Глава XXXIII Художественное плетение
— А вы как, давно? Ну, встречаетесь? — Леська даже рот приоткрыла, как будто им слушает, а не ушами. Даже жалко как–то разочаровывать. И потом, кому плохо? Ей — сплетен поновее, чтоб вся школа гудела, а я в кои–то веки знаменитостью побуду. — Давно, конечно! Уже два года почти, — тот, кто думает, что врать сложно, на самом деле просто не умеет. Враньё — оно такое, сложное. Думаете, набрехал — и живи счастливо? Ага, а потом в собственной брехне запутаешься — и кранты. Нет уж, пусть палятся любители, а я, можно сказать, и не лгу совсем: так, лечу на крыльях воображения. И хорошо, видать, получается, раз моя «дочурка» аж провожать меня до дома увязалась. — А как же это так? — Леська остановилась и почесала подбородок, — Он же взрослый! Его ж и посадить могли! Долеталась, блин! Выхода нет, делаем видок поувереннее — и вперёд: — Чего это — посадить? Мне ж не шесть лет и не два годика! Конечно, от бабки моей ныкались — было дело. Она б такую бучу развела — ух! В мученическом взгляде сверкнул проблеск понимания: — А! Ты поэтому и в школе не говорила, да? Чтоб не растрепали? Отлично, опять уши развесила. И это–то чудо планирует в журналисты, как подрастёт, идти! Да с таким талантом на распознание лжи — сразу в ментовку, и чтоб в отдел дознания. Деревья уже не золотые: так, почти лысые, и холодно уже скорее, чем прохладно. А Леська за мной тащится, даже куртку на бегу не застегнула — так спешила. Какие там главные роли, какое телевидение! Тут и без того глазки, как прожекторы, светятся. — Слушай, Вик, — она даже за руку меня тронула и голос понизила, как будто у нас образовалась сама собой общая тайна, — А вы уже… ну, того? — Целовались? А то как же! Ты сама подумай, мы чего, на цветочки два года любоваться будем? Отмахнулась только: — Да нет, это–то понятно… я про другое говорю! Он же взрослый вроде как, и всё такое… Про другое, про другое… Да ё-моё! Вот тут и не знаешь, то ли непонимающей прикинуться, то ли вообще по морде съездить. Конечно, я тут художественно плету всякую ересь, а если б и правда у меня был парень? Чего она ждёт–то? — Лесь, ты с ёлки–то не падай! Он вообще такой, старомодный. Вот как поженимся — тогда только… Он и пообещал: сразу, как восемнадцать мне будет, в загс пойдём. Новая чушь получалась малоправдоподобной, и больше походила на реплику героини из любимых бабушкиных сериалов. Ну, знаете, тех самых, где сюжет продолжается не до логического завершения, а до тех пор, пока кто–то даёт деньги на траву сценаристам. А Леська чего? Леська молчит, губы грызёт. Замуж — оно покруче будет, чем все её выдумки. За художественным враньём мы добрались до моего подъезда. — Ну ладно, до завтра! В школе ещё поболтаем! — надо бы поскорее найти в сумке ключи, чтоб не объясняться, а то начнётся. Да уходи же ты, пиявка недоделанная! Ой, не надо про пиявок. А то и правда превратится. — Вик, а, Вик! — Леська сунулась к подъездной двери, едва не прищемив ею нос. — А с мадам Гитлер — это ты учудила, да? Магия, что ли, какая–нибудь? Я чуть сама об дверь не стукнулась. О парнях трепаться — это одно, а про магию? Светозар же говорил — в школе никому ни слова! А, ладно. Выкрутимся. Глазки посерьёзнее, голос поубедительнее… — Какая магия! Ты ещё скажи, что в Новый Год подарки Дед Мороз приносит или там Санта Клаус. Я гипнозом занимаюсь, а это штука медицинская, её даже психологи используют! Вот так–то. — Ой, а мне что–нибудь покажи! — взвизгнула восторженная Леська, но я наконец–то захлопнула дверь и смогла отдышаться. Правда, стоять пришлось недолго: увидев исчезающую полоску света, я кинулась к отъезжающему лифту. Как выяснилось, иногда лучше подождать. — Ой, Викуся, ты тоже домой идёшь, да? — Катенька заулыбалась белыми, будто фарфоровыми, зубками. — А я вот к Марии Валентиновне в больничку ездила! Она уже почти совсем здоровенькая. Говорят, бывает такое, если сильно переволноваться… Слышала ли она мою болтовню с Леськой? Да как пить дать, слышала! Сейчас ещё и заявится к бабе Свете с докладом. Спецом она за мной следит, что ли? Но я заставила себя улыбнуться: — А я вот думаю, что её в психушку увезут. Ну, или из больницы–то выпустят, но в школу работать — ни–ни. Сегодня она квакает, а завтра штаны на голову напялит и за учениками будет с заточенной указкой гоняться. — Какая ты злая! — Катенька передёрнулась и шагнула к дверям лифта, как будто собиралась сквозь них выйти прямо в шахту, лишь бы только рядом со мной не торчать. Злая? Не–не, я справедливая. — Каждый может заболеть! — неслось мне в спину, даже когда я уже выскочила на своём этаже. Ой–ой–ой, какие мы миленькие! И в больницу к спятившим училкам шляемся, и любовные романы читаем, и юбочки носим — сколько их таких, сахарных и занудных? И эту–то пионерку–героиню мне в пример ставят? Да я лучше на шнурках повешусь! А дома что? Дома — непривычно тихо. Не поймёшь — то ли не к добру, то ли просто все смотались. Только Руська посреди коридора торчит, да так, что не пройдёшь. Куда ни плюнь — попадёшь в жирную пушистую тушку. — Здравствуй, ёжик! — из комнаты показался Алёшка — ну не получалось пока его папой называть, хоть тресни! Хоть он и сбрил жуткую бороду, и сразу стал похож на себя со старых фоток. Он шагнул мне навстречу, протянул руку, как будто хотел погладить по голове — и остановился. Ему, наверное, тоже неловко: он–то меня хнычущей малявкой в зелёнке помнит, а не взрослой девицей… Надо срочно заполнять паузу! Вон, уже даже Руська зашипела — понимает. — Баба Света что, ушла? — Она сказала — в гости пойдёт к одним нужным людям. Они мне, значит, документы помогут побыстрее получить — не хочу я, чтоб вы чего не то подумали. Я ж не камень на шее, я и работать смогу! Неловкий диалог, что сказать. А вы бы о чём говорили, если человека десять лет не видели, а тут он — раз! — и как по волшебству. Или не «как», а взаправду — магия. Проскользнув мимо папы — ещё долго не привыкну — я плюхнулась за комп. Бабушки нет — можно и в инете полазить. Даже интересно: как там, на родном сайте, дела? Сколько мне ещё понасылали ерунды в стиле «Ау, ты где?» Может, рассылку им замутить — «Уехала в Тибет, в монастырь ушла?» Лёгким движением руки одно сообщение удалялось за другим: чего теперь–то их беречь? Если историю переписки не чистить, она точняк когда–нибудь лопнет. Среди однообразных «Куда ты подевалась?» разной степени грамотности вдруг мелькнуло: «Что означает твой ник? Рогнеда Рогволодовна — полоцкая княжна, приблизительная дата рождения — ок. 960 года…» Я нажала «удалить». Заколебали спамеры.
Глава XXXIV Бегство
Говорят, есть такие чудики — любят разные не особо приятные запахи. Бензина там, краски — и вроде как без всякой наркомании, просто нравятся, и всё тут. Ещё есть люди, которым в кайф запах дыма. Проблема в том, что мне — конкретной мне — не нравится чуять пресловутый дым, да ещё и посреди ночи. А ещё мне не нравится, совсем не нравится бежать через лес, когда босые ноги леденеют от росы, а об лицо, колени, плечи — да обо всё! — цепляются ветки. Во все стороны толком и не видно ничего: беги, беги, да попробуй, не навернись! Путается под ногами жёсткий подол: не поймёшь, то ли сарафан такой, то ли ночнушка, а то и вовсе — смирительная рубашка. Откуда ещё, как не с психушки, в таком виде мотать? Ветер, ветка, лист в волосы — ауч! Палец отбила! Под ноги смотреть как будто бы и некогда, некогда вообще смотреть. Вот так и несёшься — тело впереди, а мозг где–то сзади, на верёвочке болтается. Бревно, заросли мха, что–то затрещало — ух! Может, там берлога у медведя была, или гнездо у особо злобных шершней. Меня как–то покусали — говорят, от трёх укусов помереть можно, а у меня четыре — и ничего. Болят ноги, болит в груди; интересно, на бегу можно задохнуться? Краснеет лес, трещат, трещат ветки, громко — жуть! И дым уже кругом, в нос лезет, глаза слезятся. Там, за огнём, есть и кое–что пострашнее. И оно гонится за мной. Откуда знаю? Да самой бы кто объяснил! Времени нет думать, вспоминать, размышлять: вон, речка впереди, вроде узкая, а не перескочишь! Пусти меня, пусти, пусти, пусти… У самого берега я взмахнула рукой, оттолкнулась — и прыгнула. Звучит–то красиво, а на деле чего? Там, наверное, метра четыре, а то и все пять, сейчас как окунусь — полетит тина во все стороны. Ведь не мечтать же, чтоб из лопаток выросли крылья? С физикой–то у меня, конечно, не очень, но что–то подсказывает: воспарить, особенно в лесу, где куча–куча–куча внезапных камней и веток, и птице–то не алё. А что делать? Вода, она хоть немного пожар остановит, а там, глядишь, и укроюсь где–то… Укроюсь — от кого? Под ногами вместо воды заскользила твёрдая поверхность: обледенело, за секунду, а то и меньше! Удержаться бы на ногах — куда там! Так и проехалась, как пингвинчик, на животе, коленки ободрала. Трещит, трещит за спиной: хорошо хоть, не прямо подо мной! А то провалюсь, и кто доставать будет? Да от кого ж я спасаюсь–то, ё-моё?! Всё. Уже ни от кого. Хотя бы потому, что спасаться, когда и вдохнуть–то уже не можешь, вообще проблематично. А всё же страшно, страшно, да так странно страшно — как будто не мне. В смысле, бывало у вас это чувство, словно вы — вообще не вы? Какая–то другая девчонка, и это она сейчас ногти ломает, залезая на крутой берег, в нору под корнями плакучей ивы. Она–то знает, кто за ней бежит, и лес этот знает, как никто другой. Да только она — кто угодно, но не Виктория Романова, и воспоминания у нас разные. Вспоминай, вспоминай, вспоминай! Всё кругом настоящее, даже слишком: сверкает, сверкает над лесом огненное зарево, и слышны в отдалении крики. А может, она не одна бежала, девчонка эта? Чего тогда в нору забилась, нет бы передохнуть — и дальше, пока снова не вышибет дыхание, пока ноги не переломает, сверзившись в какой–нибудь овраг. А она — я — сидит, скрючившись, в грязи, нюхает речной ил, боится, так, что сердце в ушах колотится — и ждёт. Ждёт кого–то. Я нахмурилась, схватилась за голову, даром, что пятки тут же заскользили по мокрой грязи — вспомнить бы, вспомнить хоть что–то! Ведь есть же в голове запчасти от воспоминаний — как кусочки от мозаики, мелкие–мелкие. Я и в детстве–то мозаику не любила: как засадят за неё с речитативом, мол, нервы успокаивает, так и не выпустят. Успокаивает, как же! Потеряешь одну деталь — и всё, прощайте, нервы, подчистую! Девушка в белом — лес — огонь — ручей — мужская фигура без лица… Сердце одурело заколотилось, да ещё немного закололо: то ли бежала слишком быстро, то ли всё чувства виноваты. Чувства? Ага, странные такие. Представьте, что вы училке на стул кнопку сунули, а за неё не виноватого одноклассника ругают, хорошего, в общем–то, ненадоедливого, из школы отчислить грозят, все дела. Уже сама кричишь, что это ты виновата, а не слушают, отмахиваются, говорят, дружка выгораживаешь. Представили? А теперь умножьте раз так в хреналион. А на том берегу зашевелились кусты. — Чур меня, чур! — выкрикнул кто–то, и вспорхнули спугнутые птицы. — Зело чудно — месяц травень на дворе! Я зажмурилась, как в детстве. Знаете эту игру? Закрываешь глаза, и верещишь: «Меня не видно, не видно, не видно». Конечно, я не мелкая уже, знаю: закрыв глаза, в неведимку не мутируешь. А жалко даже! Пусть не заметят, пусть не смотрят, пусть придёт тот, кого я жду, если не помер ещё, или не сгорел живьём, в такой–то жаровне! — Мара, мара! — вдруг закричал незнакомец, разглядеть которого не позволяли спутанные корни. Откуда–то ясно: смотрит он прямо на меня. И я сиганула вниз, в почти оттаявшую речушку, и закружились, меняясь местами, лес и небо. Забилась в рот ряска, залилась вода, холодная, такая, что тело свело и зубы заныли. Плыть, плыть, а может, и потонуть, только б не догнали, только б не потащили назад, туда, где тлеет пожарище родного города… Для кого родного — для неё?.. Вместо воды ворвался в лёгкие воздух, и сильная рука бесцеремонно выдернула на берег, но не пришло облегчения, ничего не пришло. Думалось только: лучше утонуть, чем глаза открыть — и посмотреть в это лицо, лучше утонуть, лучше утонуть… Я открыла глаза — и вместо каких–то там лиц увидела потолок собственной спальни. Дышалось до сих пор тяжело, со скрипом, и вся спина мокрая, будто и правда бежала куда–то, и в реке тонула, и от дыма отмахивалась. Одной рукой я сжимала плоский камешек–оберег, подарок Светозара. Это он от руки так согрелся — или сам собой? Магия, как–никак. Да конечно, магия! Может, просто сон. Мало ли, какая туфта приснится. А по щекам вдруг сами собой, просто так, покатились слёзы, и я прикусила подушку, чтобы не взвыть от отчаяния — чужого, не моего, совсем не моего… — Ты ж должен был… И не пришёл! Взял — и не пришёл! — и слова не мои, и жизнь — как будто не моя. Ни та, во сне, ни эта, в простой московской квартире. Интересно даже: кого я — она — так ждала? А от кого бежала, кто скрывался там, за пеленой огня и дыма? Уж не тот ли тип с чёрными глазами?..
Глава XXXV Ври, да не завирайся
— И как это ты с мадам Гитлер такое учудила? Говорят, до сих пор квакает! Я вот читала, под гипнозом не делают то, чего бы в жизни не сделали. Ну совсем никак! Правда, Вик? Читала она, как же! Я давно уже заметила: чем меньше человек любит думать собственной башкой, тем чаще ссылается на всякие мутные книжонки. А Леська, в перерывах вгрызаясь в мороженое — самое подходящее лакомство под мелкой моросью в ноябре, не правда ли? — трещит себе: — Вот скажи, это что получается: мадам Гитлер у нас — жаба? — А то не заметно! Она что–то ещё несла: то ли про фотовыставку, то ли про чистку ауры, но слушать уже надоело. Ну её! Талант у человека выбирать неинтересные темы для разговора, что ли. А просто так не выкинешь, пристала, зараза, хуже пиявки! Да с киоском, вон тем, чуть поодаль, и с припаркованными машинами беседовать интереснее. Ей и самой–то неинтересно. Вроде треплется, а у самой уже не уши — локаторы, и нос подёргивается, будто принюхивается. Что ж, будем использовать по назначению! — Слышь, Леськ, ты ничего не замечаешь?.. И как бы невзначай — руку ей, прямо под дёргающийся носик. Намёк словился быстро, и, едва посмотрев на мои пальцы, пиявка восторженно запищала: — Колечко! Красивое! Откуда?.. Откуда–откуда… ну, может, и не от верблюда, так, позаимствовано из бабулиных запасов. Здоровенное такое, золотое, с рубином — не бриллиант, конечно, но сойдёт. Баба Света на такое ещё всегда фыркала, мол, что за безвкусица, грубая работа, но дорого как память, фамильная драгоценность и прочее бла–бла–бла, чтоб все точно убедились: не чернь перед ними, аристократка, вон у неё и золото фамильное, и прочая чухня. А сама таскала это колечко целыми днями, пока других не накупила: пальцев–то на руках всего ничего, а новенькими блестяшками похвастаться надо. Судьба «раритета» оказалась незавидной: пылился себе к шкатулке на туалетном столике. А я прихватила, что с того–то? Если подумать, то оно ж фамильное, так? Я вроде как часть семьи, все дела. Естественно, всё это озвучивать Леське — дело неблагодарное, да и она сама уже, понизив голос до шёпота, заговорщицки улыбнулась: — Он, что ли, подарил? Богатый, да? Не, богатый–умный–красивый — это будет, как говорится, перебор-с. С другой стороны, вот скажу я, мол, так и так, нищий труженик науки… И куда они денутся, все эти восхищённые взгляды и визги? Я плюхнулась на мокрую скамейку и многозначительно посмотрела на изнывающую в нетерпении Леську, готовую выпалить уже пару тысяч новых версий: — Не так чтобы… Но скоро будет! — Ой, а как? Ой, расскажи! — ну, что я говорила? Хлебом не корми, подкинь новых сплетен, да побольше, пожирнее! Вон, мороженое капает, а она и не видит: забралась коленями на скамейку, разве что не встала грязными сапогами. Теперь главное, чтоб не спалиться: личико посерьёзнее, умностей побольше… Кушай, детка, лапшу с ушей: — Он же у меня учёный! Книгу пишет, серьёзное историческое исследование. Слышала, под Верхоянском славянское захоронение нашли? Не слышала, конечно, но кивает–то с каким умным видом! Прям поверила бы, что вправду слышала, если бы сама только что это захоронение не выдумала. Несём ерунду дальше: — А ты сама подумай: это ж за Уралом, далеко! Там другие племена в древности жили, и вдруг — нате вам, курган, а в кургане украшения, прямо как в какой–нибудь Твери или Киеве. Вот и как они там оказались, спрашивается? — и глянуть на неё обязательно, так, чтобы совсем растоптать, и улыбаемся, улыбаемся. Ставлю что угодно, да хоть так пригодившееся бабушкино кольцо: про славян она в лучшем случае знает, что жили когда–то такие, идолам поклонялись и вроде у них ещё Перун был. Завозилась сразу, зачесалась, вроде и молчать неловко, и глупость ляпнуть неохота. Когда Леська уже вдохнула, будто с трамплина прыгать собралась, и раскрыла рот, я воскликнула: — А не было там никаких славян! Рот у неё захлопнулся, как будто на резиночке, даже зубы клацнули. И снова молчит, возится. Не, не выдержит: — Как это не было? — А вот так! — я за эти мхатовские паузы уже целый детектив выдумала, — Смотри, как там получилось: в тот год у археологов, ну тех, которые вроде как ошеломляющее открытие сделали, совсем с деньгами плохо стало. Ну кто их финансировать будет, если не находят ничего, так, копошатся? И они чего придумали: нужна всем сенсация, значит, будет сенсация! Они по музеям пошастали, из запасников всякого разного повытаскивали, ну, такого, которое в залах не выставлялось и на учёте не состоит, и сами «могильник» и выкопали. Представляешь, даже кости туда перетаскивали, ночью, чтоб никто не видел! — Ой! — прижала руки к щекам Леська. — Это точно, ой, ты дальше слушай! А мой парень, он туда тоже ездил, добровольцем на раскопки вызвался. Они думали — молодой, глупый, не поймёт. А он, как разобрался, что за дела там творятся, остальных несогласных собрал — и требовать, чтоб сделали публичное признание: враньё всё, не было захоронения. А они ему: наука у нас, молодой человек, загибается, сейчас соврём, так потом всему сообществу археологическому польза будет. Как же классно, когда тебя с раскрытым ртом слушают! Может, у неё там резиночка порвалась, вот и не закрывается? — И чего он? — Чего–чего… в полицию пошёл, к администрации местной ещё. Там–то этих «археологов» и накрыли. Он потом в газете местной интервью давал, про все их махинации рассказал. Теперь книгу пишет, про то, как учёные в разное время народ обманывали. — А это не слишком, Вик? Они же ради общего блага… По рожице видно — плевать ей и на учёных, и на общее благо. Просто если у кого–то есть что–то классное, чего у тебя нет — айфон, «Феррари», да хоть бы и парень с принципами, надо во всём этом найти какой–нибудь косяк. Сбавить, так сказать, градус эйфории. Но гнуть свою линию, так до конца: — Слишком! А кости из музеев перетаскивать и музейных работников, считай, грабить — это не слишком? Не своё же эти археологи в могильник побросали, чужое! Ну ты даёшь, Леськ. Сентиментальность — оно, конечно, хорошо, но ты чего, думаешь, воров и мошенников под суд отдавать не надо? Так, а–та–та по попке и иди гуляй? — Да ты чего! Я же так… спросила… Любит она тушеваться, не отнимешь; они все такие, которые вроде как вежливые. Кивают, улыбаются, а у самих вместо языка не помело даже, а гордо реющее знамя на ветру: услышать до конца ещё не успели, а сплетню выкинули. Посмотрю я, как завтра–послезавтра в школе заговорят. А что заговорят, это точно, без вариантов. Тут с Леськой случилась неожиданная метаморфоза: глаза, потухшие было, опять загорелись, как будто до того батарея садилась, а тут — раз! — зарядку воткнули вместо шила в известное место. Соскочив со скамейки, она кинулась к кому–то за моей спиной с воплем: — Ой, здравствуйте! А я Викина подруга, самая лучшая! Расскажите мне, пожалуйста, про Верхоянск! И тут я увидела, что к нам приближается изрядно удивлённый Светозар. Аут. Полный финиш. Пушной полярный зверёк, если изящно выражаться. Да чего я про себя словарь синонимов перечисляю, ситуацию спасать надо! Сказать, может, что она чего–нибудь спутала, или вообще это не мой парень вовсе… не признаться, конечно, сказать, что просто похож; это же даже почти что правда будет! Как назло, внутренний бредогенератор, так удачно выдавший про археологов–обманщиков, заклинило. — Прошу прощения? — Светозар, нет бы вежливо послать, остановился и с интересом уставился на чуть ли не скачущую вокруг мелкую Леську. Не дав ему опомниться, я затараторила: — Ну как же, милый! Ты же тогда всё научное сообщество просто спас, постоял за принципы! А те археологи, сволочи, хотели фальшивку за настоящий могильник выдать, да ещё не стеснялись, интервью раздавали… Блин, Вика, пять баллов тебе! Ненавязчиво так ввела в курс дела, вон, уже брови вверх поползли. Ещё и милым назвала! Нет бы сначала подумать, осмыслить, Леську, на худой конец, по башке чем тяжёлым огреть… а зачем огревать — я ведьма или где? Просто память подтереть, точечно так, аккуратно, как ластиком поработать. Ещё б попрактиковалась заодно, а то Маланья книжку с заговорами дала, а я всё никак не почитаю, неудобно. — Мне Вика только что рассказывала! Как вы их! А скоро книга выйдет? А как называться будет? А автограф мне дадите? — тем временем заходилась в экстазе Леська. Светозар молчал, то глядя на неё — как на надоедливую и очень брехливую собачку, — то на меня — настороженно, почти раздражённо. Как там говорится? Ври, да не завирайся? Вот, приехали. Вляпалась, да как вляпалась! С размаху, со вкусом, а под слоем грязи вдобавок ещё и сныкалась парочка готовых рвануть бочек с порохом. Сейчас фитилёк догорит — и полетят клочки во все стороны, даже шнурков от ботинок не останется. Я зажмурилась, ожидая оглушительного: «БУМ!» — Над книгой я всё ещё работаю, что же касается остального… Вам ведь и так о многом рассказали, не правда ли, уважаемая? — один глаз сам собой приоткрылся и даже, кажется, ухо зашевелилось — ослышалась, что ли? Или уже крыша поехала? Нет, не поехала: вот стоит Светозар, улыбается одними губами, словно и правда обрадован излишним вниманием. Следом он сгрёб полуобморочную меня в охапку. Я бы сопротивлялась, плевать уж на образ возлюбленной взрослого, да только деталь: вы пробовали дрыгаться секунду спустя после того, как морально подготовились грохаться в обморок? — Вы не возражаете, если я заберу у вас Ро… кхм… Вику? — радостное «Пронесло», как ему положено, пронеслось и сменилось беспокойством: нечасто слышишь, как твоё имя произносят вот так, то ли шипя, то ли рыча, — Я бы хотел поговорить с ней наедине. — Ой, да конечно, конечно, чего вы спрашиваете! — Леську аж затрясло, будто она к электросети подключилась, а тут — перегрузка; ещё немного, и искры во все стороны полетят. Попятилась, налетела на мусорное ведро — и, развернувшись, усвистела, только пятки засверкали. Ей–то хорошо, сейчас сплетнями делиться будет, а я чего? Только сейчас дошло: Светозар всё так же цепко держит меня за плечо. Во имя зелёных ёжиков и пресвятого Люцифера, почему я не умею сквозь землю проваливаться? — Я… я объясню, — вроде уверенно хотела сказать, а получилось невнятно, знаете, как в бабушкиных любимых сериалах, когда влетает героиня домой, а там муж в обнимку с другой, и он такой: «Да это не то, что ты думаешь, да у меня тут три чемодана с объяснениями и маленькая тележка»… — Потом поговорим. Жутко, жутко. Сейчас как скажет: «никакая из тебя ведьма, вот уйду, с квартиры вашей съеду, и тебя тени сожрут, недоучку», и куда я денусь, куда пойду? А по спине холодный пот, хоть вёдра подставляй: — Но я… — Потом, — нет, злым он не казался: скорее, усталым и раздражённым. Выпустив моё плечо, он поспешил мимо — словно не видел ни меня, ни Леську. Не догадался? Ага, как же! Одного взгляда хватит, чтоб понять: всё он понял, и про моё враньё, и про страхи. А глаза у него были — голубые–голубые, как лёд. Жутко даже стало. Да и как тут не испугаться?..