В кабинет вошла няня Акимовна, стала протирать подоконники, книжные полки. Акимовна давно получает пенсию, но из клиники не уходит, любит врачей, сестер, больных. Говорит: «Это моя семья, как же без них».
Николай Степанович прочел ей старые записи из блокнота о детях, жертвах алкоголизма. Няня покачала головой. Сказала:
— Наши родители книг не читали, но про такую пагубу знали. На свадьбе-то, бывало, губами рюмки не коснутся. У моей матушки было четырнадцать деток, а чтобы хоть один увечный — боже сохрани! Учености дать нам не могли, а что до здоровья — слав те господи, все в отца-батюшку удались. Он у нас девяносто годков прожил и дня без труда не знал.
Няня ушла, а профессор долго ещё сидел в кабинете, перебирал в записной книжке потемневшие листочки. Попались на глаза слова из какой-то статьи Дарвина: «Привычка к алкоголю является большим злом для человечества, чем война, голод и чума, вместе взятые».
Вот уже полстолетия лечит людей профессор Бурлов, сорок лет пишет статьи о вреде алкоголизма. В статьях есть цифры, которые он вывел из своих практических наблюдений за больными. «Пьющие живут в среднем на 15-20 лет меньше, они редко доживают до пенсии».
«80 процентов детей алкоголиков страдают нервно-психическими заболеваниями». «Из каждых 100 детей, страдающих эпилепсией, у 60 родители — пьяницы». «Психическая деградация пьющих женщин идет в 3-5 раз быстрее, чем мужчин-пьяниц».
Профессор принимал больных, консультировал. Последним вошел мужчина лет пятидесяти — невысокий, тучный, с седой шевелюрой и умными карими глазами. Смотрел бычком, все в сторону, мимо профессора.
Ничто не обнаруживало в нем больного, скорее он походил на начальника.
— Здравствуйте, профессор. Вы меня не знаете, я новый председатель объединения «Медприбор» — Очкин Михаил Игнатьевич.
И уже садясь в кресло,— без приглашения,— добавил:
— Будем знакомы.
— А, да — как же! Ваш предшественник Морозов Николай Николаевич. Мы с ним были дружны.
— Надеюсь, и мы найдем общий язык. Смотрел заявки вашей клиники — постараюсь удовлетворить. Вы просите две искусственные почки — дадим одну, пока одну.
— Нужны две. Я бы просил, Михаил Игнатьевич...
— У нас много заявок — из других городов, поставки за границу.
— А вы постарайтесь. Надо быть патриотом своего города. Но извините, мы все о делах, а вы, верно, ко мне... Вас что-нибудь беспокоит?
— Да нет... пока здоров. Тут у вас лежит на излечении некто Грачёв.
— Знаю. Константин Павлович. Вы его родственник?
— Не совсем. То есть, да... в известной мере. Грачёв — бывший муж моей жены, я по ее просьбе. Скажите, пожалуйста, что с ним? Как его самочувствие?
— Нынче — прилично. У него сердце, спазм. Думали — инфаркт, но, слава Богу, обошлось. Скоро выпишем.
— Да вот... в том-то и дело — скоро выпишете, но известно ли вам... он, кроме всего прочего, способен упиваться до состояния риз и, когда пьяный, черт знает что может натворить. Так, может, в лечебницу его — специальную?..
— Поня-я-тно. Не думал об этом. У него есть дети?
— Взрослая дочь. Живет с нами.
— Кто он в прошлом?
— Грачёв — известный боксер, он в свое время был чемпионом, но водка всё ему поломала. И вот что я вам скажу: не пьяница он, не алкоголик,— месяцами в рот не берет спиртного. А уж как врежет — святых выноси! Тут он таких дров наломает. Ну, и — ясное дело, гонят отовсюду. А жена моя... из сострадания. Помочь хочет. Так может, в вашей клинике, а не то — в другую, или в колонию, где лечат и заставляют трудиться.
После некоторой паузы вдруг сказал:
— Я бы алкоголиков не лечил.
— Как? — профессор смотрел поверх очков.
— Не лечил бы и всё! Мы и без того бесцеремонно вторгаемся в деятельность природы, а тут новое над ней насилие.
— Помилуйте! Алкоголь вредит человеку, вливая вино в организм, мы его истязаем — вот где я вижу насилие над природой!
— Алкоголик обречен, он лучше других понимает свою несостоятельность, неспособность к борьбе — и добровольно, медленно, безболезненно уводит себя из жизни. Вино — инструмент естественного отбора; не будь его, человек нашел бы другое зелье — траву, листву, коренья, все равно — закон естественного отбора неумолим. Если общество, руководствуясь ложным гуманизмом, искусственно поддерживает жизнь слабых организмов, они сами, эти слабые организмы, не проявляют охоты для долгой жизни. Сильный живет дольше, слабый меньше. Прежде слабых уводили болезни, драки, голод, ныне — алкоголь, папиросы, наркотики, стресс.
Очкин проговорил свою тираду глуховатым баском, почти не глядя на собеседника; он и вообще говорил неохотно, сидел на краешке кресла, будто собирался уходить, да вот... пришлось задержаться. Профессор относил это к высокомерию посетителя — во всей манере гостя, в категоричности тона он видел неуважение к себе, это сердило, но монолог Очкина озадачил. Он выпрямился в кресле, блеснув очками, возразил:
— Ну и ну! В такой философии ни грамма гуманизма!
— Когда вы делаете конкретное дело, то и гуманизм понимаете по-своему.
Стараясь быть спокойным, профессор возразил:
— Вы мыслите категориями...— хотел сказать «обывателя», но воздержался...— Не государственного человека, а частного лица.
— Не надо зачислять меня в реестр ваших противников. Я — за трезвость, и сам, хотя и выпиваю по случаю, но готов ради общего дела отказать себе в удовольствии. Но для многих людей вино стало потребностью, как хлеб и воздух.
Очкин взглянул на часы, поднялся.
— Извините, Николай Степанович, я злоупотребляю вашим временем...
Профессор проводил до двери высокого гостя.
— Хотел бы вам показать клинику, оборудование.
— Зайду в другой раз.
Бурлов некоторое время сидел в задумчивости; его радовало неожиданно состоявшееся знакомство с новым директором объединения, но, пожалуй, сейчас больше занимали суждения Очкина об алкоголизме. «Многие ли так думают?» — спрашивал себя профессор.
Через минуту Очкин вернулся.
— Прошу прощения, Николай Степанович. У меня к вам большая просьба...
Он раскрыл портфель, достал сверток:
— Жена купила фрукты. У меня решительно не осталось времени передать Грачёву. Не сочтите за труд...
— Хорошо, хорошо... Оставьте вот здесь.
Проводив Очкина, в рассеянности обошел кресло, но не сел, а стал ходить по кабинету. В ушах продолжал звучать голос Очкина: самоуверенный тон, ясная, житейская философия и будто бы справедливый взгляд на пьяниц. Бурлову порой и самому казалось: пьяниц нечего жалеть, их не лечить, а наказывать, взыскивать строго за все причиненные ими уроны близким и неблизким людям. Ведь их никто не принуждает пить, они отравляются по своей воле; знают ведь, как оскотинит их водка, и тянутся к рюмке, а, попробуй, удерживать — тебя же обругают.
Бурлов, рассуждая подобным образом, вынужден был признать, что жесткая философия Очкина, непримиримость к пьянству имела свою логику и привлекательность. Строгости необходимы; очевидно, в будущем,— может быть, совсем недалеком, государство примет к пьяницам суровые меры. Без натиска, решительных атак и даже штурма побед не бывает. А победа над зеленым змием так же нам необходима, как была необходима победа в Великой Отечественной войне.
Саша Мартынов пошел на поправку; кризис миновал, и он теперь гулял по коридору.
«Ага! — торжествовал академик, просчитывая пульс больного.— Локальные инъекции... Почти стопроцентная гарантия успеха».
Метод локальных инъекций разработан Бурловым, его теперь применяли во многих клиниках. Профессор гордился своим открытием. И очень жалел, что многие врачи то ли по незнанию, то ли по другим причинам не применяют локальные атаки.
— Ну, ну, поправляйтесь, молодой человек. От вашей болезни не останется и следа. А вот негодяя, который вас так ударил, надо бы найти. Я ещё до отъезда сделал запрос в милицию, сегодня позвоню.
Подошел к Грачёву. Тот стоял у койки в покорной выжидательной позе. Смотрел на профессора прямо, смело и как-то не по-мужски ласково. Он никак не походил на больного: помолодел, расправился, в темных глазах светился огонек задора.
Взял его руку, слушал пульс. Удары были четкими, в меру частыми, наполнение хорошее. Мускулисто крепкими, завидно тяжелыми были руки. И грудь, и плечи — все дышало силой. Профессор знал: Грачёву было тридцать пять лет. На тумбочке в стакане с водой стоял букетик полевых цветов, рядом лежали кульки со снедью. «Приходила дочь,— может, бывшая жена»,— подумал Бурлов. И хотел было сказать: «С вами все ясно, будем выписывать», но, поразмыслив, сказал другое:
— После обхода зайдите ко мне.
— Слушаюсь! — по-военному ответил Грачёв.
И вот он сидит у стола знаменитого хирурга. Бурлов долго и внимательно смотрел в глаза пациента, словно хотел убедиться: стоит заводить с ним серьезный разговор или пусть идет на все четыре стороны и продолжает свои пьяные оргии.
Вспомнил сентенцию Очкина: «Вино — инструмент естественного отбора; не будь его, человек нашел бы другое зелье».
Мысленно возразил Очкину: «Ну разве он... этот молодец, похож на человека, который должен раньше других уйти из жизни?»
— Мне звонил Очкин Михаил Игнатьевич.
— Знаю.
— Что он за человек?.. То есть, я знаю: он директор объединения...
— Генеральный директор!
— Пусть так. Я не о том. Что он за человек?
— Как все начальники — самодовольный и высокомерный. А так... ничего,— не злой и не жадный. Он, наверное, говорил...
— Да, кое-что рассказал. Я с ним спорил. Он вас считает безнадежным, а я верю... Вообще верю в человека.
— Напрасно, профессор, верите. Он прав: тягу к спиртному одолеть нельзя. Пробовал, не получается. Это у меня, человека, не лишенного от природы силы воли. О других и говорить нечего. Человек, ударившийся в загул,— не человек, скотина, он хуже скотины. По мне так: пьяниц надо сажать на цепь, ковать в кандалы, ей-богу!
— А вас?
— Я — иное дело. Не совсем пропал.
И, помолчав с минуту:
— Очкин меня презирает. Я и сам себе не рад. А ханыг, толкущихся по утрам у магазина... Я бы их передушил. И вот ведь что странно: презираю, а случалось, шел к ним. В глаза им не смотрел, но руку поднимал: «Стрелки! Мое вам!» И если у меня не хватало на бутылку, шукал напарников, каким-то нутром слышал, у кого в кармане шевелится мелочишка или зажата в кулаке рублевка. Впрочем, рубли случались редко. Все больше — копейки.
— Вы пили водку, отравлялись не сразу. Теперь пьют разную гадость. Со всего света везут. Мужики наши мрут, как мухи. К нам в клинику их все больше поступает. Таращат оловянные глаза, рта закрыть не могут. Всю слизистую спалил, а чем — понять нельзя.
— Водка — магнит,— убеждено проговорил Грачёв.— И тянет он к себе не самых худших. Пьяница чаще всего с душой чувствительной рождается. Иной и пить начинает от избытка чувств и широты взгляда на мир. Один к жизни и судьбам людским равнодушен — тому легче сдержать себя, другой изнывает от дум и несправедливостей разных; и к товарищам он милей, всех уважить норовит — протянутую к нему рюмку, как привет дружеский, знак сердечный, отклонить не может. Я по себе сужу: не могу я отказать товарищам,— сердце к людям тянется, душу распахнуть готов. А водка она тормоза снимает. Вот тут и судите: кого из нас пожалеть стоит, а кого уж... как старые люди говорят: хоть бы Господь прибрал.
Бурлов не возражал; он как врач не мог принять философию безысходности, но в ней слышал отголоски оправдания своего бессилия. Спасать их трудно. И возмущал его сам факт добровольного, радостно-беспечного отравления. Он много раз заводил беседы с этим людом, пытался отвратить их от пьянства. Иные будто бы и понимали его, обещали, даже клялись, но потом узнавал: они пили по-прежнему. И снова пытался, и снова его постигали неудачи. Их не останавливают тяжелейшие отравления, цирроз печени, распад клеток жизненно-важных органов.
«Так, может, они правы — те, кто им не верит и на них махнул рукой?» — спрашивал себя в такие минуты.
Наступали периоды безверия. Он в мыслях преступал завет Гиппократа: бороться за жизнь больного до конца и при любых обстоятельствах. Не было сил по шесть-восемь часов стоять у операционного стола, латать изъеденные алкоголем части организма.
Однако в случае с Грачёвым профессор снова воспрянул духом.
Позвал няню Акимовну, приказал ей строго следить за больным:
— Ни грамма спиртного! Никто, ни одна душа чтоб не передала. Нельзя ему, погибнет он от одной рюмки,— припугнул няню.
— И-и, погибнет! Да что ему сделается, бугаю такому? Жрал водку до нас, будет жрать и после.
— Вы что-нибудь о нем слышали?
— Как же — слыхала... Порча на него нашла. Он теперича человек конченый. А так-то, когда не пьет, ишь, какой молодец! Он, говорят, в бокс играл. Ну, это вроде у нас, в деревне, кулачного боя; так будто бы всех боксеров одолел. В целом свете. В чемпионы вышел. А как с ним-то, с винищем сдружился, все и пошло прахом.
Профессор предложил старой санитарке сесть.
— Вы, Акимовна, говорите: порча нашла. Лечить от нее трудно — верно. Но вот у вас в деревне знали такое средство, чтобы от водки людей отваживать?
— Трав лекарственных, настоев разных, мазей много знали. Почитай, редкую болезнь одолеть не могли, а что до пьяных — нет, не лечили. Да и мало среди сельских людей было таких. На свадьбах, на поминках или ещё по какому редкому случаю мужики, бывало, выпьют. Случалось, кто в стельку упьется, но чтобы пить часто? Господь миловал. А если и заведется где такой, его за человека не считали. Пьянчужка, и весь сказ. Помыкается, помыкается,— смотришь: сгинул! В поле замерз, в пруду утонул.
Акимовна ближе подвинулась к профессорскому столу:
— Колдуньи разные, те заговором сатану изгоняли. В нашей деревне не было, а в соседней будто бы старушка ветхая слова такие знала и зелье варила. К ней мужика одного от нас возили. В чугунке траву горькую долго варила и слова какие-то шептала. Пить заставила. Отпоила! Он потом на празднике или в застолье сидит, а вина на дух не берет. Вроде бабы или дитя малого — не пьет и все тут. Да вот жалость: скоро та старушка померла. Но и пьяниц уж будто бы не стало по всей округе. Перевела, значит, своим зельем.
— Перевела,— подтвердил, улыбнувшись, профессор.— Жаль, только нам не передала секрет лечения и диссертации не написала.
Приободрился Николай Степанович, вышел из-за стола.
— Спасибо, Акимовна! Народ наш, как вы обрисовали, не пасовал перед болезнями — даже перед такой страшной, как алкоголизм. А мне тут кое-кто говорит: алкоголиков не излечишь, на них нужно махнуть рукой. А ведь их много, людей, пораженных страстью к вину. Миллионы.
Назавтра Бурлов вновь пригласил Грачёва, попросил подробно рассказать о себе, о всей своей жизни.
— Скажу вам откровенно,— говорил Николай Степанович,— вы мне симпатичны, и я не хотел бы выписывать вас из клиники, не употребив все средства для излечения вашей болезни.
— Профессор! Благодарю за отеческую заботу. Я нынешнюю ночь не спал, все думал о своей жизни. И что же получается: и я, и Очкин — оба пьем, но он пьет умело, «культурно», а я по-свински. Я пьяница, последний человек, а он — чистенький, и даже пользуется уважением, в начальниках ходит. А я уж вам говорил: и пью-то по простоте душевной. У меня для каждого душа нараспашку. Ханыге и тому угодить хочу. К утру принял решение: не пить! Мой приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
— Такое обещание вы уже давали и, верно, не однажды.
— Да, давал. Но на этот раз... Тут ещё Очкин меня раззадорил. За меня расписался Очкин, то есть пожалел меня.
— Но ведь и раньше...
— Профессор, страсти роковой к вину у меня нет. Я не из тех выпивох, которым каждый день необходима чарка; у них по утрам все ноет, каждая клеточка вопит, а руки дрожат и тянутся к бутылке. Нет! Я пил не так уж много — случалось, месяцами не знал ее проклятую, и жил как человек. Моя беда в другом: не могу отказать товарищам, если они зовут или просят, и вместе с рюмкой в меня вселяется бес, я становлюсь дурным, лезу в драку. Оттого все мои неприятности. Теперь же...