Это была его поговорка. Он ещё пальцем показывал на потолок: «Там, там решают».
Дома Фомич прилег на диван, попросил таблетку, но тут же потерял сознание...
Хоронить тренера Грачёву не пришлось: на следующий день команда выезжала.
В областном городе устроились в гостинице. Спортсмены зашли в ресторан. Услужливый официант, подмигнув ребятам, спросил:
— Чего будем пить?
Ребята пожали плечами.
— Водку? — продолжал официант.— Сколько принести?
— Графинчик. Маленький.
— Все ясно. Триста. А чем закусим? — бойко сыпал официант.
Потом они сидели за столиком у окна и ждали. Говорить ни о чем не хотелось. Знали они о свершившейся несправедливости, из-за которой и умер их тренер Одиссей Фомич — хотели ещё заглушить чувство обиды, душевную боль за товарища, несправедливо обойденного, отставленного в сторону только потому, что какому-то «важному» пригрезились для своего родственничка лавры чемпиона. И выпили. По одной, по второй, по третьей...
Было уже темно, когда они вышли на улицу. Водки выпили не ахти сколько, а в голову ударило. Почему-то им казалось: люди должны смотреть на них, восхищаться ими. А люди шли мимо, брезгливо сторонились. И тем сильнее хотелось обратить на себя внимание. Говорили громко, размахивали руками. На углу кинотеатра «Медная гора» их задержал милиционер. Грачёв рванулся в сторону, хотел обойти, но милиционер сильно схватил за руку, рванул к себе. Это была минута, когда внутри у Грачёва все закипело; он хотя и помнил, кто перед ним, но в ярости выдернул руку.
— Ну, ну, парень! Уймись. Тюрягу хочешь схлопотать?
Подошли дружинники, повели ребят в милицию.
Дежурный лейтенант составил протокол. Милиционер, задержавший их, сидел тут же, лейтенант его спрашивал:
— Кто из них хотел ударить?
— Этот! — показал на Грачёва.
— Ну и ну! — качал головой дежурный.— А ещё офицер, старший лейтенант. Да за такие дела пробкой вылетишь из армии! Ну так рассказывайте: зачем приехали из Приуральска?
Узнав, что Грачёв — чемпион мира, лейтенант бросил писать. Долго, изучающе смотрел на парня, потом на милиционера. И взгляд его спрашивал: «Что будем делать?».
Обратился к Грачёву:
— Как же это вы? Наша гордость, можно даже сказать — слава, а такое себе позволяете. Хорошо, что он вот...— лейтенант взглянул на милиционера,— тоже в прошлом боксер, и тоже не из последних, а другой-то... разве бы сладил с вами? Не миновать бы вам беды, чемпион. А? Что же делать будем?..
Лейтенант был из молодых, он только что окончил высшую милицейскую школу; работал с удовольствием, спокойно, был доброжелательным. Он, видно, и от природы не был злым, имел крепкие нервы и хотел бы привнести в свою должность некую философскую мудрость, отличающую, как он полагал, людей мыслящих от людей примитивных, попавших в милицию случайно.
В истории с чемпионом видел удачный случай проявить и широту и благородство.
Повернулся к милиционеру, сказал:
— Ну, что — простим боксеров или как?
Милиционер неопределенно повел плечом. А лейтенант поднялся и бросив в корзинку протокол, протянул Грачёву руку:
— С вином дружбу бросьте. До добра не доведет!
Так состоялась у Грачёва первая встреча с милицией. К сожалению, знакомству этому суждено было продолжаться. Так уж устроен был его организм: рюмка водки будоражила в нем агрессивные чувства; он сатанел и лез в драку с первым встретившимся человеком.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я знал историю жизни Грачёва; в то время я работал собственным корреспондентом «Известий» по Южному Уралу, посылал в газету информации о его победах, слышал и о том, что Грачёв все чаще прикладывался к рюмке, попал в какую-то историю,— хотел поехать в Приуральск, встретиться с ним, да как раз на то время получил распоряжение на перевод в Донбасс,— и тоже собкором газеты. Много лет ничего не слыхал о Грачёве, и вдруг — встреча!
Ехал по делам газеты в Приазовский совхоз и у криницы, на полдороги от Донецка до Жданова, увидел знакомого человека.
— Константин Павлович! Вы ли это?
— Как видите. Пробавляюсь родниковой водичкой, а вода, сами знаете, она мельницы ломает.
— Ученые говорят: великая тайна природы.
— Да нет уж, вода она и есть вода. Вы хоть ее бочку выпейте, в голову не ударит.
— Зачем же ударять в голову?
— Ударять не ударять, а так, чтоб вокруг зарозовело — нужно.
— Тут рядом буфет,— сказал я в надежде услышать: «Нет, нет, я теперь не пью» или что-нибудь в этом роде, но Константин Павлович, напротив, вмиг оживился, глаза возбужденно блеснули, и он схватил меня за руку, но я дал обратный ход — сослался на занятость, обещал в другой раз. Константин Павлович так же быстро потух, как и загорелся. Впрочем, обиды не держал и дал мне адрес своего нового обитания.
— Не ожидал вас тут встретить,— сказал я, занеся адрес в блокнот и прощаясь. Уже сидя в машине и мчась к Жданову, не переставал думать о нем,— и был почти уверен, что родину свою — зеленый городок в предгорьях южного Урала покинул он из единственного побуждения — уехать подальше от укоризненных глаз земляков, от своей судьбы, в которой так причудливо и нелепо переплелись его слава и бесславье.
Вспомнил, как услышав о его падении,— он будто бы попал под суд,— я хотел написать о нем очерк «Пьяный нокаут», но — не написал, и теперь, кладя в карман блокнот с его новым адресом, вновь подумал: вот самый раз написать о нем очерк.
На обратном пути мы, как всегда, остановились у криницы. И здесь на грязной траве у крыльца буфета спал захмелевший Грачёв. Разбудил его. Он смотрел на меня мутными покрасневшими глазами, и лицо его ничего не выражало. Тряхнув за плечо, я сказал:
— Поедемте со мной в Донецк.
Он промычал:
— Угу-у...
В Донецке заехали в корреспондентский пункт нашей газеты. Здесь была общественная приемная, и заведовал ею генерал в отставке — Леонид Васильевич Фомин. Во время войны он со своей дивизией выбивал фашистов из Донбасса и на своем танке первым ворвался в пригород. И ныне недалеко от въезда в город на гранитном пьедестале установлен танк Фомина. И как только у генерала вышел срок службы, он приехал в шахтерский город, поселился тут на постоянное местожительство. Ну, и конечно же, к нему я обратился с просьбой поработать в общественной приемной.
— Что это за фрукт у вас в машине? — встретил меня вопросом Леонид Васильевич.
— Знакомец один. Ещё по Уралу. В прошлом знаменитый боксер. Грачёв его фамилия. Он будто бы тоже военным был.
Генерал растерянно повел глазами, отвернул лицо в сторону.
— М-да-а... военный. Он что же — в стельку упился?
Мы прошли в приемную, а бывший боксер остался спать на заднем сиденье машины. Леонид Васильевич был недоволен. Старый воин ревниво оберегал авторитет нашей газеты, и все, что могло бросить тень на ее представителей, вызывало в нем активный протест.
Грачёв, проспавшись, зашел в туалет, умылся, причесался и явился к нам. Я представил его генералу, назвал экс-чемпионом мира по боксу. Генерал кивнул боксеру, но руки не подал. Однако украдкой сочувственно поглядывал на Грачёва.
— Сколько лет вам?
— Тридцать один.
— Где работаете?
— Пока нигде, товарищ генерал. Вот в Донбасс приехал, может, в шахту пойду. Силенка-то есть пока.
— Силенка есть,— ворчал про себя генерал,— да вот рюмка поперек дороги встала.
— Рюмка-другая делу не помеха,— бодро отвечал Грачёв.
— Раньше и я так думал: пей да дело разумей. Да теперь-то вот вижу: армия пьяниц из умеренно пьющих формируется. Так, брат. Ну, да ладно. Рассказывайте, на какую шахту пойдете. Если надо, позвоню начальнику, попрошу за вас.
На редкость душевным, добрым, благородным человеком был Леонид Васильевич Фомин. Нелегко и хлопотно с ним работалось, но зато же сколько сердечного тепла и заботы обо всем на свете им излучалось. Бывало, уеду на несколько дней в другой город, или в село, или на шахту, а в приемную идут люди — и все к генералу. И каждого примет, будет звонить, хлопотать, требовать. И до тех пор не успокоится, пока не поможет человеку. Мне потом директор какой или управляющий трестом скажет: «Ну, генерал у вас!.. Насел на меня, как медведь». Обыкновенно не спрашиваю, в чем было дело, а говорю: «Да уж, он такой. На фронте себя не щадил и сейчас для людей ни сил, ни времени не жалеет». «Оно бы и хорошо, да грозится написать в газету. Мы, говорит, вас пропесочим».
О военной настойчивости заведующего приемной доходили слухи и до руководителей области. Первый секретарь обкома молодой был, на фронте не воевал, но Фомина уважал. Однажды сказал:
— Есть авторитет власти, а есть власть авторитета. Если генерал позвонит мне и скажет по-военному строго, уверяю вас: не обижусь на старика.
Нечего говорить о том, как и сам я полюбил генерала; и всюду, как умел, старался помочь ему и выполнить все его просьбы.
— Что же будем делать? — обратился я к Грачёву.— Может, мы действительно вас на шахту устроим?
Знал я такие шахты, где борьба с пьяницами была суровой, полагал: там ему не дадут разгуляться.
— У вас в Донецке,— заговорил Грачёв,— наверняка есть спортивные общества, и там боксеры.
— Вот славная идея! — воскликнул генерал.— С его-то опытом!..
Дела отвлекли меня, и в Донецк я вновь приехал через две недели. Бывший боксер помогал тренеру в спортобществе «Горняк», получал хорошую зарплату и жил у генерала. Леонид Васильевич полюбил Грачёв, и супруга его Глафира Ивановна тоже к нему привязалась.
Боксер не пил; изредка встречая его то в приемной, то на квартире Фоминых, я любовался его трезвым и счастливым видом. Он был трогательно ласков и проявлял сыновнюю заботу о стариках, был всегда в спортивной форме, по моде одет и много рассказывал о боксерах, среди которых быстро завоевал авторитет и уважение. Председатель общества сказал о Грачёве: «Удар у него уже не тот, но когда выйдет на ринг и станет показывать ребятам приемы борьбы, все чувствуют золотую перчатку».
Так, мне казалось, и устроилась судьба бывшего чемпиона. Однако не дремлют силы, несущие нам беды. В спортивном обществе появились и обиженные. И первым из них — бывший младший тренер Непран, которого за какие-то делишки уволили из общества. Где-то он прознал про «художества» Грачёва на Урале и стал шантажировать. Написал анонимные письма в несколько инстанций. Начались разбирательства. Грачёв терпел унижения, выдерживал травлю, как умел, отбивался,— один на один. В дрожь бросало от одной только мысли, что обо всем этом узнают в семье генерала. Непран, между тем, не открывал забрало, наоборот: сочувствовал, прикидывался другом. И все тянул Грачёва в ресторан, буфет, винный погребок. «Выпьешь — забудешься, душе нужна разрядка». В другой раз примется теоретизировать на эту тему: «Ты вот не пьешь, Грачёв, рюмки в рот не берешь, а твои питомцы употребляют. Выходит, ты чистенький среди нас, белая ворона. А того в толк не возьмешь: сейчас все пьют, и знают, что без водки прожить нельзя. Все дела решаются за чаркой вина».
Вместе шли домой. Непран у пивной изобразил швейцара, распахнул дверь, приглашая войти. Сердце Грачёва тревожно стучало, в голове будто пульсировало: «Выпью рюмку-другую и — баста! Допьяна не напьюсь. Бузить не стану».
Однако напился он, и до пьяна, и сам не помнил, как попал в драку. Кто-то его толкнул, ударил. Непран кричал: «Это он, Грачёв, Грачёв ударил парня!»
Не помнил и того, как очутился в вытрезвителе. Грачёв лежал в пустой, пропахшей спиртом комнате за плотно закрытой дверью.
Уехал он из Донецка. Фоминым прислал письмо, просил не судить его строго.
Уехал он в соседний небольшой город, где жили его бывшая жена с дочерью. Собственно, он и в Донбасс-то приехал ради них, да не так бы хотел к ним заявиться.
...На площадку межрайонного аэродрома приземлился небольшой двухмоторный самолет АН-24. Ирина Карповна Муравкина, геолог, прилетевшая домой из экспедиции, отделилась от толпы пассажиров и скорым шагом направилась к стоянке такси. Она не давала мужу телеграмму, не звонила домой — явилась нежданно в новогоднюю ночь. Впрочем, до встречи Нового года оставалось ещё пять часов и она не очень торопилась. Перед въездом в город, в километре от директорского особняка, отпустила такси, пошла прямиком через пустырь.
С каменистых холмов Луганщины дул ветер с мокрым снегом. Ничто не напоминало новогоднюю ночь, и не верилось, что именно в эту ночь, на севере Красноярского края, откуда прилетела Ирина Карповна, лежит глубокий снег, и воздух недвижен, и в стылой синеве неба, кажется, высоко-высоко неверно и неярко горят звезды.
Молодая женщина прибавила шагу. В глубине сада горел огнями двухэтажный дом с двумя верандами и большим балконом по всему второму этажу. Это ее дом, ее уютное гнездо, где радостно хлопочет у праздничного стола ее дочь от первого брака Варя. И все время посматривает на дверь: вот сейчас войдет почтальон и принесет телеграмму от мамы. Ждет телеграмму, а Ирина Карповна явится сама — собственной персоной.
В правой руке Ирина несла чемоданчик, через плечо — сумку с подарками. Поклажа не тяжелая, и шла она весело и быстро.
Всей душей стремилась к дочери, только к дочери. Встреча с мужем тоже была желанной, но особой радости не сулила. Отношения с ним давно разладились, хотя внешне их можно было назвать нормальными.
На окраине города, где теперь был ее дом, она некогда, в студенческие годы, работала в экспедиции. Ей тогда повезло: на склоне Донецкого кряжа, в том месте, где гряда холмов стекает в каменистую равнину, студентка третьего курса Ирина Муравкина обнаружила «несгораемый шкаф» — пласт редчайшего по крепости огнеупора. В институте назвали огнеупор в честь Ирины — Муранитом.
Ирина Карповна шла все быстрее. Не терпелось увидеть дочь. Омрачало ее одно неожиданное обстоятельство: в город приехал отец Вари — Константин Грачёв.
Дочь писала: «Михаил Игнатьевич встретил папу хорошо, поместил в гостиницу и оплачивает за него номер. Устроил на работу к себе на завод».
«Оплачивает номер»,— с горечью и досадой, и с какой-то неосознанной обидой за свою первую любовь думала Ирина. «По-прежнему, пьет. Пьет и бездельничает» — заключила в сердцах и тут же решила: гнать его на Урал, положить в лечебницу — куда угодно, лишь бы с глаз долой.
Подсознательно стремилась к покою.
Ирина любила степь, простор, здесь она много лет жила, тут же так счастливо начала трудовую деятельность, знала каждый пригорок, ручеек, соловьиную балку. Она сейчас не испытывала никаких забот, мысли о минералах, структурах отошли на задний план; она была свободна. Ещё за несколько дней до Нового года оформила расчет. Начальнику сказала: «Всему свое время. Поеду преподавать или займусь научной работой».
Туча, сеявшая мелкий, незримый дождь, сползла на восток; весь небосвод открылся, и звезды засияли весело. Ирина Карповна ускорила шаг. Она знала, что где-то здесь, совсем рядом, должен лежать большой камень, древний, как сама степь,— тот самый, возле которого в памятный июльский день она заметила россыпь голубовато-дымчатой породы. Машинально, по привычке геолога, потянулась к ней, стала растирать между пальцами и ощутила колючую жесткость частиц. «Магнезит!» — мелькнула мысль. Крепчайший огнеупор! Его, как алмаз, ищут геологи всех стран. Капиталисты добывают его из морской воды. На берегу океана построили заводы, качают миллионы тонн соленой воды, выжимают из нее крупицы огнестойкого вещества.
Ирина прислонилась к камню, поставила чемодан. Вдали пунктирной цепочкой тянулись огни самосвалов; они везли породу с рудника на обогатительную фабрику. Главные россыпи магнезита оказались в двух километрах от камня, под которым Ирина нашла драгоценный минерал. Там и построили рудник и фабрику.
Но что это маячит в темноте? Кто отделился от крыльца дома?
Подгоняемый ветром, человек словно летел над землей.
«Константин!»
Да, это он, бывший муж Костя, Костя Грачёв,— первая ее любовь, отец ее дочери.
Они разошлись давно, ей было двадцать три, ему двадцать восемь. Однажды утром после очередной пьянки мужа Ирина ему сказала: «Выпьешь ещё одну рюмку, я от тебя уйду». Два года Костя не брал в рот спиртного; он в это время кончал заочный институт физической культуры. Но однажды Ирина уехала в экспедицию — на полгода. Костя не удержался, выпил. Затеял скандал, попал в милицию. Его уволили из армии. Печальную эпопею Ирина узнала ещё там, в экспедиции. И написала мужу: «Своего обещания не забыла. Ты свободен. Устраивай жизнь, как хочешь».