Слушаю я его, а самого жаба душит. Жадность одолела.
- Мне, отвечаю, твоя тундра без надобности. Что мне тундра? Мы сами тундра. А вот что ты там насчет землицы да бортей толковал? Коли хочешь, говорю, как водится, игру сыграем, только не на зверье, а на заклад. Я лес в заклад ставлю, а ты - пчел своих да участок новгородский.
- Во что ж, спрашивает, играть предложишь?
Задело, значит, за живое. А я об ту пору городошник знатный был. Меня, значит, малиной не корми, а дай биту в руки, да рюхи: Сказать - не соврать, никого супротив меня игроков не было. Иной еще первый город не очистит, а я уже, бывало, прислонюсь себе к березе да насвистываю - все фигуры до единой повышиб. Слава обо мне, - не сказать, до Киева, но все одно, далече поразнеслась. И как, скажи на милость, ему предложить в городки сметать, коли он обо мне, вестимо, наслышан? Была - не была, думаю. Ежели что - фору ему дам, сколько попросит. А он, видать, витязь бывалый, от сечи не бегал. Шелом у него уж больно помятый. У другого что твоя гора на голове топоршится, а у этого - ровно блин:
Вот и говорю ему: а давай, говорю, в городки смечем. И уже про фору заикнуться хотел, как смотрю, - а он кивает. Согласился, значит. И бересту какую-то достает.
Это еще, спрашиваю, зачем?
Да так, говорит, условия подпишем. Чтоб все по-честному было. Только в городки мы играть мы будем. Что это все - городки да городки. Мы в города играть будем. Точнее - в город.
Не понял я. Как так, говорю, в город? А так, отвечает. Городки - мелочь. Размаху нету. А город: Посмотрел на небо и губами почмокал. Мечтательно так.
Не понял я его. Почему это размаху нету? Поляна большая - маши себе на здоровье, никого не заденешь. Ежели, конечно, близко не подходить.
Начал я читать, ничего не понял. Все слова вроде как знакомые, по отдельности ежели брать, а в куче - непонятно. Правила какие-то особые, то, се: В общем, подмахнул я не читавши особо. Смысл-то какой?.. Неужто я какому-то боярину проиграю? Да и не боярин он, как поглядеть:
В общем, стал я площадку расчерчивать, а он в сторонке стоит, наблюдает. Отмерил я шагами сколько положено, провел тут борозду, там две - вот и вся недолга. Рюхи принес, биты, а он все смотрит и молчит. Ажно как-то мне не по себе стало - никак раздумал? А потом успокоился - как же раздумал, когда и подпись евонная на бересте имеется.
Поставил я по фигуре, отошел, биту свою взял - примериваюсь. Подходит.
- Кто ж, говорит, так строит, а? Город - он и должен быть город, а у тебя куда ни глянь одни пустоши. - Набрал рюх полные руки и принялся ставить вокруг моей фигуры, ставит и приговаривает: "И сюда можно поставить, и сюда:" И, главное, - не ложит, а торчком ставит. Так понатыкал, что и фигуры не видать.
- Это как же, спрашиваю, понимать следует?
- А так, отвечает, чтоб максимально доступные площади задействовать. Чтоб, значит, с одной стороны точечно, а с другой - с размахом.
Он говорит, а я не понимаю. То есть нет, слова-то вроде все знакомые, а одно к одному никак не вяжется. Пока же я глазами-то хлопал, он и свой город также утыкал.
- Что ж, спрашиваю, теперь делать будем?
- Посмотрел? отвечает. Значит, будем считать, общественное обсуждение закончено, генплан принят. Только прежде чем строить, нужно все это снести, больно уж много ветхих рюх у тебя.
Опять я в толк не взял, а понял только - снести. Ну, снести, значит снести. Взял я биту, отошел куда положено, а сам думаю: "Дай-ка я поначалу посмотрю, что ты за игрок такой?" - и аккуратненько так, несколько крайних рюх вышиб. Да как вышиб-то! Ни одна, окромя тех, которые хотел вышибить, не шелохнулась.
Гляжу, а он нахмурился этак, головой качает.
- Эдак-то, говорит, мы за двадцать лет не управимся. Город строить - тут размах нужен. А у тебя, не обижайся, размаху никакого. Я бы тебя, извини, даже в прорабы не взял, обижает.
Ничего, думаю, сейчас поглядим, что у тебя за размах, а вслух и говорю: чего, мол, встал пнем, твоя очередь метать.
А он в сторону повернулся и рукой машет - зовет кого-то.
- Ты, спрашиваю, чего машешь? Ты метай давай.
А он в ответ: ты, мол, грамотку повнимательней прочитай, ту, что подписывал. Там ведь русским по белому сказано, что заместо меня братец мой меньшой играть может. Вот я его и зову.
Гляжу - не туча надвинулась, прет к нам Валидуб-богатырь. Подходит, спрашивает, по какой надобности звали. А я в толк никак не возьму - он ведь сирота горемычная, даром что косая сажень в плечах. Был, отвечает, сиротой, а нонче брат у меня объявился названый. Это когда ж, спрашиваю, объявился? Почесал он шелом палицей, да и отвечает: не упомню что-то, надысь, кажется. Или давеча. Так чего делать-то надобно? - это он старшему брату. Видишь, тот говорит, вон там деревяшки понабросаны? Место они портят, засоряют, ты б их махнул, что ли: Отчего ж, отвечает, не махнуть? - и как метнет палицу: Земля задрожала, все мои рюхи в стороны поразлетелись, а на том месте, где я город рисовал, яма образовалась.
Вот, старшой говорит, как надобно. Сразу и котлован готов, строить можно. Потому как я выиграл я совершенно однозначно. Так, кстати, и в грамотке той написано. Заранее, чтобы без уверток:
Хотел было я его... - не могу двинуться, и все тут. Вот не поставил бы закорючки своей на бересте его, тогда другое дело. А так: что написано пером, не вырубишь и топором. Еще и братец этот младшенький:
Собрал я зверье свое (оно ему без надобности), пристроил кого куда - в пущу Беловежскую, при Оке, в Мещеру... Пристроить-то пристроил, а самому куда деваться прикажете? Леший, и без леса... Такая взяла меня тоска-кручина, что хоть в омут. Сунулся было (речки там у нас сливаются, Большая и Малая Сопля), та водяной грозится: "Ты, - так орет, аж деревья гнутся, - омуты мои и думать поганить не смей. Ишь, чего удумал! Городошник: Этот, как его, прораб:"
В общем, помыкался я, помыкался, да и подался на Лукоморье. Кот меня и надоумил: коли, говорит, нету леса своего, так посади. И зверюшек набери. Только никому не сказывай про это свое приключение. Мало что осмеют...
Леший махнул рукой, и из глаз у него выкатились две слезы; да что там слезы - слезищи, с кулак размером.
- Ну, ну, - участливо пробормотал Иван. - Что с возу упало... Вперед умнее будешь. Слезами горя не избудешь.
Леший шмыгнул еще пару раз носом, потер глаза кулаками и воззрился на наших путешественников.
- А вы, молодцы, далеко ли путь держите, за какой надобностью?
- Да вот... - и Иван принялся рассказывать. Про Владимира и его приключения. Долго, обстоятельно, можно даже сказать, солидно. Местами преувеличивая, местами чуть отклоняясь в сторону, не без того. В общем, рассказ у него получился занятный, хоть и отстоял от истины версты на три.
- Ну что ж... - леший взял в рот былинку, пожевал, сплюнул, потер затылок. - Помогу я вам. Потому - больно вы мне по сердцу пришлись. Тут до царства Берендеева кому путь, а кому рукой махнуть. За лесом оно, лес вот только долог да дремуч. С соседом переговорю, авось что и получится. Он, вишь ты, хоть надо мною и подсмеивается, однако ж натурой добрый и зацепку ко мне имеет. Во время оно, еще там, - лесовик махнул рукой себе за спину, описав при этом полукруг, понимай, мол, как знаешь, - повстречался мне на лесной дороженьке купец один. Греческий. Темный весь из себя такой, нос орлиный, глаза черные - ему бы в рати служить, а он, вишь, по торговой части пошел... На Сорочинскую ярмарку ехал, да заплутал маленько... Слово за слово, присели мы за стол. А он, кстати сказать, плоды какие-то на продажу вез. Маленькие такие, яркие, очистка противная, а внутри ничего. Перекусили чем богаты, стали чаи гонять. Тут он сморщился, да и говорит: "А что, говорит, лучше этого-то самого чаю и нету?" "Какой же тебе, отвечаю, еще чай надобен? У меня иван-чай, почитай, чуть не до карелы славится, такой духмяный да целебный..." Уж почти обиделся, а он мигнул правым глазом, да и говорит: "Я тебе, говорит, кустик один оставлю, посадишь, вырастишь, будет тебе не чай - а прямо-таки отрада земная. В горах у нас растет (на Олимпе, значица, пояснил леший на всякий случай). Только ты его никому не давай, сам единолично пользуйся. И угощай, само собой. А как только приобыкнут, так ты, глядишь, и сам коммерцию заведешь". "Нам, отвечаю, коммерция твоя без надобности, у меня и без твоей коммерции что хошь растет да по лесу бегает". "Ну, говорит, это твое дело, хозяйское. Тогда я тебе его просто так подарю". Просто - не просто, а только и сам не знаю, как я ему за тот подарок десяток куниц да пяток лисьих шкур отдал... Да чего уж там, в общем, все что было, то и отдал...
Только вот ни к чему оказался мне куст этот. Попробовал я раз листочек един пожевать - горечь такая, что хошь волком вой, хошь лисою тявкай. Зря берег да ухаживал. А соседу глянулся. Он, правду сказать, чудаковат малость. Не разбери чего у себя там в чаще выращивает. Вот, к примеру, клюкву такую вырастил, что глянешь - шапка свалится... Поговорю с ним, авось за куст-то и договоримся.
- Да вы неправильно... - начал было Владимир, но леший строго глянул в его сторону.
- Ты, молодец, помолчал бы, - рассудительно сказал он. - Ты в лесном деле не особо силен, как видно. Так что примечай больше, да на ус мотай, пригодится, коль умом да сметкой не обделен. Ну, вы посидите пока, я мигом.
И пропал с глаз долой. Вот так, просто, только что сидел рядом на валежине - и нет его, словно и не бывало. Чудеса, да и только!
Впрочем, отсутствовал он недолго. Только было Владимир собрался с мыслями, как лучше попытаться рассказать о чае их новому знакомцу, как тот вновь явился, да не один. С им был второй леший, на удивление похожий на предыдущего, и, одновременно, отличный.
- Этих, что ли? - буркнул он каким-то заспанным голосом, и еще более хмуро: - И этих? - бросив взгляд исподлобья в сторону волков.
- Ну а куды ж их девать-то? - засуетился первый. - Ты и то в толк возьми, не помирать же им совсем, коли делать ничего не обучены...
- Добро, - протянул второй. - Кучнее станьте-то, чтоб посподручней было. Да глаза закройте, а то неровен час...
Владимир и Иван положили руки друг другу на плечи и честно зажмурились. Волки, став на задние лапы, сделали, по всей видимости, то же самое, поскольку Владимир ощутил прикосновение шерстистых лап. Затем в ушах что-то резко свистнуло, сердце оборвалось, как при резком взлете, на короткий миг возник и пропал голос лешего, желавшего им доброго пути, дыхание захолонуло, и Владимир совсем уже было собрался открыть глаза вопреки наказу, как все внезапно прекратилось, как и началось.
Они стояли на опушке леса, но уже совершенно в другом месте, перед ними дорога карабкалась на холм, увенчанный верстах в двух-трех от них могучим тыном, за которым возвышался во всей видимости терем. Вокруг тына были разбросаны домишки, махала крыльями мельница.
- Прощевайте, - буркнул голос за спиной. - Хотели к Берендею, милости просим.
Послышался какой-то шелест и, когда Владимир обернулся, за спиной у них никого не было...
Прервемся ненадолго, откроем книгу Никифоровского "Нечистики", посвященную народным верованиям Витебского уезда, заглянем в нее и посмотрим, какие же черты приписывает народ лешему.
"Как явствует из самого названия, область сего нечистика есть лесная площадь, от опушки до опушки, со всеми находящимися здесь высотами, низменностями, пропастями и луговинами, за исключением просторных водовместилищ, где имеется отдельный нечистик - водяной. В глубине такой площади находится дом лешего, в котором живут его жены и дети; сам же он - плохой домосед - больше бродить, отдыхает и ночует в случайных местах: на вершинах высоких дерев, в дуплах, в густых зарослях, в валежниках, буреломах, в оврагах и пропастях. Хотя леший способен принимать разные образы, становиться любым предметом своей области, но он чаще всего показывается людям в образе старика, с белым, как береста, или как воск, никогда не загорающим лицом, с непомерно большими, тусклыми глазами свинцово-синего цвета, которые неподвижны, никогда не смыкаются. По отдельным сказаниям, леший имеет сплющенное, ребром вперед, длинное лицо, длинную клинообразную бороду, один глаз и одну ногу, пяткою вперед. Когда же он превращается в заурядного человека, то подобно некоторым усадебным человекоподобникам, может быть узнан только по тому, что левая пола одежды у него будет запахнута поверх правой, т.е. совершенно иначе, чем у людей крещеных, а правый глаз будет неподвижным и всегда больше левого.
Леший способен передавать голоса всех обитателей своей области, от медвежьего рева до жужжанья комара включительно; но если он подает свой собственный голос, голос незримого существа, то или глушит человека, или ласкает нежным шепотом, применительно к целям коварства. Но каков бы ни был этот голос, опытный слух различает в нем дикие переливы, злобные взвизги нечистика.
У лешего нет доброты усадебных духов, нет и проявляющейся изредка признательности водяного. Он - дикий, неумолимый нечистик, которого можно разве обмануть, провозгласив при вступлении в лес неверное направление предполагаемого пути, или же против козней его принять предупредительные меры, одев на опушке платье наизнанку. Не сделай этого - леший немедленно приступает к жертве и с злорадством любуется ее томлением и вообще несчастьями: сбив с надлежащего направления, он заставляет человека бродить лесом по нескольку часов, проходить по одному и тому же месту несколько раз; заводит в глубь леса, в лесную трущобу; когда же у жертвы потеряно всякое соображение, она дошла до отчаяния, леший злорадно хохочет, и его хохот слышится верст на сорок в окружности. Иногда, по предварительному уговору с водяным, или болотником, он приводит свою жертву к ним, в их область, хотя вне сего случая - леший и водные нечистики - непримиримые враги, при чем водяной всегда первым напакостит лешему.
Кроме указанной сатанинской забавы над человеком, у леших есть и свои, общественные, между которыми заслуживают помина свадьбы леших: на них, как и на кумовстве, нечистики любят покутить, развернуться во всю бесовскую ширь. Где видится полоса поваленного леса, лежит буреломный валежник, там, несомненно, промчался свадебный поезд леших; но тот же поезд любит лесные дорожки и тропинки, неизбежно останавливается для бесчинства на лесных перекрестках. Когда при свадебном движении, или при одиночной езде мчится леший, ему предшествует ветер, по которому можно знать, куда направляется леший, один ли он, или в компании; но тот же ветер и вихрь заметает след лешего. Ввиду сего осторожный лесной путник не следует по таким дорожкам и тропинкам, не садится на них, как и на перекрестках для отдыха, рискуя быть уничтоженным, или поруганным, до потери христианского отличия.
Ради губительных наживных целей, обыкновенный леший может быть привлечен человеком на службу. Делается это особенным выкликом в Купальскую ночь: выкликающий становится на осиновый пень, лицом на север, и возглашает приблизительно так: "кажись не волком-зверем; не вороном-птицею, не древом иглистым, а таким, как я сам!" Леший немедленно предстанет в человекоподобном виде и, принимая сделку, требует за предстоящие труды одну только душу выкликающего после неизбежной его смерти в лесу; при этом он не настаивает на хранении тайны свидания, как это делает домовой, но не позволяет хвастать ни своим сношением с лешим, ни получаемыми дарами, как не позволяет шутить дружбою, - за что мстит чисто по-сатанински. В то же время он мстит, когда часто и без нужды поминают его имя; если лешему не удастся месть в отношении человека лично, он отомстит ему гибелью того или другого домашнего животного, попавшего в лес.
Леший верно и безостановочно служит тому, кто его призвал: гонит дичь, указывает путь к бортям, ягодным и грибным местам, объявляет местонахождение кладов и всемерно устраняет козни соперников, которых изводит ложными дорогами, стращает свирепыми зверями, или же подводит к последним. Но сверх прямой службы, леший помогает и косвенно: к такому человеку станут обращаться при поисках заблудившегося в лесу скота, просить указаний на прибыльные места там же и проч. Кстати вспомнить: лично к домашнему животному леший не питает вражды; заметно даже, что он, напр., расположен к собакам, которым охотно позволяет бегать по лесу в любое время. Если же он завлекает в лес и губит там какое-нибудь домашнее животное, так делает это лишь потому, что имеет случай отомстить хозяину, или доставить наживу покровительствуемому им человеку".