— Вовсе нет, вам не стоило говорить ничего подобного! Надо же, красота — не самое важное! Вместо того чтобы смягчить свое предыдущее оскорбительное замечание и утешить, вы бьете меня ножом в спину. Значит, я, по-вашему, безобразен? Что со мной не так, скажите на милость? У меня как будто все руки и ноги на месте и лицо, как у всех обычных мужчин, или нет?
Я очень заволновалась оттого, что он призвал меня к ответу и потребовал сравнения с другими мужчинами. До сих пор я не встречала таких мужчин, с которыми могла бы сравнивать его.
— Мистер Рочестер, позвольте мне взять мой первый ответ обратно. Это была непростительная ошибка.
— Вот именно, и вам придется отвечать за нее. Если хотите критиковать меня — критикуйте. Вас не устраивает мое чело?
Он приподнял густую прядь волос, лежавшую на лбу. Тот показался моим неискушенным глазам именно таким, каким должен быть лоб у любого джентльмена.
— Что вы, сэр, вовсе нет! Не сочтете ли вы за грубость, если я задам вам вопрос: вы общительны?
— Вот опять! Очередной коварный удар в спину. Это из-за моего признания в нелюбви к обществу детей и старушек? Нет, юная леди, я не особенно общителен, но совесть у меня есть.
Я сжала губы и снова на секунду потупила взгляд. Мистер Рочестер сделал большой глоток вина. Я заметила, как его ровные белые зубы втянули в рот нижнюю губу, чтобы собрать с нее капельку алой жидкости. Влажная губа блеснула в свете свечей.
— Давным-давно в моей груди тоже билось нежное сердце. Когда мне было столько же, сколько вам сейчас, я был отзывчив и заботлив. Особенно ко всякого рода убогим, сирым и несчастным. Но с тех пор жизнь здорово потрепала меня.
— Я понимаю, — обронила я.
Мистер Рочестер улыбнулся.
— У вас такой смущенный вид, мисс Эйр. Хоть вы красивы не в большей степени, чем я, вам очень идет смущенный вид. Кроме того, это еще и удобно для меня, поскольку, смущаясь, вы наконец отводите глаза от моего лица и начинаете изучать дрянные цветочки на ковре, так что продолжайте смущаться. Юная леди, сегодня вечером я намерен быть общительным и откровенным. Позвольте, я объясню.
С этим заявлением он поднялся из кресла и встал у камина, положив одну руку на мраморную полку. В таком положении его фигура была видна так же хорошо, как и лицо.
Многие назвали бы его некрасивым, даже уродливым, однако в его осанке было столько врожденного достоинства, в облике сквозили такая непринужденность и такое безразличие к недостаткам своей грубой внешности, что, глядя на него, люди невольно проникались его уверенностью в себе.
Я тоже поверила в него. Если бы у него было безукоризненное лицо или он красовался бы, я бы не нашла его таким очаровательным. Но его очевидное равнодушие к вопросам собственной привлекательности пробудило во мне интерес. Мои глаза прошлись по его стройным ногам, крепким ягодицам, затянутым в узкие бриджи…
— Сегодня вечером я намерен быть общительным и откровенным, — повторил он. — Поэтому я и позвал вас. Общество камина и свечей меня не удовлетворяет, как и общество Лоцмана: никто из них не разговаривает. С Аделью дело обстоит получше, но и она не отвечает моим требованиям. То же самое с миссис Фэрфакс. Вы, я уверен, мне подойдете. Когда я пригласил вас сюда впервые, вы сумели озадачить меня. С тех пор я почти забыл вас, поскольку другие заботы отвлекли меня, но сегодня я решил провести спокойный вечер. Мне приятно поговорить с вами, узнать о вас побольше.
Я улыбнулась, но не услужливо и не покорно. Моя улыбка была вызвана искренней радостью оттого, что он позволил мне разделить с ним удовольствие. Приятная дрожь прошла по моему телу от осознания того, что я вызвала у него такое же любопытство, какое он вызвал у меня. От моей серьезности не осталось и следа, и я неожиданно снова почувствовала напряжение плоти, когда он обратил на меня взгляд. Я прикусила губу, чтобы подавить улыбку, но мистер Рочестер вопросительно поднял брови, и по лицу его промелькнула тень раздражения.
— Говорите же. Я хочу, чтобы вы поговорили со мной, отвлекли мой разум, который уже переполнился желчью от однообразия и покрылся ржавчиной, как старый гвоздь. Я имел дело со многими людьми из самых разных стран, я объездил полмира, пока вы спокойно жили в одном доме в окружении горстки одних и тех же лиц, и все же, несмотря ни на что, я чувствую, что вы — хороший собеседник. Нет, даже более того! С вами можно говорить совершенно искренне, ничего не утаивая, как на исповеди.
— Вам есть в чем исповедоваться?
Он грустно улыбнулся и провел пальцем по одной из мраморных статуй на камине.
— О, мисс Эйр, вы даже не представляете себе…
Только сейчас я осознала, что статуя изображала обнаженную женщину. Когда мистер Рочестер заметил, что я наблюдаю за ним, его пальцы ненадолго остановились на ее пышном гладком бедре. Затем он сделал глоток вина, после чего снова посмотрел на меня.
— Знаете, я завидую вашей умиротворенности, вашему чистому разуму, незамутненным воспоминаниям. Память, в которой нет темных пятен или грязи, это драгоценное сокровище. Неиссякаемый источник бодрости и душевной силы, не так ли?
Я не призналась ему в том, что мои помыслы были чисты очень недолго. Не могла я признаться и в том, что память моя не была лишена пятен и грязи. Однако в тот миг мне больше всего хотелось, чтобы он продолжал. Намеки на мои секреты могли оттолкнуть его.
— Какой была ваша память, когда вам было восемнадцать, сэр?
— Прозрачной. Здоровой. Поток гнилой воды еще не превратил ее в зловонную лужу. В восемнадцать лет я был таким же, как вы. Природа в общем-то создала меня добрым человеком, мисс Эйр. Вы скажете, что не замечаете этого. Во всяком случае я льщу себя надеждой, что вижу это по вашим глазам (к слову, будьте осторожны с ними, потому что я прекрасно понимаю их язык). Но поверьте мне на слово. Я не злодей, не думайте ничего подобного. Благодаря, я полагаю, в большей степени обстоятельствам, чем своим природным наклонностям, я — обычный грешник.
Сердце так и запрыгало у меня в груди. Неужели он говорит о ночи, проведенной с няней Адели на борту парохода, плывущего из Франции? Или о других своих неблагоразумных поступках, о которых мне не известно? Интересно, какие свои прегрешения он считает такими уж непростительными?
Подставив большой палец под подбородок, указательным мистер Рочестер в задумчивости постучал по губам.
— Вас не удивляет, что я рассказываю вам все это? — сказал он, бросив на меня быстрый взгляд. — Знайте, впредь вы часто будете оказываться в положении невольной наперсницы. Знакомые ваши будут доверять вам свои самые сокровенные тайны. Люди будут инстинктивно чувствовать, как почувствовал я, что у вас лучше получается не рассказывать о себе, а слушать, что говорят о себе другие. Также они будут чувствовать, что вы слушаете рассказы о чужих проступках без злорадства или насмешки, а напротив, с присущей вам жалостью, которая, однако, вовсе не унижает, потому что очень ненавязчива в своих проявлениях.
— Откуда вы знаете? Почему вы так говорите, сэр?
— Я знаю это прекрасно. И рассказываю так же легко, как если бы записывал свои мысли в дневник.
Я попыталась представить себя в роли слушательницы. Действительно ли я обладаю врожденной жалостью к людям, как он предположил? Или мое поведение было лишь маской, которая скрывала охватившее меня любопытство и желание узнать побольше о его мятежной душе?
Мистер Рочестер вздохнул и покачал головой, видимо вспоминая что-то.
— Вы скажете, я должен был подняться над обстоятельствами. И это верно… Это верно. Но, видите ли, все было не так. Когда судьба отвернулась от меня, я впал в отчаяние. А потом стал скатываться все ниже и ниже. Я жалею, что не был тверд. Видит Бог, жалею. Бойтесь угрызений совести, мисс Эйр. Сожаления — это яд, который отравляет жизнь.
— Покаяние, говорят, исцеляет, сэр.
— Это не противоядие. Исцелить может перевоспитание. А я еще могу перевоспитаться. На это у меня найдутся силы, если… — Он замолчал и вздохнул. — Но что толку думать об этом мне, связанному, отягощенному своими грехами, прóклятому? И потом, раз уж счастье для меня безвозвратно потеряно, я чувствую себя вправе получать удовольствие от жизни. И получу его, чего бы это мне ни стоило.
— В таком случае вы скатитесь еще ниже.
— Возможно. Но зачем мне этого бояться, если я могу получить сладкое, свежее удовольствие? Удовольствие сладкое и свежее, как дикий мед, который пчелы собирают с душистых полей.
— Оно ужалит вас. И мед будет горек.
— Откуда вам знать. Вы же никогда не пробовали.
Конечно, он был прав. Я никогда не пробовала жизни, о которой он говорил. Мне даже захотелось признаться ему, что втайне я стремилась испытать нечто подобное тому, на что он намекал. Что жаждой удовольствия наполнены самые сокровенные глубины моего сердца. Однако нечто большее тревожило сейчас мою душу, нарушая хрупкое равновесие между моими помыслами и внешними проявлениями. Я не могла смириться с его страстью к сладким, свежим удовольствиям (подразумевал ли он под этим сладких свеженьких девочек?), если его опыт, его поступки стали причиной столь очевидных боли и разочарования. Иных причин для тревоги по поводу его страсти к удовольствиям я не видела.
— Как вы серьезны, как задумчивы. Однако вы знаете о предмете моих рассуждений не больше вот этой мраморной статуэтки. — Он снял одну из фигур с каминной полки. — Вы не имеете права поучать меня, если сами еще не переступили порог жизни и совершенно не знакомы с ее тайнами.
— Возможно, вы правы, но есть одна вещь, которую я могу понять. Вы упомянули о том, что загрязненная память является непреходящим проклятием. Возможно, со временем, при должном старании, вы сможете стать человеком, достойным похвалы в собственных глазах. Если уже с сегодняшнего дня вы решительно возьметесь за исправление своих мыслей и поступков, то за несколько лет соберете новую коллекцию незапятнанных воспоминаний, к которым сможете обращаться с удовольствием.
Я встала с ощущением надвигающейся опасности, которое возникает, когда не знаешь, как вести себя дальше. Мне и так казалось, что я сказала уже слишком много и мистер Рочестер может воспринять мои слова как навязанную проповедь. Во мне он увидел непорочность, но, признаюсь, наша беседа оставила меня в смешанных чувствах. Он обмолвился о том, что легко читает по моим глазам, и теперь я боялась, что, если продолжу сидеть, пока он возвышается надо мной в такой властной позе, они выдадут меня. Возможно, он облегчил свою душу в разговоре со мной, но вряд ли меня можно было назвать непорочной наперсницей, о которой он говорил с таким восторгом, если его признания в грехе порождали у меня такие греховные мысли.
— Куда вы?
— Нужно уложить Адель.
— Вы боитесь меня.
— Вы говорите загадками, сэр, но я вас не боюсь. Лишь испытываю некоторую тревогу, потому что не хочу лепетать бессмыслицы.
— Если бы вы это сделали, то произносили бы их с таким спокойным, серьезным видом, что я принял бы ваши слова за глас разума.
Он чуть наклонился ко мне и вдруг, чего я совершенно не ожидала, взял меня пальцами за подбородок. От теплого прикосновения мое сердце затрепетало. Глаза его, встретившись с моими, показались мне тихими темными омутами.
— Вы никогда не смеетесь, мисс Эйр? Впрочем, не утруждайте себя ответом. Я изредка слышу ваш смех, и, поверьте, вы смеетесь очень искренне и радостно. Вы от природы не серьезны, так же, как я от природы не порочен. Ловудские ограничения все еще тяготят вас, сковывают ваше лицо, приглушают голос и стесняют движения. В присутствии мужчины, или собрата, или господина, называйте как угодно, вы боитесь слишком свободно улыбаться или двигаться слишком быстро. Но со временем, надеюсь, вы научитесь держаться рядом со мной раскованно, поскольку я считаю невозможным вести себя с вами формально. Когда-нибудь ваши взгляды и движения приобретут гораздо больше живости и разнообразия, чем вы осмеливаетесь вкладывать в них сейчас. Время от времени я сквозь прутья клетки вижу взгляд любопытной птицы. В клетке этой томится полное жизни, беспокойное, решительное создание. Выпусти его — и оно взлетит в небо.
Он смотрел на меня так пристально, что я едва осмеливалась дышать. Что, если он читает мои мысли? Потом, прищурившись, мистер Рочестер с загадочной улыбкой продолжил:
— Вы все еще намерены уйти?
Он засунул руки в карманы.
— Пробило девять, сэр.
— Ничего. Задержитесь на минуту. Адель еще не готова ложиться. Мое положение — спиной к камину и лицом к комнате — отменно подходит для наблюдения. Разговаривая с вами, я посматривал и на Адель. У меня есть свои причины считать ее интересным объектом для изучения. Когда-нибудь я, возможно — нет, обязательно расскажу вам почему. Около десяти минут назад она достала из своей коробки розовое шелковое платьице, и лицо ее засияло от восторга, когда она его развернула. «Il faut que je l’essaie! Et à l’instant même!» — воскликнула она и умчалась из комнаты.
Я не смогла удержаться от короткого смешка и почувствовала облегчение, поскольку возникшая между нами атмосфера нарушилась, но, когда он наклонился еще ближе ко мне, говоря беспечным, доверительным тоном, мое сердце снова стало биться быстрее.
— Сейчас она с миссис Фэрфакс. Вернется с минуты на минуту, и я уже знаю, что увижу. Это будет миниатюрная копия Селин Варанс, такой, какой она появлялась на сцене, когда поднимался…
Он оборвал себя и потер щеку. Потом вздохнул. Было видно: он задумался о Селин Варанс, и в этот миг я поняла, что она, должно быть, для него много значила.
— Впрочем, неважно. Останьтесь. Посмотрим, прав ли я.
И как только он это сказал, из коридора донесся торопливый топот маленьких ножек. Адель вошла в комнату, преобразившаяся так, как и предсказывал ее опекун. Платье розового атласа, очень короткое, собранное у пояса пышными складками, сменило простое коричневое, в котором она была до того. Лоб девочки окаймлял венок из роз, на ногах красовались шелковые чулки и белые атласные туфли.
— Est-ce que ma robe va biеn? — воскликнула она и нагнулась вперед. — Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je vais danser!
И, расправив платье, малышка, выделывая незамысловатые па, грациозно прошла через всю комнату, дойдя до мистера Рочестера, встала на цыпочки и сделала оборот, после чего упала на одно колено и воскликнула:
— Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonté! — Потом, вставая, прибавила: — C’est comme cela que maman faisait, n’est-ce pas, monsieur?
— Именно так, — подтвердил мистер Рочестер и для меня негромко произнес: — Сomme cela она выуживала английское золото из карманов моих британских бриджей. Но я тогда был зелен, как травка на лугу по весне, мисс Эйр, совсем зелен, как вы сейчас. Однако моя весна ушла и оставила на моей ладони вот этот французский цветок, — он кивнул на Адель, которая в танце кружилась по комнате, — от которого мне иной раз так хочется избавиться. Но я сохранил его и ращу согласно католическому принципу, гласящему, что одно доброе деяние может искупить множество грехов, больших и малых. Когда-нибудь я объясню вам все это.
Он на секунду задержал на мне взгляд, и его глаза блеснули, точно два черных гладких камня. На какое-то головокружительно короткое мгновение меня охватило пьянящее желание с головой окунуться в их глубины и разведать их притягательные тайны. Признаюсь, после нашего разговора тем вечером я была совершенно очарована им и преисполнена желания узнать все, что можно, о матери Адели, о женщине, которая выуживала золото из его карманов.
Мне пришлось довольствоваться его обещанием рассказать мне свою историю и тем, что он определил меня на роль наперсницы. Последнее означало, что я смогу проводить с ним вечера, подобные сегодняшнему. Мысль об этом наполнила меня таким радостным возбуждением, которого я никогда раньше не испытывала.
Не знаю, что меня выдало, быть может, глаза, потому что он вдруг резко и без всякого чувства произнес: