— Скоморошничать вздумали! Уж, больно скоморошливы ста¬
ли... Затеяли скоморошные потехи — сатане утехи... Ну вот, верну¬
лись веселые скоморохи из своей скоморошни...
Возможно, Захаров высек бы их розгами через пропитанную
солью мокрую тряпку, будь они поменьше. Владимира крестный
отец не решился подвергнуть подобному наказанию и, клянясь, что
это в последний раз, отдал его в лучший московский пансион опыт¬
ного педагога Тихомирова.
Не зная, как поступить с младшим, Захаров обратился за сове¬
том к обер-полицмейстеру Огареву.
— Не приложу ума, что поделать с Анатолием,—сказал он.—
Бредит цирком, ничего другого знать не желает.
— Выпороть! Вся дурь из головы мигом вылетит,— ответствовал
полицмейстер.— Да, выпороть...— убежденно повторил он, разгла¬
живая свои крашеные, висящие книзу, длинные, как у Тараса
Бульбы, усы.
— Постращайте его! —попросил Николай Захарович.
— Охотно! Только оставьте нас наедине.
Огарев вызвал Анатолия.
— Ты чего благодетелю своему неповинование оказываешь? Ни¬
какие увещевания на тебя не действуют.
— Вы это насчет чего?
— Цирка... Еще добро готовился бы стать наездником, а то в
клоуны метишь?
— А разве наездником лучше? — задал коварный вопрос Ана¬
толий.
— Еще бы!—подхватил любимую тему Огарев.—Лошадь такая
изумительно умная тварь...
— Это верно...
— С ней что угодно выделывать можно, гораздо лучше всяких
клоунских ломаний и кувырканий.
— Я люблю верхом ездить.
— Вот это одобряю!
— Так, говорите, наездником лучше быть?
— Ну какое сравнение? Одно удовольствие! Если начнешь гото¬
виться быть наездником, я сам помогу тренировать лошадей. Я ведь
отлично их дрессирую.
— Знаю...
— Я, брат, любого дикого жеребца могу послушным сделать.
Так, пойдешь в наездники?
— Пойду!
— Молодец! Ты у меня чудным наездником станешь...
Когда Захаров вернулся в свой кабинет, Огарев торжественно
объявил:
— Конечно! Уговорил.
— Послушался? — обрадовался опекун.
— Сдался.
— Уж не знаю, как вас благодарить. По гроб жизни обязан,
благодетель вы мой...
— Да-с, теперь акробатика всякая побоку!
— Слава богу!
— Станет благоразумным и займется лошадьми.
— Как лошадьми?
— Наездником будет...
С Николаем Захаровичем, вспоминал потом этот эпизод Дуров,
чуть дурно не сделалось.
— Да не все ли равно,— вымолвил вконец расстроенный опе¬
кун,— будет ли Анатолий кувыркаться на земле, или станет проде¬
лывать то же на лошади?
— Разумеется, не все равно. Я ведь сам каждое утро тренирую
скакунов в цирке Саламонского.
— Лучше бы и не просил вас...— простонал Николай Захарович.
И тогда Анатолий, уже не скрываясь от опекуна, вступил в
акробатическую группу братьев Робинзон, подвизавшихся в цирке
Саламонского под фамилией Николет.
А Владимир?
Педагог Тихомиров, в пансион которого он был определен, за¬
служил добрую славу своими знаниями и опытом. Он первый ввел
звуковой метод обучения грамоте, вместо буквенного. Лев Толстой,
уделяя большое внимание педагогическим проблемам, очень инте¬
ресовался этим методом. Он посещал пансион Тихомирова, присут¬
ствовал на занятиях, обсуждал приемы обучения. Это значило
много!
Чуткий воспитатель, Тихомиров сразу расположил к себе «опаль¬
ного» Владимира Дурова. Дружески беседуя с ним, он развивал
свои передовые взгляды, убеждал, что образованные классы в не¬
оплатном долгу перед простым народом.
Влияние опытного педагога поначалу было благотворным. Вос¬
питанник успешно сдал экзамен на звание учителя. Вскоре в штате
Московского городского училища на Покровке появился новый мо¬
лодой преподаватель Владимир Дуров.
Однако его учительская карьера оказалась кратковременной.
Проработав недолго, он покинул свой пост.
Тогда Захаров «тряхнул» связями, устроил крестника на службу
в Управу благочиния. Помещалась она в большом старом доме на
Воскресенской площади, бок о бок с Иверскими воротами у Крас¬
ной площади. Почетное место для Управы было выбрано не слу¬
чайно. Функции ее были важны: следить за исполнением законов,
решений судебных и прочих присутственных мест, наблюдать за
охранением благочиния, добронравия и порядка.
Что только не входило в круг ее деятельности: предупреждение
безнравственности населения, наблюдение за состоянием городских
дорог, мостовых, тротуаров, преследование запрещенных азартных
игр. Для наказания неисправных должников при Управе имелось
особливое помещение с железной решеткой — долговая яма, кото¬
рая, несмотря на свое название, расположена была на втором этаже
здания. Короче говоря, это было полицейское управление для охра¬
ны общественного спокойствия и порядка.
Учитель, не так давно подвизавшийся в роли акробата, клоуна
и фокусника, поступил сюда с окладом семь рублей в месяц «на
всем своем».
В глазах сослуживцов-чиновииков он выглядел человеком с дру¬
гой планеты. Да и они казались ему людьми из иного мира. Но в
ожидании лучших времен ничего не оставалось, как терпеливо
сидеть за столом, склонившись над перепиской служебных бумаг.
Изо дня в день он ходил «в должность». В канцелярии со шка¬
фами, набитыми делами в синих обложках, стояла затхлая атмо¬
сфера присутственного места. Нудно скрипели перья. Чиновники
в потертых вицмундирах, с застывшими, как у мумий, лицами,
горбились над своими бумагами. Мертвая тишина иногда прерыва¬
лась громким чиханием — это кто-то нюхнул сдобренного мятой
табачку, шумно утер нос красным фуляровым платком, услышал
неизменное: «Будьте здоровы!» и ответствовал: «Благодарствуйте!»
Оживлялась канцелярия с приходом просителей — мужика в лап¬
тях, смущенно мявшего руками шапчонку, купчины в долгополом
кафтане, солидного домовладельца с бородой «лопатой». Принижен¬
ные, не смевшие дышать в присутствии начальства, чиновники
изощренно измывались над посетителями, вымогая «синицу» — си¬
нюю пятирублевую ассигнацию, а то «красненькую»—десятируб¬
левку. Но едва курьер распахивал дверь в кабинет столоначальника,
вицмундирные спины опять пригибались к столам, и перья возобнов¬
ляли свой скрипучий бег по бумаге.
Генерал-губернатор князь Долгоруков был общим кумиром, чи¬
новничья мелюзга подражала ему даже в куафюре, делала себе
прилизанные зачесы на висках и пробор на затылке — такой парик
прикрывал лысину его сиятельства.
Сплетни, подсиживание, взяточничество царили в Управе бла¬
гочиния. Писец Дуров чувствовал себя запертым в душной, тесной
клетке. Тем острее воображение переносило его на свободу. И тогда
неизменно перед глазами вырастала освещенная огнями арена, и
даже раус балагана казался привлекательным местом.
В такие минуты, подхваченный какой-то неудержимой силой,
Дуров бросал перо, выбегал из-за стола на середину канцелярии
и мигом преображался. Он вдруг становился важным начальником,
ходил животом вперед, значительно покашливал, делал грозные за¬
мечания.
— Ну, впрямь его превосходительство! — изумлялись чиновни¬
ки.— И даден же человеку подобный талант представлять...
Но бывало, лица их хмурились, мрачнели. Случалось это, когда
на листе бумаги появлялся карикатурный портрет чиновника, глу¬
мившегося над нижестоящим и пресмыкавшегося перед каждым,
кто находился ступенью выше, в три погибели склонявшегося перед
всесильным генерал-губернатором.
Рисование карикатур доставляло Дурову тем большее удовле¬
творение, что после их появления кое-кто сидел присмирев, пряча
взгляд от смущения.
«Вот она, сила сатиры!»—думалось в такие минуты, и это еще
сильнее вдохновляло на поиски новых острых сюжетов.
Писец Дуров был плохим службистом: почерком обладал некра¬
сивым, перед начальством спины не гнул, случалось — дерзил, в
должность опаздывал, а то по несколько дней не являлся. Другого
давно бы прогнали со службы, но его приходилось терпеть. Что
поделать, связи: опекун Захаров в дружбе с самим обер-полицмей¬
стером Огаревым.
В конце концов Владимир Дуров не выдержал службы в Управе
и вернулся в балаган. Как там ни было трудно, но дышалось
вольнее.
Российские губернские и уездные города, села, деревни, поселки
сменяли один другой. Ярмарочные и базарные площади повсюду
походили одна на другую, и балаганному художнику-момепталисту
Владимиру Дурову казалось, что он постоянно видит один сон. Шли
дни, месяцы, минул год, начался другой, а сон этот длился и
длился. Жизнь будто стояла на месте, а все, что проплывало перед
глазами, исчезало бесследно в бесконечных скитаниях. Везде посре¬
ди площади на высоком шесте трепетал флаг, возвещавший о том,
что ярмарка открыта. И был раус, с которого балаганщики зазы¬
вали публику. И был изнурительный труд: ежедневно больше деся¬
ти выступлений.
Цепкая память художника копила виденное и слышанное в
странствованиях пешком, на телеге, в поезде. Эти невольно собран¬
ные богатства жизненных наблюдений ох как потом пригодились!
Но пока томили унылой своей повседневностью.
Вот очередная площадь. Как наполненная до краев чаша, она
запружена бурлящей толпой. Людской говор, крики, игра слепцов
музыкантов на лирах, ржание лошадей, привязанных к оглоблям,
мычание коров, блеяние овец, гоготанье гусей, высунувших свои
длинные шеи из ивовых клеток,— все сливается в сплошной гомон,
который покрывает только протяжное низкое «бу-у-уу-мм» большо¬
го соборного колокола и несущийся вдогонку трезвой хлопотливых
колоколов помельче.
Горят яркие, цветастые платки на головах баб. С подгулявшими
дружками весел, молод и пьян бредет мастеровой с гармонью. По¬
прошайничают нищие: «Подайте, христа ради!» Слепец крутит во¬
лынку и заунывно гундосит что-то невнятное.
Каких только нет товаров в наспех сколоченных лавках, доща¬
тых навесах, ларях, а то и прямо на земле! Глаза разбегаются!
Дешевые ситцы, дорогие фабричные сукна, добротные домотканые
холсты и льняные полотна, вина, сласти, сбруя, кожи, глиняные
горшки — все к услугам ярмарочных покупателей.
А как бойко идет торговля с возов. Телега, полная сушеных
грибов, доносит свой пряный аромат к арбам с яблочным и медовым
запахами.
«Сарпинки! Кому сарпинки!» — зазывает торговец товаров в
разнос.
«Держи вора! Держи его...» —улюлюкают и свистят парни вслед
мальчугану, стянувшему пряник у зазевавшегося лоточника. Но
мальчуган припустил «в три ноги» и потонул в толпе.
Сморщенный, босоногий старец в лохмотьях сидит на пыльной
земле, шамкает, разобрать можно, стародавнюю песню:
Зазывала сулит показать в балагане то, что затмит все, до сих
пор виденное: самых смешных клоунов, самую сильную в мире
женщину-геркулеса, говорящую собаку, лилипутку — крохотную
красавицу, попугая, предсказывающего судьбу. Среди удивительных
номеров и художник-моменталист...
Публика на ярмарке недоверчивая, на ветер деньги не привыкла
бросать, покажи ей товар лицом.
И в помощь зазывале на раус выходят клоуны — один красноно¬
сый с торчащими рыжими волосами, другой совсем белый, с лицом,
обсыпанный мукой.
— Тру-ля-ля! Ля-ля...— напевает рыжий.
— Напрасно поешь! Тебя ищет полиция! — останавливает его
белолицый.
— Меня ищут в больницу? Я здоров, не хвораю...
— Не в больницу, а в полицию. Тебя возьмут в солдаты.
— Меня в собаки?! Я брехать не умею...
— Да не в собаки, а в солдаты! Ты будешь служивый.
— Я с пружиной? А где меня будут заводить?
Рыжий клоун, прикидывающийся глуховатым и глуповатым, пу¬
тает слова: рот и огород, подарок и огарок, кошки и крошки, палки
и галки. Каждая его рифмованная реплика вызывает хохот толпы,
и у кассы выстраивается хвост за билетами.
Невыносимо столько раз в день рисовать одно и то же. Худож¬
ник-моменталист тоскливо глядит на помост эстрады, где заканчи¬
вает свое выступление «говорящая собака», вернее, чревовещатель
со своим вечно голодным, заморенным псом. После «говорящей
собаки» выход лилипутки, затем он покажет свое искусство.
В дощатом закутке артистов тесно и грязно. Хуже всего вынуж¬
денное соседство других балаганщиков.
— О чем задумались, господин художник? — кокетливо спраши¬
вает карлица. Примостив осколок разбитого зеркала к выступу сте¬
ны, она наводит красоту на свое сморщенное, старообразное личико.
— Вы сделаете мой портрет, художник?
Дуров не отвечает. Назойливая писклявоголосая карлица ему
надоела, как давно надоела вся окружающая обстановка. Все же
никогда он не жалел о том, что покинул спокойную службу в Упра¬
ве благочиния.
Произошло это внезапно, хотя назревало с первого дня службы
в Управе. «Довольно мечтать о цирке — пора в нем работать! Но
кому нужен акробат без опыта, клоун без имени? В таком случае,
можешь работать как художник-моменталист. Ты отличный рисо¬
вальщик, карикатурист. Попробуй...»
Чтобы это решение вылилось в действие, потребовался лишь
небольшой повод. Как раз в тот день столоначальник сделал заме¬
чание:
— Господин Дуров, извольте переписать отношение за нумером
1741. На бумаге его превосходительству вы оставили кляксу!
Вместо почтительного ответа писец встал из-за стола, сказал
пораженным чиновникам «Прощайте!», раскланялся и вышел из
канцелярии, чтобы никогда более в нее не возвращаться.
Однако радужные надежды получить работу в цирке оказались
напрасными. Директор Саламонский даже не захотел слушать мо¬
лодого человека, утверждавшего, что он будет иметь успех на арене