Молчи, Вика, молчи, пропалишься ведь, что знаешь много лишнего и не по школьной программе! Вот только рот сам собой открылся, и я на автомате отбарабанила:
— Левосторонняя свастика. Обращение к миру духов, символ того, что невозможно увидеть человеческим глазом. А ещё вам надо его почистить. Там ржавчина в углу.
— Виктория, это уже неприлично! — пыталась вернуть разговор в приличное русло бабушка, но необычного гостя было уже не остановить. Он долго смотрел на меня, смотрел изучающе, так, что я снова принялась прятать дырку в носке. Такому необычному человеку пошли бы яркие голубые глаза, но они оказались светло–зелёными, почти прозрачными, как стекло, с крупными чёрными зрачками. Стало даже немного неуютно: зачем меня так разглядывать? Во мне что, есть что–то необычное? Или сейчас, по традиции, мне поставят на лоб очередной штамп «Не годится»?
— Ржавчина? Ох, действительно… — Светозар спрятал амулет обратно под рубашку. Мелькнул ещё один шнурок с руническим символом, но я не успела разглядеть, с каким именно. И это ещё не всё, что я знаю! Я могу и больше рассказать — хотя кто мне даст? Учёный наверняка знает это сам. Хм… учёный. А я их всех представляла эдакими чудаковатыми старичками, рассеянными профессорами из старых фильмов. В самом деле, разве можно сидеть над книжками всё свободное время, когда ещё есть столько всего, что хочется сделать?! Другое дело — если не нашлось никаких других занятий, тогда да, можно заняться самообразованием… Но не делать же это своей работой!
— Виктория, уйди, — бабушка любит, чтобы мной можно было хвастаться, но — вот парадокс! — терпеть не может, когда я в центре внимания. Как же, ведь здесь она, единственная и неповторимая Светлана Романова, воспитавшая столь замечательную внучку. В её воображении я делаю всё, чтобы добиться славы, а вот все букеты, награды и премии несут ей. А она подгребает их себе под бок, и дёргает меня за ниточки — работай, мало, мало! В детстве, читая забытую папой фэнтезийную книжку, я думала, что баба Света похожа на дракона. Большого дракона, спящего на подстилке из добытых другими сокровищ.
— Зачем же вы так настойчиво её гоните? — вскинул брови Светозар. — Если бы меня беспокоила её осведомлённость, я бы сообщил. Но, поверьте, мне даже приятно видеть столь любознательную девушку. Когда–то я и сам был таким же.
«Когда–то»… А ведь нас разделяют, максимум, десять лет.
— Если вас интересует тематика моих исследований, заходите в любое время, — вот бы мне такую уверенность в себе, чтобы не замечать испепеляющих взглядов бабы Светы. — Прошу прощения, уважаемая Светлана Николаевна. К слову, возможно, мой вопрос покажется вам неделикатным, но вы, случайно, не в родстве с царской семьёй Романовых? Конечно, это не тот период истории, на котором я специализируюсь, но всё же…
Бабушка расцвела, и разговор потёк по привычному руслу: царственные предки, плохие коммунисты… Больше ничего необычного. Хорошо хоть, никто не понял причины моего волнения.
Учёный, значит. Интересно.
Глава IX Холодно
Новый школьный день начался подозрительно мирно: никто не толкнул в раздевалке, не спрятал рюкзак, не запер в туалете, чтобы после меня обвинили в опоздании. Скажете, в старших классах такой ерундой не балуются, это удел малолеток? Ну–ну. Поправьте розовые очки и продолжайте верить, что пони кушают радугу.
А потом пришёл пусть и последний, но далеко не за это нежно любимый урок — обществознание. В нашей школе его следовало бы переименовать в уроки политически–идейной пропаганды и навязывания нездорового «патриотизма». Наш президент самый лучший, вот будет вам восемнадцать — голосуйте только за его партию! Однажды вякнув, что, согласно изучаемой конституции, мы имеем право на свободу политических взглядов, а пропаганда и навязывание караются по соответствующей статье, я схлопотала тройку в полугодии, вызов к директору и очередной штамп «Ваша девочка — хамка, такие ничего не добиваются и сдыхают под забором».
Естественно, я рисовала в тетради. Чем ещё заниматься на таком идиотском уроке — не слушать же эту престарелую маразматичку! Прелесть, а не рисунок: наша классная с усами Гитлера, рука выкинута вперёд в нацистском приветствии, за спиной развевается характерное знамя. Закончив, я пару секунд полюбовалась, а затем достала карандаш. Итак, мадам, вы теперь в моей полной и безоговорочной власти. Как смотрите на то, что вам вырежут язык и навесят на губы внушительный замок, чтобы наверняка? Что вы там мычите? Простите, не понимаю, я никогда не разбиралась в языке глухонемых. А теперь глазки. Тык карандашом в один, в другой, так, что на листе останутся дырки, а в воображении — кровавые провалы. Мадам, куда же вы, не умирайте! Я ведь ещё не закончила. Сейчас я отрежу вам уши — медленно, тупым ножом, в роли которого выступит ластик. Взмах, другой — и разрежу голову на дольки, как мандаринку. Но это после того, как по кускам отпилю каждый пальчик, каждую руку и ногу… А может, не стоит убивать? Оставить в живых и сбросить в выгребную яму её собственных мерзких слов? Пусть захлебнётся в том дерьме, которым ежедневно нас пичкает!
— Это ещё что такое?! — я подскочила и торопливо скомкала нарисованную мадам Гитлер. Ложная тревога: классная склонилась над Катенькой, уткнувшейся носом в парту. Впрочем, можно было догадаться по обеспокоенным интонациям в прокуренном голосе: она так обращается только к своим любимчикам.
— Катюша, тебе плохо? — басила мадам Гитлер, а я — в кои–то веки единодушно с остальными — зажимала рот рукой, чтобы не рассмеяться. Кажется, наша расчудесная отличница банально задрыхла под райское пение самой любимой учительницы. Катенька подняла голову, сонно похлопала глазами, а я мысленно предвкушала масштабы готовой разразиться бури. Давай, устрой ей разнос, доведи до слёз — липовая отличница всегда принимается размазывать по лицу сопли, когда её ругают, и после становится похожа на отощавшую хрюшку. Ах, эти опухшие красные глазёнки на отёкшем, как у пьяницы, лице! Прямо душа поёт.
— Простите, Мария Валентиновна! Я всю ночь не спала, — потупила ангельский взор наша подлиза. Мадам Гитлер нахмурилась и пожевала нижнюю губу, съев с ней добрый килограмм яркой помады:
— Катюша, у тебя что–то случилось?
Ага. Бабушку через дорогу переводила, и так задержалась, что домой пришла только в час ночи. Собачку бездомную кормила, а та домашнее задание слопала, пришлось переделывать. Дом сгорел, на вокзале ограбили. И вообще сами мы не местные.
— Нет–нет, что вы! — Катенька окончательно проснулась и распахнула наивные глаза ещё шире. — Просто я думала насчёт сценария для новогодней постановки… Вот, я кое–какие идеи написала! Правда, там пока ничего конкретного, только предложения…
Под стремительно теплеющим взглядом классной Катюша полезла в рюкзак и протянула стопку печатных листов. Ночь она не спала, как же! Велик труд — скачать и распечатать. Даже думать кучерявой головкой не приходится.
— Знаете, я прочитала «Девочку со спичками» и подумала: а если сделать что–нибудь похожее, только чтобы конец хороший? А ещё можно «Козетту»!
— Замечательно, — царственно кивнула мадам Гитлер, прижимая к себе листочки, словно те являлись национальным достоянием. — Но давай всё–таки дадим остальным возможность высказать свои предложения. Разумеется, не сейчас! Итак, на чём я остановилась? Ах да. Наша сегодняшняя тема… Романова! Это ещё что такое?!
Обвиняющий перст мадам Гитлер упёрся в нос её нарисованной версии. Глаза настоящей классной налились кровью. Ещё немного — и из ноздрей пар повалит, как из кипящего чайника.
— Вот, значит, чем ты занимаешься на уроках?! — я попыталась удержать тетрадку, но её легко вырвали из рук. — Полюбуйтесь! Видите ли, наша уважаемая Виктория Романова считает себя талантливой художницей, которой ни к чему лишние знания!
Катенька всплеснула руками:
— Как так можно!
Замолчи. Просто заткнись, пока я не разбила тебе эту хорошенькую мордочку, не выколола голубые глазки. Вот бы свернуть тебе шею, как курёнку. Взять — сломать, чтобы хрустнуло под пальцами!
Рисунок хлестнул по щеке — не больно, какая там боль от бумажки, но мерзко. Права человека? Они есть, конечно! Вот только ты — не человек, а дурная псина. На тебе по морде. На! На шею приземлился липкий комок: это Костян в очередной раз не донёс до мусорки жвачку.
— Останешься после урока, — мадам Гитлер поджала губы. — Поговорим о твоём поведении. Признаюсь, я не хотела бы наказывать свою ученицу, но ты вынуждаешь меня своим постоянным хамством и отвратительным отношением…
— Да когда ты уже подавишься своим языком, старая жаба! Чтоб тебя трамвай переехал вместе со всеми твоими подлизами! Чтоб тебя вместе с этой долбанной школой подорвали!
Разумеется, я этого не сказала. Просто вскочила, схватила рюкзак и бросилась к дверям.
— Княгиня ошизела! — заржал вслед Костян и попытался схватить меня за рукав.
Перед глазами всё тряслось и плыло. Каждый день так. Каждый поганый день! И дома не лучше. Хоть сто раз объясни, что тебе плохо, физически плохо, что тебя ненавидят в школе — бабушка только подожмёт губы, один в один наша классная, и выдаст, что просто так никого не унижают. Нет, Вика, это ты — дрянь, которую даже палочкой тронуть противно. Это ты виновата, что тебя все терпеть не могут. В мире все хорошие, добрые и отзывчивые, одна ты — дряная неблагодарная дура. Улыбайся всем, улыбайся, помогай, не подозревай ни в чём плохом — и всё будет замечательно, тебя все полюбят!
Плевать на то, что в первый же день в новой школе тебя укололи в руку булавкой до крови. Плевать, что стоило тебе сесть рядом в столовой, демонстративно отсаживались как можно дальше. Плевать, что спрятали сменку, и пришлось зимой идти домой в летних туфлях. Плевать, что отворачивались и делали вид, что не слышат, когда ты пыталась поздороваться. Ты же противная. У тебя нет копны светлых кудряшек, трогательных глаз, шикарной одежды, папы–банкира или мозгов начинающего гения. Как с такой разговаривать? Лучше давить, как мерзкую букашку, постоянно, каждый раз, как попадётся на глаза. Плевать. Плевать. Плевать!
Чёрный ход у нас никогда не закрыт. Что–то подсказывает — если бы его сегодня закрыли, я бы билась об дверь, как мотылёк об стекло. Просто выйти. Просто снова дышать, чтобы лопнул ком в груди. Молчи. Терпи. Разревёшься — будут смеяться громче. У тебя не трогательные глаза.
Мокро ногам в луже, мокро лицу. Холодно. Сколько ещё раз? Сколько ещё дней? Сейчас ушла, а потом? Завтра вернёшься, как псина, которую дёрнули за цепь. Непременно вернёшься. Если только сегодня тебя не собьёт машина, пока в глазах расплывается дорога.
Взгляд. Кто–то смотрел на меня с противоположной стороны улицы. Этот «кто–то» походил на обесцвеченное пятно: то ли чёрные волосы, то ли чёрная шапка, серая куртка. Кажется, мужчина. Похоже, по крайней мере.
— Чего уставился?!
Пятно не сказало ни слова, лишь поспешило прочь. А я стояла — стояла и смотрела то на дорогу, то в небо. Сердце колотится в горле. Кисло во рту. Холодно.
Кажется, забыла взять в раздевалке сменку и куртку.
Глава X Всё не так плохо
Ступеньки–пеньки–пеньки–пеньки… На каждой — спотыкаешься, мокрые туфли оставляют грязные следы. Забавно, но факт: чем ты чище, тем сложнее оставить свой отпечаток. Что буквально, что фигурально. Какого–нибудь торгующего смазливой рожей безголосого певца–скандалиста запомнят, а вот в меру скромный человек может подавиться своим талантом.
Домой не хотелось: начнутся расспросы в стиле «Куда дела куртку, почему в туфлях, а не в сапогах»… И что сказать? Что свалила из школы, разругавшись с классной? Как будто дождёшься сочувствия. Бабушка росла в те времена, когда считалось, что депрессия — дурь, а все проблемы от безделья. Вот поставить человека к станку на десять часов, сразу некогда станет балбесничать. И вообще, у хорошего человека проблем не бывает, а если вдруг каким–то чудом возникли, он обязан их скрывать. Плачешь на людях? По мордасам тебе, глупая баба, ишь, нюни распустила!
Шла я медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Но, увы, те не могли стать бесконечными, и потому вскоре я уже стояла перед знакомой дверью. Может, бабушка даже смотрит на меня сейчас в «глазок», хмурится, переминается с ноги на ногу, дожидаясь, когда же я позвоню. Равносильно тому, чтобы стоять перед носом у спящего дракона, сжимая в дрожащей руке колокольчик. Не хочется будить тварь, способную своим дыханием изжарить тебя, да так, что останутся одни обугленные кости.
Не хочется. А придётся.
Не решившись нажать на звонок пальцем, я надавила на него сумкой — можно будет потом на ней отыграться, дать хорошего пинка за предательство. Открывать никто не спешил. Может, дорогой бабуле уже донесли, и она решила не пускать меня домой? С неё бы сталось. Хотя нет, тогда бы она театрально собрала все мои вещи и выкинула вместе со мной за дверь, ещё бы заготовила длинную речь, чтобы все соседи точно знали: виновата не она, безупречная Светлана Романова, а неблагодарная хамка–внучка, смеющая позорить царственную фамилию. Я ещё раз ткнула в кнопку звонка и прислушалась. Ни звука.
Замечательно. Нет, меня и раньше игнорировали, но не так откровенно. Она что, забыла, что я никогда не беру с собой ключи — зачем, если бабуля никогда не выходит на улицу без «свиты»? И вот теперь она куда–то ушла. Желание не будить дракона было отчасти исполнено: пещера оказалась пустой. Вот только что теперь, так и стоять в мокрых насквозь туфлях, пока ясно солнышко Светлана не соизволит вспомнить о наличии у себя внучки?
— Простите…
Как оказалось, дверь всё же открылась, вот только не та, возле которой я топталась, а соседняя по площадке. В дверях маячил наш новый квартирант. По лицу сложно понять, что он обо мне подумал. Наверное, что я полная идиотка. То на носках дырки, то под дождём шляюсь без зонта, сапог и куртки.
— Светлана Николаевна просила передать ключи. Просила ещё передать, чтобы ты не беспокоилась и что она скоро вернётся.
Светозар протянул мне связку, а я, как идиотка, продолжала переминаться с ноги на ногу. Давай, Вика, бери ключи, улыбнись, поблагодари, как там это обычно делается? В конце концов, это просто соседская вежливость. Да пусть даже он про себя думает, что ты больная на голову, и причёска у тебя действительно как у кикиморы, и всё такое в том же духе… Тебе–то что? О тебе так каждый второй думает, если не каждый первый. Пора бы уж привыкнуть.
— Спасибо.
Молодой учёный кивнул, но почему–то не поспешил удалиться обратно в квартиру. Я принялась перебирать ключи, чувствуя спиной изучающий взгляд. Так на бабочек пялятся перед тем, как на булавку насадить. Хотя какая я бабочка! Скорее — мадагаскарский таракан.
Как назло, нужный ключ никак не находился: наверное, потому, что руки тряслись. В конце концов связка выскользнула, как смазанная маслом, и шлёпнулась под ноги. Я наклонилась, чувствуя, как начинаю краснеть. Опять. Опять у меня эта чёртова грация пьяного пингвина.
— Что вы на меня так смотрите? — наверное, не стоило так резко. Может, некоторых людей я и правда отпугиваю вполне самостоятельно.
— Прости. Знаешь картину Васнецова «Три царевны подземного царства»?
— Знаю, — и причём здесь это? Можно же как–то более изящно сменить тему! Наконец–то нащупав связку, я выпрямилась и принялась тыкать ключом в скважину. Ключ упорно сопротивлялся.
— Мне недавно подарили альбом с репродукциями. Так вот… я подумал, что вы похожи на одну из изображённых девушек, ту, что в чёрном, только и всего.
Ключи снова вывернулись из рук. Я?.. Похожа?..
— Смешная шутка.
— С чего ты взяла, что я шучу?
Такое чувство, что связка ожила, и всеми силами пытается удержать меня на площадке, не дать спрятаться от изучающего взгляда за дверью. Успокойся, Вика, нормальная девушка не должна быть агрессивной…
— Они красивые. А я нет.
Новый квартирант, приблизившись, поднял ключи и невозмутимо отпер дверь. Издевается? Если да, то очень хорошо это скрывает.