выводам не было и врач вопросительно уставилась на Большого. Он молчал. Так и не услышав от него ответа на не заданный ею вопрос, она поинтересовалась:
– И давно его нет?
– Здесь? Час.
– А вообще?
Сережа прикинул в уме.
– Часа три, но может и все пять.
– Долго. Так ведь можно и совсем человечка потерять. Что ж вы раньше не вызвали?
– Я здесь только час. Сразу и вызвал. А подчиненные, что с них взять? Меня ждали…
– Так… Что он употреблял?
– В том и дело, что ничего.
Врач еще раз осмотрелась. Будайкин, не обращая на присутствующих внимания, с трудом – потолок не стены – заканчивал букву «т».
– Вы уверены?
– Да. Давно его знаю. Да и напарник подтверждает.
– То есть, вот, просто так, без всего, раз – и П. нет?
– Еще и не было.
Сережа обратил внимание врача на отдельные, гораздо более редкие, надписи, посвященные прошлому.
– Да, еще и не было… Ну, давайте снимать этого вашего, Микеланджело…
– Кого?
Врач ухмыльнулась – читанный накануне в метро журнал биографий давал ей на это некоторое право.
– Книжки надо читать молодой человек, не все ж по девкам лазить…
– Это правильно…
Ухмыльнулся было Большой, но врач осадила его:
– Что правильно?
И направилась к Будайкину, снять которого со стола к ее удивлению не составило особого труда – он не особо и сопротивлялся, будто уже сполна выполнив свою миссию. Большому не пришлось даже помогать. Врач сняла Будайкина со стола самостоятельно и уложила его на освобожденный от хлама топчан. Молча и как-то механически проделав над Будайкиным обычные в таких случаях процедуры, врач отложила инструменты и спросила Большого:
– Как его?
– Владимир Семенович.
– Владимир Семенович вы меня слышите?
– Разумеется, вы же рядом со мной сидите.
– И вас не удивляет, что я вас вот так осматриваю?
– Нет, это же со всяким может быть.
– Что именно?
– Ну, скорая там, врач. Все мы…
– Ну, да, да… смертны. Ну, а вот эти надписи ваши, они что означают?
– А вы, доктор, читать не умеете?
– Умею, как же…
– Ну, так, что написано – то и означают…
– То есть, его нет и не было?
– Да, нет и не было.
– И вам не кажется это странным?
– Еще как кажется, доктор.
– То есть вы пишите то, чего нет, то есть пишите неправду.
– Нет, доктор. Я пишу правду о том, чего на самом деле нет и не было.
Врач не нашла сразу, что ответить, и каким-то, как показалось ему, тоскливым взглядом посмотрела на Большого. Затем вернулась к Будайкину и уточнила:
– Зачем?
– Не знаю.
– То есть вы знаете, что его нет, но не знаете, зачем это пишите и говорите?
– Именно.
Врач снова замолчала и на минуту ушла в себя, потом встрепенулась и обратилась к Большому:
– Вы курите?
– Нет, вообще-то. Но за компанию могу.
– Составьте.
– Как скажете.
Они вышли на порог. На шлагбауме стоял Третий, заблаговременно вызванный сюда к приезду скорой. Тем самым оголялся весь прочий периметр базы, но выхода не было. Аврал к этому времени на минуту спал. Третий и шофер скорой курили и что-то обсуждали. Они остановились было, заметив начальство, но увидев, как врач открывает пачку, успокоились и продолжили разговор.
Сигареты были тонкие, дамские. Большой тянул мелко и не в себя, и не довел и до половины первую, как врач, начав вторую, прервала их затянувшееся молчание:
– Физиологически у него все в норме. И логика на месте.
– В смысле, логика на месте? Это, по-вашему, логика? – он показал на окна.
– Я не о сути. О порядке слов, о ходе мысли…
– А… Ну, так-то да, но нам-то что делать?
– А вы сами как думаете?
– А что я могу думать? У меня осталось два человека на объекте, где должно быть пять. И он – первый номер, глава смены. Я не могу вот так просто его заменить.
– Так оставьте.
– В смысле?
– Ну, он же выполняет свои обязанности, а что он там говорит и пишет, так Бог с ним!
– В том и дело, что он ничего не делает.
– Ну, это ваши проблемы. Я-то здесь причем?
– То есть, по-вашему – это нормально?
Большой вновь обратился к окну.
– Нет.
– Вы врач?
– Да.
– Так лечите!
– От чего? От П.?
Вопрос завис в воздухе и так там бы остался, если бы на порог КПП не вышел сам его виновник. Владимир Семенович невольно прищурился – солнце к полудню вышло из-за облаков – и даже чихнул, обратив тем на себя внимание всех участников перекура. Будайкин поочередно наделил улыбкой дымок каждой сигареты и прежде чем без остатка упасть в безудержно-счастливый смех, удовлетворенно констатировал:
– А вы знаете, П. все-таки есть. Только не здесь. Не в этой жизни. Он там. Он будет после всего. После всех. Нам всем осталось недолго его ждать. Мы подождем? Мы подождем. Мы подождем…
Владимир Семенович проснулся перед рассветом. От лошадиной дозы корвалола, которой вчера оборвали его смех, болела голова, руки и ноги казались чужими, и как-то неуютно, нет, не болело, но екало под левым соском. Владимир Семенович провел глазами по главной трещине на потолке и в самом конце ее, как и накануне, будто по команде, залаял Веня. И Будайкин понял – П. не появился. Его по прежнему не было: ни вчера, ни сейчас…
Дослушав Веню до конца – он был привычно в два-три лая краток, Будайкин, помня познавательную бесперспективность смен положений тела, встал сразу. Получилось это с трудом, вчерашние 60 капель в движении еще больше, чем в покое давали о себе знать. И первое, что Владимир Семенович сделал, после того как умылся, – это принял решение о судьбе пузырька, неосмотрительно оставленного Сережей Большим прямо на кухонном столе. Будайкин вылил его в мойку. Именно вылил, а не сцедил по каплям, для чего вырвал зубами колпачок, с отвращением уловив ртом приторный полынный привкус. Стеклянный звук упавшего в мусорное ведро пузырька вылетел вслед за вышедшим во двор Будайкиным и, возможно, стал главной причиной пробуждения Вени, все больше спавшего в последнее время. Означенный выше лай, Веня приловчился выдавать прямо во сне, как некую положенную ему обязанность, в чем находил немало последователей в каждой смене. Ежечасный созвон постов для многих, если не для большинства, был «вениным лаем» и только. Будайкин, разумеется, об этом знал, но уличить подчиненных ему удавалось редко – они порой в последний момент открывали глаза, а уж вилять хвостом многие умели почище Вени, который и теперь, вытянув морду, преданно глядел на хозяина. Веня, как и всякий пес, тонко чувствовал, кто на объекте главный. И, Боже мой, в какой веер превращался его хвост при Сереже Большом! Но сегодня, как и вчера, Будайкину было не до вениной, основанной на ежедневной кормежке, преданности. П. нет и не было, и шансов что-то в этом вопросе изменить оставалось с каждым часом все меньше и меньше. Мысль, укрепляясь временем, становилась непоколебимой явью…
Владимир Семенович присел на одноместную скамеечку у кучи песка – другие, он знал об этом, в шутку называли ее троном – и, сам обняв себя, чтобы согреться, уставился на севшего напротив Веню. Он в который раз присмотрелся к его дворняжьей морде, пытаясь найти в ней хоть какие-то очертания хоть какой-то породы и, в очередной раз потерпев поражение. Будайкин понял, что для Вени П. тоже нет и не было, даже еще больше, чем для него. У пса и мысли такой не возникало. Хотя даже трудно представить себе, как бы он вертел хвостом в его, П. присутствии, если бы он все-таки был…
При последней мысли, представив себе вдруг оторвавшийся в восторге от вениного тела хвост, Будайкин невольно улыбнулся Вене, и пес, дернув мокрым носом в ответ, подошел ближе. Будайкин почуял тяжелый псиный запах, пробивавшийся порой в вагончик из-под пола, где пес время от времени обосновывался. Веню гнали прочь, в его будку на въезде, но он возвращался, переждав день-два, и его, конечно, прощали, чтобы в какой-то день выгнать снова. Теперь этот запах не показался Будайкину отталкивающим, в нем почудилась какая-то иная жизнь, простая и ясная, выстроенная на еде, сне и редком лае, лишенная преследовавшей его со вчерашнего дня мысли, от которой некуда было деться. Владимир Семенович позавидовал Вене, но не смог представить себя собакой. Он потрепал пса за ухо и, взяв лежавшую рядом со скамеечкой палку, бросил ее к забору. Веня послушно принес ее. Будайкин бросил палку снова, и Веня повторил свой маршрут. Он делал это, как и всегда, без особого азарта, очень деловито и не спеша. Казалось, если бы пес мог думать, то он бы не побежал и в первый раз, но заученный рефлекс не давал ему этого шанса. И даже когда пес все-таки устал и остановился, Владимиру Семеновичу казалось, что тот продолжает бег, и он не замечал того, что уже бегал сам – сам бросал палку и сам в зубах приносил ее. Не заметил он и вставшего на свою смену Сережу Маленького, пришедшего отсыпаться Третьего и облаянного Веней незнакомого ему Четвертого. Но и они проходили мимо, не задерживаясь, не глядя на него и ничего ему не говоря. Молчание их легко было понять. Владимира Семеновича Будайкина, так и пса по кличке Веня на этом объекте, ни по каким спискам и ни по чьей памяти не было ни вчера, ни сегодня, ни когда-нибудь…
Постоянник
Мой постоянный гость по прозвищу Тихий умер на день народного единства, утром, во сне, подобно звезде рок-н-ролла захлебнувшись собственной рвотой. Его нашли на скамейке, на соседнем с нашим переулком бульваре, который каждый вечер был набит соответствующей публикой: неформалами всех мастей, тут же одномастно много выпивающих и играющих на всех возможных музыкальных и близких к ним инструментах. Понятно, что до тех пор, пока друг Тихого, провожавший его и заснувший в ближайших кустах, не проснулся и не стал его будить, никто ничего и не заметил. А случилось все это на почве трех писко, трех лонг-айлендов, двенадцати шотов, путанного содержания и обязательной начальной порции «Камю Бордери». Это я знал точно. Я хранил его чеки. В последнее время Тихий зачем-то всегда меня об этом просил. Еще, помню, я рассыпал в ту ночь банку сахарной пудры. Она словно иней покрывала мои руки, когда я прощался с Тихим – как оказалось навсегда. И не то чтобы я чувствовал себя виноватым, нет. Он сам все для себя решил, но все-таки именно мои руки – и ничьи иные – подали ему той ночью все выше перечисленное. Я знал его два года, и то, что он сделал в свой последний вечер, по совести говоря, он делал очень часто. Но, видно, всему есть свой предел: однажды человек просто засыпает на спине, а не на боку и наконец случается то, что и должно было когда-нибудь случиться…