Наконец-то добралась до лаборатории. На рекламной
табличке перед входом было написано, что тут можно устано-
вить отцовство по ДНК. Отлично. Надо запомнить, интересно
же. Хорошо бы позвонить кому-нибудь и посоветовать, что у
нас есть такая лаборатория, но никому из моих знакомых это
не нужно. Ладно, как-нибудь потом, вдруг пригодится.
Содрали с меня больше тысячи за анализ. Теперь уж точ-
но надо сказать «прощай» Пскову, Пушкиногорью, Старой Рус-
се. Я думала туда поехать, если вдруг отпустят с работы. Ко-
нечно, эта тысяча меня бы не спасла, но всё ж таки. Может, где-
то бы ещё нашла, заняла бы, что ли. А теперь думаю, что беспо-
лезно даже занимать. Тысячу — как с куста, вот так вот. А ещё
на следующей неделе снова в больницу, там чего-нибудь вы-
пишут дорогого. Я не знаю, у меня на лице, что ли, написано,
что мне всегда выписывают только дорогие лекарства? Как-то
выписали дешёвые, я обрадовалась, так потом желудок болел.
Вот какие есть побочные эффекты на дешёвых лекарствах, так
они все у меня бывают. Слезоточивость, носотечение и так да-
лее. От дорогих такого почти нет. Все врачи на меня смотрят и
сразу выписывают дорогие. Так что — какое тут Пушкиного-
рье. Раз в жизни собралась куда-то в культурное место, так сра-
зу денег нет, почему так?
Потом я оказалась на окраине города, недалеко от желез-
ной дороги. У меня такая работа: то была дома, дома, потом —
раз! — уже в другом месте. Мне это, в общем, нравится, такая
непоседливость, раньше я думала, что не справлюсь, долго со-
мневалась, идти ли на такую работу. Нет, справляюсь. Моя ра-
бота проста, я смотрю на свет. То есть, просто смотреть, это ещё
ерунда. Мне надо фиксировать свет и тень, их отношения, игру,
противоборство и что там ещё бывает. Пусть, пусть они там что
хотят делают, камера всё отснимет, я отщёлкаю, отнесу, скину
в компьютер, отправлю по электронке — потом выйдет в газе-
те людям на радость, а может, не на радость, а мне дадут денег,
я их потрачу. Вот такая жизнь, раньше была другая, раньше
была спокойная, где начнёшь рабочий день, там он и закончит-
ся, без изменений всё, и завтра так же, и послезавтра. Ну, и в
жизни было тоже всё однообразно, один и тот же человек
встречал после работы, целовал в щёку, иногда дарил цветы.
Ну, вот что-то такое, говорить неохота, потому что всё закон-
чилось, я всё послала куда подальше, и его тоже. Уволилась с
той работы, перешла на эту. Мне кто-то сказал, будто у меня
необычный глаз, точнее если, то взгляд, я могу фотографиро-
вать. Почему нет, конечно, камера есть. Так всё и пошло. Утром
я встаю, звоню кому-нибудь, договариваюсь о встрече, еду фо-
тографировать. Или договариваюсь накануне, вот так всё и
происходит.
В этот раз я оказалась на краю города, всю дорогу читала
книжку про голод, про качели дыхания. Без книжки нельзя, я
часто езжу далеко, а заводить электронную — нет уж, только
живую. И так цифровая фотокамера, цифровой диктофон на
всякий случай, цифровой плеер, сотовый телефон. Должно же
быть что-то настоящее, вот как эта книга про лютый голод. Ес-
ли бы автор вдруг сам стал лютым голодом? Это же возможно,
я часто думаю, что наверняка смогла бы стать теми, кого фото-
графирую, всеми этими чиновниками, недовольными горожа-
нами, плохими дорогами, богатыми урожаями, интересными
людьми, актёрами на сцене, водителями автобусов, снеговика-
ми на железной дороге, деревьями.
Нужно было фотографировать одного парня без ног. Кор-
респондент спрашивала, а я щёлкала и слушала, что он гово-
рил. Ничего хорошего не говорил, рассказывал, как потерял
ноги, шёл ночной зимой по снегу, по улице, по самому снежно-
му нашему городу, никого не трогал, а к нему подошла компа-
ния, то да сё, избили, короче говоря, за пачку сигарет. Попроси-
ли закурить, он сказал, не курит, обманул, побили, сигареты
отобрали. Теперь говорит, лучше бы дал им сигарет, но мы же
взрослые люди, что вы, не помогло бы, конечно. Всё равно бы
избили. Его только утром нашли, и то не сразу подошли, дума-
ли, что алкаш какой лежит, хотя разницы же нет — алкаш, не
алкаш. В общем, ноги пришлось ампутировать. Одну ниже ко-
лена, а другую почти у стопы. Сначала не хотел жить, потом не
хотел садиться в инвалидную коляску, потом не хотел вставать
с неё. Теперь ходит на протезах, борется за права колясочни-
ков, ни один новый дом не начинают строить, пока он не под-
пишет проект — смотрит, чтобы был пандус, съезд, как там что
ещё называется. Улыбается позитивно. Я ушла, отщёлкала своё
и ушла, сказала, что ещё съёмки, на самом деле решила прогу-
ляться пешком, топала по весенней пыли, в двух метрах ехали
машины, автобусы. Дети махали руками — понятно, конец
учебного года, солнце лезет в глаза, вот они и прогуливают, ка-
таются на автобусах, признают за свою — рабочий день, а я
шляюсь не пойми где. Унылые поля, небо, за какой-то незнако-
мой остановкой целая гора песка, а из неё торчит указатель —
написано название слободы, сфотографировала, пошла дальше.
Кто-то строит дом, рядом срубленные деревья, берёзы не ща-
дят наравне с тополями. Вот вкратце описание той дороги, по
которой я шла. Да, ещё церковь вдали, и в эту неделю любому
можно забраться на колокольню и звонить, сколько влезет, но
я решила идти дальше и дальше, и, может быть, добраться се-
годня до реки, пока она полноводная и широкая, настоящая
красавица, без проплешин мелей, вода блестит. Потом мне
вдруг захотелось полежать или хотя бы посидеть на земле, но
так, чтобы никто не видел. Не потому что стесняюсь, а просто
чтобы не видели, да и всё. Как раз попалась тропинка, и я по-
шла по сухой траве, и вдруг увидела жёлтую мать-и-мачеху, со-
всем уже недалеко от железной дороги, села рядом и сказала:
«Привет». Потрогала цветок, но пальцы за зиму отвыкли от та-
кого, оперлась на руки и потрогала подбородком, щеками, гу-
бами. Это первый цветок, надо же было как-то его понять. С со-
бой у меня были сигареты, и я начала курить. Прошёл какой-то
серый поезд, я встала и помахала рукой пассажирам, пусть не
расслабляются, не думают, что едут по пустынным местам, что
их никто не видит, ещё как видит. Всегда так и надо смотреть
на поезда — вблизи, пристально. Потом снова села к цветку,
смотрела на него и ревела. Всё-таки здорово напугали меня эти
врачи, измурыжили, умеют же. Люся, Люся, а вот сходи ещё ту-
да, а вот сдай вот этот анализ ещё. Надо же, так ласково гово-
рили, а сколько мороки из-за этого всего. Некоторые люди бо-
леют всё время, и они уже привыкли ко всему. Мне повезло, я
почти никогда не болела, а тут вдруг вот они начали меня пу-
гать, говорить страшное. И сразу же подруги и другие добрые
люди в один голос — лечись, лечись. Как в фильме про короля-
заику, когда жена всё таскала его по врачам, лечила косноязы-
чие. Добрые люди, а я здорова. Зима закончилась, а мне всё не
выдохнуть морозный воздух. Из-за этого всего можно забыть
про свет, а как про него забывать — это моя работа. Если вдруг
перестанешь помнить о нём, будешь работать плохо. Мне пока
не делают замечаний, но смотрят не очень приветливо: я забы-
ваю улыбаться тем, кого фотографирую, от этого они плохо
слушаются, смотрят в объектив, выходят какими—то деревян-
ными, буратинными, глядя на их портреты так и думаешь, что
это они так натужно и громко объявляют остановки.
До реки я не дошла, мне позвонили и сказали, что надо
срочно снимать учения пожарных, осталось полчаса буквально.
Пришлось уйти от мать-и-мачехи, быстро вскочить в автобус и
поработать, потом заодно позвонила спортсменам, растаял
снег, закончился сезон, и я пофотографировала их — все как
один хотели сняться со своими лыжами, прямо беда. Ладно,
редактор выберет лыжника с открытым лицом и поставит на
обложку, все эти хитрости известны, а остальным отдам их фо-
тографии, будут довольны. Или даже продам, тоже согласятся.
В общем, в итоге домой пришлось ехать поздно, читать про го-
лод уже не хотелось, я смотрела в окно и думала, что из всего,
что я когда-то фотографировала, мне б хотелось стать вот тем
унылым пейзажем за окном — весна, а травы ещё нет, и по по-
лю люди в ветровках идут к реке. Рядом села какая-то старуха,
я увидела в окне её отражение и почему-то испугалась — седая,
с большими круглыми глазами. Как привидение или что поху-
же. Это же всего лишь свет и тень, свет и не свет, но всё равно
было страшно. Пришлось выпрыгивать из автобуса и ждать
следующий. Начался дождь, и я замёрзла, но мне было всё рав-
но.
Где правда
Ни с какого товарного поезда меня, конечно, не снимали,
это я наврала, а остальные почему-то поверили, хотя до этого
со мной ничего подобного не было. Смешно, можно придумать
всякого, а тебе поверят, даже в самую ерунду поверят, наврал
же Длинный Зойке про свою смертельную болезнь, что его в
армию не заберут. Она ему поверила и через это полюбила всей
душой, не боялась скорой разлуки, хотя ясно, что если смер-
тельная болезнь — всё равно расстанутся. Чего она была такая
спокойная, непонятно совершенно. Может, просто хотела ду-
мать, что не расстанутся никогда, вот и думала, и чего ей дался
Длинный? Башган гораздо лучше, то есть, Длинный рядом с
ним просто ни в какие ворота. А потом пришла повестка, вызов
на медкомиссию, и он вернулся оттуда на рогах, а с утра ещё
полдня лежал без движения. И только потом все узнали, из-за
чего он надрался — комиссия ему подтвердила его болезнь,
освобождение он получил, правда, всё это было не в тот же
день, не в день комиссии, ему провели большое обследование,
и он каждый раз после анализов или каких процедур возвра-
щался домой никакусенький, а это при его болезни никак нель-
зя, категорически. В конце концов его положили в госпиталь на
обследование, но эта идея потом врачам не очень-то понрави-
лась, потому что больной из Длинного никакой — мало что не
умещается в кровать, так ещё ходит по коридору туда-сюда це-
лый день, курит втихаря, ругается с санитарками — всё от не-
рвов. К тому же ещё Зойка стала приходить каждый день сто-
ять под окнами. Время ноябрь, а она в джинсовой курточке, в
короткой юбке, без шапки. Врачи её гоняли, чтобы шла домой,
а она уйдёт, погреется в кулинарии полчаса, и снова стоит.
Пришлось её пускать в больницу в палату к Длинному, а то по-
том ещё у неё почки лечи, оно надо? У нас весь город в этом
госпитале лечится, больше негде, и врачи уже всех знают, вот и
про Зойку известно, что ей до пяти лет матрас сушили — пока
почки не пролечили, но ведь постой в ноябре на ветру — и сно-
ва позорище. Потом за Зойкой стали посылать из школы —
шутка ли, девятый класс, выпускной, а она в госпитале пропа-
дает. К Длинному даже его бывшая классная приходила, чтобы
он Зойку гонял от себя. А ему что — он болеет, а он Зойку лю-
бит, и она его, вот и весь разговор, оба вдруг поняли, что им не-
долго осталось вместе, вот и ловят каждую минуточку. У нас на
улице никто не верил, что Длинному недолго осталось, люди
говорили: тоже мне, натворил делов — и помирать, всем бы
так, но он вернулся из госпиталя после обследования и всем
показывал справку, что ему жить совсем недолго — пришлось
поверить. И пришлось простить, и немало, потому что он много
чего натворил. Длинный сам ходил по домам со своей справ-
кой, просил прощения. А к кому прийти не смог сразу — под-
сылал Зойку, на разведку, она издалека начинала, мол, Длин-
ный-то, смотрите, болеет, жалко его. Хозяева говорили: да,
жалко. Зойка: а сколько всем напакостил, теперь вот кается, но
дела-то остались, никуда ж дела не деваются. А хозяева ей: да
уж забыли почти, чего там. Зойка: может, ему самому это и ска-
жете, а? Они: да чего б не сказать? И на следующий день или
уже в этот вечер идёт Длинный, с пивом или портвейном, вот и
всё, и дело готово. Длинного все прощали, даже баба Нюра, по
которой он стрелял из рогатки проволокой, и она потом ещё
две недели не показывалась из дому в синяках — она тоже его
простила. По правде говоря, редкий урод был Длинный до сво-
ей болезни.
Теперь-то всё переменилось, он даже ко мне приходил за
прощением, правда, не сразу, тянул почти до последнего, хотя
никто так и не увидел этого его последнего, последних его ми-
нут, он живёт и живёт, правда, всё время лечится. Мы с Башга-
ном всё гадали, придёт он или нет, точнее, брат даже больше
думал об этом, мне было всё равно, я уже забыла, что передо
мной Длинный тоже виноват, и даже сильнее всего передо
мной виноват, то есть, я не забыла, а как-то не особенно так
вспоминала, если всё время думать о тех, кто тебе подгадил, то
времени больше ни на что не останется. Длинный, кстати, мог
бы и не приходить к нам, он уже давно понял, что заявление на
него тут никто писать не собирается, он ещё сразу же после то-
го случая приходил ко мне с шоколадкой, но Башган не пустил
его даже в калитку, он бы его побил, но Длинный с первого
удара упал, а потом стал на колени, почти что лёг, текла кровь,
Башган отвернулся, ему стало совсем худо, потом он сказал, что
чуть кишки не выплюнул. А Длинный так и стоял у всех на ви-
ду, с шоколадкой в руке, и ревел белугой — отправляться по
этапу очень не хотелось. Брат смотрел-смотрел на него, хотел
побить, но я не разрешила из окна, ему надоело, он и ушёл, а
Длинный постоял ещё минут пять, и тоже ушёл, только какой-
то смешной походкой, ноги-то отсидел до мурашек внутри. Так
я и не подала никакого заявления, хоть Башган ещё долго вор-
чал на эту тему, в другое время он бы орал, но не в этом случае,
и мне всю зиму было не в чем ходить — пальто тогда так зама-
залось в креозоте и в чём-то ещё, что я его сразу сожгла. Прав-
да, Башган продал свой компьютер и купил мне новое, розовое,
очень красивое, оно так и висит в шкафу, брат ни за что не со-
глашается его продать обратно, думает, я ещё надену, но уж
фигушки, с тех пор я и думать забыла и о пальто, и о юбках, и о
красивых белых кофточках, я их больше не ношу. Иногда дома
я влезаю в это пальто, всё-таки оно мне очень идёт, но на улицу
не выхожу в нём никогда. И вообще стараюсь не выходить в
тёмное время суток, по вечерам меня встречает Башган, мы за-
ранее договариваемся, по каким улицам пойдём, к тому же те-
лефоны пока ещё никто не отменял. Но всё равно я боюсь
наряжаться во что-нибудь очень уж женское и прокалывать
уши, тем более, ходить в юбке вечером, эту охоту у меня отбил
тогда Длинный, когда мы повстречались с ним на железке, всё-
таки, если бы я крикнула, всё дело было бы не так, гораздо
лучше, но в том и дело, что голос в одну секунду пропал, и я
смогла только молча обернуться и немного заехать ему в нос.