Особенно я не понимал – это при его-то средствах и разборчивости в алкоголе – его любовь к лонгам, этому дремучему пойлу для околобарного быдла. Но и это был его почти каждодневный выбор. Он понимал суть лонга – нажраться как можно быстрее. Но никак не стремясь к указанным темпам (Тихий как раз любил делать это как можно дольше), тем не менее, пил его каждый день. Чаще один или два, не семь, конечно. Пил с явным и нескрываемым отвращением, пил его, как некую дань Алкоголю, которому был предан, как выяснилось, без остатка, отдав ему всецело не только свою жизнь, но и смерть.
Когда я вспоминал наше знакомство, мне на ум приходила клетчатая рубашка Тихого, бесследно растворившаяся после того вечера. Он никогда больше в ней не появлялся. Ее мелкая синяя клетка отчего-то меня раздражала. Так что после пяти лонгов, в ответ на его быдляче-пацанскую просьбу сделать «что-нибудь», я подал ему стакан молока, который он выпил с невозмутимой и какой-то аристократической покорностью. И это при том, что молока, как и прочих молочных продуктов, он не употреблял вовсе, по причине предельной его непереносимости. Об этом я узнал позже. Тогда же он подал мне руку и представился, не оставив мне вариантов для отказа – он был первым, кто в такой ситуации выпил этот стакан. Про это молоко он потом часто вспоминал. А тогда Тихий заказал маргариту и не сказал мне до утра больше ни слова, не считая названий напитков. Когда он уходил после завтрака – он ко всему прочему любил овсяную кашу с сухофруктами – я подумал, что он больше никогда не придет. Но он пришел спустя четыре дня, в среду. Сев за стойку он закрыл для меня картину тотальной безысходности: за столом у окна две толстых дамы под сорок в полном одиночестве в три часа дня пили водку из графина и запивали ее томатным соком. Тихий просто, как давний знакомый, протянул руку и сказал:
– Сделай Мери. А то с твоего молочка херовато чего-то…
Как выяснилось, он четыре дня спускался с субботы будто на парашюте, уменьшая дозы и крепость. Но теперь настала среда, и ему предстоял обратный путь. Я молча кивнул, и про себя назвал его почему-то «Тихим». Не знаю почему. Так, залетело слово. Сказал ему об этом в очередную субботу. Тихий напивался не как все: с пятницы на субботу. Он делал это исключительно – если не считать редких будних дней – субботы на воскресенье. Против прозвища он не возражал. Хотя кликухи не любил и называл меня просто «Костян», а не как все – «Буга» (от фамилии Бугаев). Других не отучивал. Но сам не называл. И в этом был он весь: если ему что-то не нравилось, он это принимал, принимал как есть, принимал как часть целого, потому, видимо, и пил ненавидимые им лонги, смеясь над теми, кто их заказывал, смеясь над собой…
О смерти Тихого мне сообщил его друг, бывший с ним в тот вечер. Он, собственно говоря, и привел его к нам в первый раз. И был с ним в последний. Я и не требовал от него отчета и покаяния – он-то в чем виноват? – но получил и то, и другое сполна. Потом он ушел встречать родных Тихого. Они жили в каком-то другом городе. Было четыре часа дня. Они как раз должны были подъехать. Морг был где-то по соседству. Я проводил его взглядом и вспомнил, что той ночью ушел в час, чтобы выйти на смену в девять. Тихий уходил со мной, он собирался куда-то еще, но друг утащил его как будто бы спать. У него хата где-то на бульваре. На тот момент он был, безусловно, прав – Тихий едва-едва стоял на ногах. Но вот как вышло. Они не дошли. Еще, просто не надо спать на спине. И много пить. И будешь жить долго и счастливо. Зря. Но долго и счастливо…
В начале пятого толстый старик в очках остановился на входе. Слегка осмотревшись он направился в мою сторону. Таких, как он, древних к нам обычно не пускают, чтобы не пугать молодежь. Они, впрочем, и сами редко заходят. Но охранник обедал – воскресенье, день – можно себе это позволить. И опять же день, никого нет, пусть идет, не велика беда. Старик с трудом забрался на стул и провел взглядом по бару. Я заученно положил ему меню и карту, но сразу понял, что допустил ошибку – старик отодвинул их в сторону, не глядя, и с минуту рассматривал бутылки одну за другой. Я бы не обратил на него внимания, если бы не его рубашка. Она была в такую мелкую синюю клетку, что и та самая рубашка Тихого. Размеров на пять больше – Тихий при всем своем образе жизни до последнего дня был худым, без какого-либо намека на животик среднего возраста – но абсолютно та же по цвету и рисунку. Старик, поймав мой взгляд, улыбнулся и спросил:
– Футбол будет?
– Скажете – включим. Когда?
– В три.
– Час еще. Я скажу. Что будете пить?
Он взял паузу. В такие моменты решалась судьба гостя. Решалось его место в реестре избранных, которое, конечно, можно было перебить и существенно. Судьба Тихого тому подтверждение. Но первое впечатление на то и первое, чтобы остаться таковым навсегда. Но старик – под футбол я привычно ждал пива – направился совсем в другую сторону:
– Я, вот, Костя, думаю о «Камю Бордери»… Но вот футбол смущает…
Я поднял брови. Я видел его в первый раз, а он назвал меня по имени, что вполне можно был списать на бейджик, но надпись там была мелковата для его очков, и он не посмотрел на него, я точно это помню. Но смутило меня и другое: последнее, что выпил Тихий в свою последнюю ночь – это именно «Камю». И именно «Бордери». Впрочем, другого «Камю» – за это Паша всегда недовольно цеплялся – у нас и не было. Я невольно оглянулся – бутылка Камю была на своем месте, где я вчера ее и оставил. Этот коньяк пил только Тихий. Коньяк у нас вообще мало кто пил. Легко запомнить. Старик вывел меня из задумчивости:
– Так что, сочетается с футболом или как?
Я не то чтобы смешался, но не нашел сразу, что ему ответить, а когда собрался, он неожиданно съязвил:
– Хочешь сказать, хорошее со всем сочетается?
Я чуть дернулся, но сдержался и только кивнул в ответ. Старик пил медленно, почти не делая глотков, будто растворяя коньяк на губах и во рту. На порцию у него ушел час: она закончилась только под самый футбол. Он терпеливо выслушал составы команд и только тогда заказал вторую, которую пил, как показалось, еще медленней. В какой-то момент я даже засомневался, что он вообще пьет, то есть, что алкоголь вообще попадает в него. Мне показалось, что он, едва коснувшись губ старика, тут же растворяется, но не идет внутрь. К третьей порции мое мнение – я точно помню, их было три – еще более упрочилось: старик выглядел так, будто и не пил вовсе. Когда я подал ему чек – его команда выиграла, и старик выглядел очень довольным – он расплатился и молча подал мне руку на прощание. Он ушел, и только в этот момент я обратил внимание, что коньяка в бутылке ничуть не убавилось. Тогда я посмотрел на чек. Он был пуст. Там не было ни одной позиции. Ни одной! Но их же было три! Я точно это помнил. Объем бутылки и чек доказывали обратное. Единственным же доказательством моей правды были чаевые: они явно отталкивались от трех порций. Но, может быть, старик ошибся? Или все-таки, погруженный в свои невеселые мысли, ошибся я?
На похороны Тихого спустя пару дней я не поехал. Работал. Да и кто я ему был? Мое участие в его жизни (и тем более – в смерти), конечно, было весомым, но вряд ли достойным того, чтобы я был одним из тех, кто провожал его по дороге к большинству. Друг Паши, как водится, напился в тот вечер. Пришлось оставить его на складе и то и дело проверять, не перевернулся ли он на спину, но в конце концов он ушел после завтрака своим ходом. Сразу после того опять появился старик. Моя смена закончилась. Но я остался, как будто на завтрак. На самом деле я сел за стойку рядом с ним, чтобы понять, что происходит, как и что он пьет, и пьет ли вообще.
Он узнал меня и подал руку:
– Как?
– Нормуль. У вас?
– Живой.
– И то хорошо.
– И то.
К моему разочарованию он заказал овсяную кашу с сушеными бананами и чай. Я ел яичницу и поглядывал на него, и после чая мои ожидания оправдались. Он заказал «Камю». Наблюдая, как он его пьет, я опять заметил, что горло его не движется, глотков нет, коньяк куда-то бесследно исчезает, ведь даже губы его остались сухими к концу бокала и, клянусь, он не вытирал их салфеткой. Когда старик ушел, я, выждав паузу, направился к выходу, но, остановившись у дверей, вернулся и осмотрел чек, оставленный им на столе вместе с чаевыми. В нем опять не было ничего! Я подошел к Никите, моему сменщику в то утро:
– Ты не пробил ему «Камю».
Он покачал головой и отвернулся. Никита вообще отличался «разговорчивостью». Я по-своему понял его ответ:
– Как «он не заказывал»? Я рядом сидел. Он его пил.
Он поднял на свет слегка початую бутылку. Другой на стене не было. Но что же я тогда видел? Кто он такой, этот старик, и что со мной происходит? Я взял выходной за свой счет, но выспаться не получилось – Тихий и дед пробкой стояли в голове. В итоге я напился. Просто до чертиков напился портвейном, сидя у телевизора, но когда вышел на смену, первое, что я сделал – это проверил бутылку «Камю». За прошедшие два дня она никому не понадобилась. Я стал ждать. И ожидание было недолгим…
Старик пришел во все той же клетчатой рубашке – да, забыл сказать, что и за тем завтраком он тоже был в ней – и во все тех же очках. Сменились брюки, часы и даже, кажется, бумажник, но не рубашка и очки. В это его посещение я обратил внимание и на то, как бодро он перемещался по бару, не взирая на свой вес. Да, на стул он забирался не без труда, но тому были объективные причины – их высота. Но во всем остальном ни отдышки, ни свиста. Он был бодрячок, бодрячком, что никак не вязалось с его стошкой, не меньше. Он не потел и не краснел после выпитого, и я ни разу не видел, чтобы он вышел в туалет.
Пил он на этот раз шоты. Пару легких ликерных смесей. А запил все, как водится, Камю. Я не отпускал бутылку от себя и четко пробил обе порции в кассу. Но при подаче счета, как и всегда, его не оказалось в чеке, а коньяка в бутылке не убавилось ни на каплю. Хмуро наблюдая за уходом старика, я мучительно соображал, в какой момент я опять отпустил ситуацию и снова ничего не понял. У самых дверей старик обернулся и поднял руку в приветствии, я ответил ему, и только тут заметил, что старик пришел в бар босым. Не в носках или тапках – такие случаи с местными бывали – а именно на босу ногу. В ноябре! В дни первых и уже дневных заморозков. Так, я отчаянно и везде замерзал в эти дни – мне все время и как-то беспричинно было холодно. Еще более необъяснимым было то, что охранник Николай – простой и серьезный парень из пригорода – пропустил его. На мой вопрос, почему он пускает людей без обуви, Николай в ответ только посмотрел на меня (точнее, как-то сквозь меня) как на идиота и не счел нужным отвечать вообще, и я понял, что для него старик был в обуви и никак не босым. Я вернулся за стойку и еще раз осмотрел бутылку. С ней все было нормально. Я пробил на свой счет сока. И касса работала, как ей было и положено. Только вот бокал, из которой пил старик, сохранил пару капель коньяка, которого, судя по бутылке и кассе, ему туда никто не наливал, но ведь что-то он пил? Я взял бокал и внимательно осмотрел его. Что-то меня насторожило, но я не сразу понял, что. Я вспомнил, как его держал старик. Сначала он держал его за ножку, но потом, потом на второй порции, он взялся за бока. Я присмотрелся. На стенках не было никаких отпечатков ни внутри, ни снаружи. На дне имелась пара капель (судя по запаху – коньяка), но не было никаких следов ни от пальцев снаружи, ни от жидкости внутри. Этот бокал как бы никто не держал и ничего из него не пил. Он был чист и абсолютно прозрачен. Старик к нему как бы и не прикасался вовсе. Он вообще непонятно зачем оказался на стойке, и только злополучная пара капель на дне выводила все из равновесия. Я взял бокал и ушел от камер в мертвую зону. Долгим, протяжным движением я допил остатки. Он самый. Бордери. С этим единственным, странным шоколадно-фиалковым ароматом. Я вернулся за стойку и вдруг увидел старика в окне. Он с кем-то разговаривал. Этот кто-то в черном костюме стоял ко мне спиной, но ее очертания мне показались очень знакомыми. Но только когда старик положил ему руку на плечо и они пошли вдоль окон в сторону входа, я узнал друга Тихого. Почти сразу после того, как они исчезли в последнем окне, он вошел в бар и по обычаю уселся за стойкой. По виду он был еще в трауре. Пить не стал. Взял обед и двойной эспрессо.
– Как вообще?
– Нормально. Менты достали: что да как…
– Подозревают? В чем?
– Хер их знает. Не может, мол, человек просто так. Может, он чего не так выпил или того хуже выкурил, ну, и все такое… К вам не приходили?
– Нет. А чего – обещали?
– Не обещали. Но, судя по вопросам, хотели.
– Этих дел куча…
Такой разговор мог и дальше идти себе, но меня не это интересовало, поэтому я не выдержал – зудело прямо на языке:
– Ты с этим стариком толстым знаком, что ли?
– С каким стариком?
– Да в окне видел, ты с ним разговаривал…
– Ни разговаривал я ни с кем. Ты чего, Костян?
– Да как же, ты с ним почти до дверей шел.
– Я один шел. Я вон там остановился, да, но это я Тихого вспомнил, как раз там я его в такси сажал.
– Да был же дед толстый такой, в рубашке еще в клетку синюю, он тебе руку еще на плечо положил…
– Не знаю я никакого деда, чего ты пристал?
Когда он ушел – помню, как охранник и Никита отчего-то ухмылялись, глядя ему вслед – я вышел сразу за ним. Он удалялся по переулку, а рядом, обняв его за талию, шел старик и что-то кричал ему на ухо. У поворота старик засмеялся и толкнул его в спину, иди, мол, вперед, и когда тот скрылся из вида, посмотрел на меня. Я невольно спустился с порога и сделал несколько шагов в его сторону. Тогда он, словно останавливая меня, засмеялся, закидывая назад голову – смех эхом разнесло по переулку. Я невольно остановился. Он прекратил смеяться и вдруг легко, что с ним никак не вязалось, запрыгал на месте. Я попятился, а он, прыгая как мячик, вскоре скрылся за поворотом. Я не пошел следом. Теперь я точно знал, что его там нет. И более того, теперь я точно знал, где он. Там я его и нашел: когда я вернулся за стойку, он сидел на своем месте и со скучающим видом листал коктейльную карту. Я слышал о таких вещах. И даже сталкивался с этим на примере коллег. Ночная работа. Месяцами не видишь солнца. Шум, табачный смог, куча неадекватного быдла – все вместе сводят с ума рано или поздно. Тут еще смерть постоянника, к которой я, как-никак, а был причастен. Вот и поехала крыша, решил я про себя. Поехала даже не то чтобы совсем изобретательно. Опять же бар, гость, напитки. Ни тебе зеленых человечков, ни бесед с Богом. Буднично как-то. С этими мыслями я смотрел на старика, заинтересовано – будто в первый раз – листающего карту. Он делал это очень быстро; я сомневаюсь, что с такой скоростью переворачивания страниц там можно было что-то прочесть. Он пробегал страницу глазами одним протяжным движением, не деля ее на строчки и абзацы, охватывая ее целиком, как картинку. Немудрено, что на всю карту у него ушло меньше минуты, после чего он обмахнулся ею пару раз, как веером, и задумчиво произнес, не глядя на меня, но явно ко мне обращаясь:
– 383.
Я не понял и переспросил:
– Что?
– 383 позиции.
– Коктейлей?
– Нет, всего. 383. Вместе с сигаретами.
Я не знал, как реагировать на такое «хочу все знать», но все-таки решил развить тему:
– Это много или мало?
Старик наконец посмотрел на меня:
– Это 383. Ни больше и ни меньше. И…
Он завис, явно собираясь что-то добавить, и добавил, но явно не то, что я ожидал:
– … сделай «Лонг-айленд».
Я сдержал крайнее удивление и просто кивнул в ответ. Я выставил перед ним бутылки – он садился всегда прямо напротив одной из станций – и взялся за джиггер. Старик бросил карту по стойке. Та проехала шайбой до самой стены:
– На хер джиггер, Костян, не будь лохом – будь человеком – это же лонг! Он стерпит глаз, дорогой!
Я еще раз кивнул и отставил джиггер. Слова, сказанные им про лонг и джиггер, показались мне очень знакомыми – будто слоган из доставшей всех рекламы, но вспомнить сразу, где я их раньше слышал, не получилось – лонги пошли чередой. Причем дело было даже не в старике. Заказы на лонги пошли со всех столов. В ланч! Но лонг не входил, да и не мог быть включен в ланч. Обедающие, словно и не собираясь выходить после ланча на работу, заказывали по три-четыре лонга в лицо, так что к исходу часа бар имел с десяток абсолютно пьяных столов, а второй десяток однозначно двигался в том же направлении. Старик же между тем пил тот самый первый и, судя по объему оставшегося, явно не собирался брать еще. Надо было еще видеть, с каким отвращением он его пил. Он явно делал коктейлю одолжение, принимая его в себя. Головой не понимая причины всеобщего сумасшествия, нутром я чувствовал – и это было немудрено – что оно как-то связано со стариком, точнее с его лонгом. Про себя я даже предположил, что все вокруг прекратят пить лонги, как только старик исчерпает свой. А он явно не спешил, вертел головой и ухмылялся. Уж он-то точно знал, что происходит, и это доставляло ему какое-то свое удовольствие, понятное только ему одному. Я понял, что надо ждать. Но старик словно почувствовал это мое состояние и тянул с последним глотком. Даже когда на дне стакана явно остался только лед, он еще долго не выпускал трубочку из рта, наблюдая, как вторая половина бара, казалось повинуясь какому-то его приказу, догнала первую. Только тогда он двинул стакан ко мне и положил на стойку карту постоянного гостя. Я взялся за нее, как еще за одну зацепку. Я так и не вспомнил, пользовался ли старик ей в прошлые посещения, кажется, все-таки нет. Я рассмотрел карту, как можно пристальней. С виду это была карта как карта. И сработала она, как и другие ей подобные: на 20%. Только у нее не было номера, а из данных владельца на экране кассы возникла только фамилия – Кирдяев. Фамилия ни о чем мне не говорила. Постоянник – это имя, прозвище. Фамилия – очень редко. В основном, если речь шла о какой-то знаменитости или уж совсем древнем госте. А так, постоянник – бесфамильное существо, и в этом его статус. И для них мы, бармены, как правило, тоже бесфамильны. Но сейчас, прежде чем вернуть карту, я на всякий случай запомнил фамилию. Но старик и тут в каком-то смысле опередил меня. Рассчитавшись – на этот раз в счете было все, как мне показалось – он, убирая карту в бумажник, спросил мельком: