- Ясно, - вздохнул царевич, когда Иван Иванович закончил свой рассказ. - Ясно... А что ж ты здесь живешь-то? А в замке что?
- Да какой там замок, - улыбнулся тот. - Так, терем с пристройками. Большой, это верно, но это совсем другая история. Живет же там человек один...
Он пожевал губами.
- Уж не Фока ли? - встрепенулся царевич. - Нам царь Берендей повелел Фоку к нему доставить, мастера знаменитого...
И сразу, с места в карьер, поведал Ивану Ивановичу всю приключившуюся с ними историю.
- Поня-я-я-тно, - протянул Иван Иванович. - Поня-я-я-тно... Должно быть, как раз об нашем Фоке речь и идет. Да только вот руки у нашего доки не оттоле растут...
- Как так? - опять подивился царевич.
- А так. О причудах его рассказывать можно с утра до ночи, вот, надысь... У него, вишь ты, пергамент есть старинный, заморский. На нем грек один какой-то, для тех кто науки препостичь замыслил, все картинками доступными пониманию изрисовал. Ну, ежели кто языком-то греческим не владеет. И еще значки какие-то поначеркал, для лучшего уразумения. Как уж она ему досталась, про то не ведаю, а только то, что для других пособием было бы, для него чисто напасть. Так вот. Ходил он за мной по пятам... - Кстати сказать, и про то не ведаю, кто ему поднаплел, что я здесь науками занимаюсь, а то миновал бы он меня стороной, к кому другому подался. - Ходил он за мной по пятам, ходил, все в пергамент свой тыкал да бормотал, что ежели в бочку с водой камень бухнуть, то из бочки той самой ровно столько воды вытечет, сколько камень тот весит. Столько или не столько, а только любому видно, что ежели камень в полную бочку бухнуть, то вода через край пойдет, тут и пергамента никакого не нужно греческого. А он что придумал. Я, говорит, заместо того чтобы воду на огород коромыслом носить, трубу из пруда проведу. Ты ее здесь куда надо положишь, я там камнем бухну, а у тебя из трубы вода как раз и польется. И так, шельмец, с напором все преподнес, что я уши развесил да и поверил.
Вот сделали мы трубу, встал я посреди огорода, ровно пугало, а он камень к пруду потащил. Стою я себе стою, долго стою, а из трубы ни капельки не вытекло. Наконец, надоело мне, пошел к пруду. Глажу - стоит он там в воде, мокрый весь. Вот поднял камень, шлепнул в воду - брызги окрест, а толку никакого нету.
Осерчал я на него шибко, каким ведь дурнем меня выставил. И так слава нехорошая идет, а тут такое. Вконец засмеют. Шею хотел намылить. А он - все, говорит, правильно, только вот камень не того калибру. Побольше размером нужно. И опять соловьем распелся, да каким - любо-дорого послушать. В общем, простил я его.
А он спустя время меня тащит куда-то. Я, говорит, там возле дороги камень нашел, как раз подходящий. Только он тяжелый очень, одному не сладить. Говорит, и хитренько так посматривает. Как же не помочь человеку? А он тащит прямо за рукав, я, мол, уже и телегу подогнал, чтоб сподручней было. Нам, мол, только погрузить, а дальше я сам. Мне бы спросить его тогда еще: ну, привезти-то ты его привезешь, а как в одиночку подымать да бросать собираешься?.. Не спросил...
Пришли мы на место, а там и впрямь телега стоит, а под ней камень. Да такой - что и вдвоем-то не поднять. А на телеге что-то такое неводомое громоздится - потому, рогожей прикрыто.
- А это еще что такое? - спрашиваю.
- А это изобретение греческое, из книжки той полезной взятое. С его помощью грек один ученый в одиночку и побольше весом предметы перемещал. Про него говорят - он все оглоблю просил подлиннее, и куда ее приложить. То ли места, то ли кого из критиков... Про то не ведаю. Я точь-в-точь все по его чертежам и соорудил.
Сорвал он рогожу - я света белого не взвидел. Прямо посреди телеги расположился колодец, только без сруба, что прежде у меня неподалеку от терема стоял. А так ворот, веревка, столбы резные, крыша - все на месте.
- Что ж ты, говорю, аспид хищный, понатворил? Теперь я тебе уж точно бока намну.
А он улыбается, довольный очень.
- Сейчас, говорит, сам увидишь, как оно, изобретение греческое, действует.
Гляжу, а у телеги, у колес, обода-от поспилены.
- Это еще, спрашиваю, зачем?
- Это, отвечает, для плавного ходу. Сам посуди. Едешь ты на телеге, и каждое дерево, поперек дороги лежащее, каждый камешек тебя подбрасывает да трясет. Одно сплошное неудобство. А в таком колесе промеж спиц попадает и лежит себе дальше спокойненько. Так что опять - сплошная выгода.
Сомнение меня взяло. Ну не может же так быть, чтобы совсем у человека голова не так работала. Может, и впрямь от всех этих его нововведений греческих прок есть?
А он, тем временем, продолжает.
- Смотри, говорит, - а сам при этом свои слова делом сопровождает, - смотри. Вот подгоняю я телегу, становлю ее прямо над каменьем, дергаю вот за эту кривулину...
Гляжу, а у телеги часть днища - ну ровно ставни оконные распахнулись, только вниз. И дыра порядочная образовалась. Он еще и телегу мою вконеч испортил!
- Это все для удобства, поясняет. Я тут камень-то загодя подкопал, чтобы, значит, время не терять попусту. Вот беру я теперь веревку, что на вороте колодезном намотана, пропускаю ее в отверстие, обматываю камень и - готово!
Пока он все это проделывал, несколько раз темечком приложился. То об створки, то об остатки днища. А что веревкой себя пару раз к камню прихватил - об этом я уж и не говорю.
Закончил кое-как, вылез, взгромоздился на телегу, взялся за ручку ворота и говорил, смотри, мол, как я все сейчас сам-друг сделаю. И начал вращать. Там у него, - я поначалу как-то не заметил, сразу несколько колес разной величины приспособлены были, такие же, как у телеги. Мало того, что без обода, так еще друг за дружку цепляются. Заскрипело все его сооружение, зашаталось, а потом гляжу - и глазам своим не верю. Начал потихоньку камушек подниматься, подниматься, да и выполз из земли окончательно. Разинул я рот, ничего не понимаю. Только и смог что спросить: а как ты на телегу-то его полодить сможешь, - ведь она у тебя без дна.
А ты не беспокойся, отвечает. У меня там засовы специальные сделаны. Замкну я их, вот и окажется телега прежняя, то есть с днищем. И, чтобы показать, как он все это обстряпать собирается, он возьми да и выпусти ручку ворота из рук.
Повернулась она разом в другую сторону, да такого тумака прямо в грудь этому горе-греку выдала, что он на сажень от телеги отлетел. Камень опять в яму бухнулся, а телега своими чудо-колесами уж и не упомню, на сколько в землю ушла.
А он не унывает. Это ничего, говорит, сейчас охолону маленько, и все как надо сделаю. Да только я ждать не стал, плюнул, да и пошел себе восвояси...
Иван Иванович замолчал. Молчали и остальные. Затем царевич осторожно поинтересовался:
- А как же так случилось, что ты здесь живешь, а он в твоем зам... тереме? Может, того, тебе помощь нужна?..
- Да, вишь, место ему понадобилось, для изобретательства. Он и отписал князю, что поскольку он как есть пролетариат, а я деклассированный элемент, - я специально на бересте слова эти мудреные записал, я их не токмо чтобы понять, запомнить никак не мог, - то для восстановления исторической справедливости и пользы государсту, нанесенной его лично деятельностью, а также имея в виду предстоящий расцвет науки в его лице, - такой, что всем чужестранцам завидно станет - требуется расширение его опытной территории за счет уплотнения тех, которые, хоть и сами будучи не чужды научным изысканиям, тем не менее следуют ложным течениям, каковые не сулят в будущем никакого прибытку.
Всю эту длинную фразу Иван Иванович выпалил единым духом, ни разу не запнувшись, после чего остановился и перевел дух.
- Послушал его князь, - а как не послушаешь, ежели он излагать так научился, как никто другой, не то что делу, - и издал соответственный указ. Я сюда переехал, а он в мой терем. Только это, я вам скажу, даже и к лучшему. Он там такое вытворять начал, что безопаснее от него на расстоянии держаться. Вот, к примеру, придумал он освещение дому сделать. Не простое освещение, а такое, чтобы ты в одной комнате находился, а свечи разом во всех зажечь мог. Я, говорит, свечной фитиль от свечки к свечку запущу, да и подожгу. Побежит огонек по веревочке, и все свечки по очереди загорятся. Да только опять у него проку, окромя слов, не случилось. Веревочка-то это медленно горит, а коли ее длинной сделать, так на пол все норовит. Он там своими опытами несколько раз пожары устраивал, бороду себе попалил... Так что поблизости к нему находиться - себе дороже... Да что это я, впрочем, совсем вас заговорил, свечерело уже. Пора и отдохнуть, а назавтра с утра что-нибудь придумаем, как вашему делу помочь. Утро - оно вечера мудренее.
- Мудренее, мудренее, - рассмеялась Василиса, никто и не заметил, что она стоит рядом, - да только есть среди вас те, кому ночка темная попривычнее денька светлого. Вот пусть они и исполнят службу, а то, небось, за всю дорогу лапой о лапу не ударили.
Бонифаций смущенно потупился, Аристарх же застенчиво сказал:
- Мы бы и рады службу сослужить, да вот только не знаем как.
- А с этим я вам сейчас помогу, - поманила их в сторону Василиса. - Ну а ты, - обратилась она к Ивану Ивановичу, - размещай гостей дорогих. Пусть где хотят, там и ложатся; хотят - в горнице, нет - на сеновале.
Гости выбрали сеновал.
Когда Владимир проснулся, солнце еще не успело прогнать ночную прохладу. Царевич плескался около бочки, приткнувшейся к углу дома, Василиса хлопотала около стола, а Иван Иванович что-то ладил в сарае.
Владимир потянулся, попытался рывком подняться - неудобно лежать, когда остальные уже поднялись, - провалился в сено, повернулся, сполз и, весь в прилипших травинках, вышел на двор.
Одновременно с ним раздвинулись кусты, и показались волки.
Один из них (нетрудно догадаться, кто) являл собой высокого тощего грека, со сбившейся туникой и наехавшим на глаза лавровым венком, так что было непонятно, как он может что-либо видеть. На ремне, перекинутом через плечо, на грудь свесилась кифара.
Второй изображал типичного средневекового немца (типичного в том смысле, как они представлены в наших фильмах о Петре Первом), со сбитым, по примеру первого, париком соломенного цвета, в расстегнутом кафтане, в одном башмаке с огромной пряжкой, грязных гетрах и при даже на вид бутафорской шпаге.
Между ними располагался изгибающийся волнами скатанный ковер, явно содержавший что-то внутри себя. Длинный грек, находившийся позади, по мере провисания ковра, делал попытку привести его в строго горизонтальное положение - то есть попросту пнуть. Однако, по причине излишней длины ноги, делал это крайне неловко и неудачно, вместо ковра пиная своего напарника. Тот делал резкое ускорение, ковер вытягивался; "немец" приостанавливался, видимо, желая каким-то образом сообщить своему товарищу о его ошибке и промахе, ковер вновь провисал, следовала новая попытка "выпрямления", и так продолжалось до тех пор, пока волки не оказались около стола и не бросили добыча наземь, под удивленными взглядами застывших зрителей.
Первой пришла в себя Василиса.
- Что ж вы делаете? - всплеснула она руками. - Он же там задохнется. Вы ж, небось, и пыль не выбили?! А ну-ка, давайте, раскатывайте его.
Волки переглянулись, дружно пожали плечами, как бы в недоумении: задача поставлена, задача решена. А уж выбили там пыль из ковра, или не выбили, это дело десятое. Про то изначально ничего не говорилось. Наступив на полу ковра, они с кряхтением поднажали, тот развернулся и из него вывалился довольно полный мужик, рыжий донельзя, нос картошкой, борода лопатой, в покрытой пятнами, выцветшей рубахе, обычных портах и лаптях, взъерошенный, уши дыбом. Он присел и принялся чихать, тряся при этом головою.
- Это надолго, - махнул рукой Иван Иванович; Владимир и царевич приблизились и расположились рядом с ним. - Ну, чего стоите пеньками, поведайте, как службу справили.
- Да чего уж там, - застенчиво пробормотал "грек" и в двух словах изложил суть. Оказалось, что Василиса, напутствуя их на задание, указала им сарайчик, где хранился ковер-самолет. Старенький, особо не пригодный, так как боялся сырости и солнечных лучей, но пригодиться мог. Нашли они тот сарайчик, хоть и попали поначалу на псарню, устроив переполох, а под утро, стоило лишь начать рассветать, вызвали на двор Фоку. Он, как выяснилось, чтобы понапрасну кого не тревожили, поскольку помощников у него развелось неведомо сколько, провел каждому от дверей в комнаты по звонку (веревок столько, пожаловался волк, что запутаться запросто можно), дернешь у ворот, а в комнате колокольчик звенит.
Увидев иностранцев, он даже как будто и не особо удивился, ибо, пока они подыскивали нужные слова, сам разъяснил им что-то совершенно непонятное про разницу во времени между его теремом и Грецией; мол, когда здесь утро, там вечер, когда здесь зима, там лето, когда здесь дождь, там ветер, в обще, что-то в этом роде. Присовокупив также, что в Греции есть все, он заинтересованно ощупал ковер и поинтересовался, уж не новую ли модель ковра-самолета они ему принесли на утверждение. А ежели так, то давайте ее сразу и опробуем.
Он забрал ковер, раскатал его тут же на траве, еще покрытой утренней росой, и стоило ему только усесться в середину, как тот тут же свернулся обратно, так что ни говорить, ни делать что-либо самим волкам, собственно, не пришлось. Им оставалось забрать упакованного Фоку и как можно быстрее ретироваться восвояси.
На протяжении всего этого изложения (довольно, кстати, невнятного по причине постоянной чрезмерной застенчивости излагавшего, второй просто стоял рядом и краснел), Фока, перестав чихать и оглядевшись по сторонам, принялся бормотать нечто невнятное в адрес похитителей, повторяя через слово: "князюшка наш свет-Владимир уж безусловно этого так не оставит" и "даже в римском международном праве понятие есть такое греческое - киднеппинг".
- Зря вы это его стащили, - подмигнув, сказал Иван Иванович, так, что с одной стороны - вроде бы обращался к окружавшим его, а с другой - чтобы его непременно услышал похищенный. - Царские палаты строить, это вам не фунт изюму. Тут толковый строитель нужен. Вот я, например, чем плох? Я строительное дело лучше всех знаю.
При словах "царские палаты" Фока навострил уши, а заслышав что-то про строительство, как-то очень суетливо поднялся и семенящими шажками разом оказался около стола.
- По части строительста, тут нам равных, можно сказать, в целом свете нету, - солидно произнес он, словно в граните отлил. - Вот, помню, мы как-то на севере работали, на острове каком-то. Так мы там без единого гвоздя, - гвоздей тогда у нас не было, - одним топором, - так и топор был всего один, - столько всяких теремов да мельниц нарубили, что не счесть. Мы всю эту греческую науку архитектонику насквозь превзошли. К кому же тогда и обращаться, как не к нам?
- К нам - это сколько? - с подвохом поинтересовался Иван Иванович.
- К нам, это к нам, - продолжал отливать Фока. - Мы в одном числе целой артели стоим. А что там царю-батюшке состроить понадобилось?
- Да вот, вишь, оставили ему иноземцы рисунок, как ловчее терем в несколько этажей построить, а наши мастера как ни возьмутся, все не то выходит.
- Знамо дело, - Фока солидным жестом подтянул порты. - Где ж им без меня справиться? Эти, что ли, иноземцы? Ну, дорогу, что ли, показывайте. А ты, Иван Иваныч, не серчай больно. Возвертаю я тебе сараюшку твою, краше прежней она стала. ("Развалил там все", - шепнул волк Владимиру.) Пошли, пошли, чего стали? Царь-батюшка, небось, заждался мастера, глядишь - и осерчает...
Вот так и случилось, что пришлось расстаться Владимиру с Иваном-царевичем, да с Василисой премудрой-прекрасной, да с Иваном Ивановичем, Кощеем поименованным. Доставили они Фоку к Берендею-царю, обменяли его на летало, и отправились к Бабе Яге, друга верного, Конька, выручать...
И кто знает, пересекутся ли их пути дорожки далее, а потому сделаем-ка мы еще одно небольшое отступление. Всем известно, как представляют Кощея Бессмертного наши сказки, что пишут о нем исследователи фольклора. Тем интереснее, наверное, будет не совсем привычная точка зрения, которую можно найти в книге В.И. Карпеца "Русь Мiровеева".
"Обратимся к истории уже русской. Предок Дома Романовых, а точнее, давшего России Романовых рода Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых, носил имя Фёдора Кошки. Кошъ (кошь) - корзина, короб, а с другой стороны - жребий, судьба. Изображения корзины, короба с рыбой и бутылью красного вина (короб также и рыба и корабль) часто встречаются в римских катакомбах, а в средневековой Европе так изображалась святая Грааль - Чаша с Кровью Христовой. А у кельтов та же самая чаша - это котёл, наполненный то жертвенной пищей, то огнём. Между прочим, у героя нашей сказки где-то в соседнем царстве есть "брат Кош", к которому Кощей Бессмертный ездит "на крестины". С другой стороны, на средневековом русском языке кощей - тот, кто ведает лошадьми в дружине князя, кто ведёт запасную лошадь для князя (Словарь русского языка XI-ХII вв. М., "Наука", 1980, с. 398). Но Фёдор Кошка - сын знаменитого Андрея Кобылы, родоначальника не только Романовых, но и Колычевых, Мотовиловых, Шереметевых... А ведь "исполнение имени" совершилось с поразительной точностью: после брака Иоанна Грозного с Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой родовая линия последней прямо становится "запасным родом", а в 1613 году восходит на престол как вторая, "вместо" Рюриковичей династия Московского царства. Почему? Вспомним, что именно Андрей Кобыла, приехав в Москву из Великого Новгорода, устраивает династический брак Симеона Ивановича Гордого с тверской княжной Марией Александровной, тем самым замиряя два враждующих княжества. Подобными же делами занимается и сын его Федор Кошка в Золотой Орде. Но быть брачно-династическим стряпчим в те времена могло только лицо той же, если не более высокой крови, нежели жених и невеста. Но так оно и было! Мы знаем, что Андрей Кобыла - бежавший от Тевтонского ордена на Русь и принявший Православие потомок литовско-прусского (=русского) царя-жреца Вейдевута, посвящённый также и в ведение своих прямых предков, близкого к (если не тождественного) друидическому.