параллель мудрости, надо встать на неё, и всё поймёшь в тот
же миг». Ладно. Гитлер перестал убивать солдат, начал соби-
рать корабли, готовить снасти. Как раз к августу управился.
Сел на белый корабль, отправился в море, и того солдата, Фри-
ца, с собой забрал — пригодится. Он не хотел с Гитлером на од-
ном судне по морю идти, к тому же, боялся воды, но — служба. .
Много раз представлялся Фрицу случай утопить Гитлера,
столкнуть с корабля, да и всё. «Что мне стоит, — рассуждал он
временами, — душу свою сгубить, зато народ от войны спа-
сти?» Но никак не мог — надеялся на мудрость рейнской деви-
цы, рука не поднималась.
И вот попали они в Арктику. Кругом холодно, а они в своей
военной форме. Другой бы на месте Гитлера развернул свои ог-
лобли да и домой, домой.. Но он упорный — ищет свою мудрую
параллель. А в Арктике параллелей всего ничего. Ну, одна-две-
три — и всё! Ходили они с Фрицем по льду, ходили, переклика-
лись. «Эй! — позовёт Гитлер.— Не видно ли той параллели?» —
«Никак нет, — ответит ему солдат (он к тому времени уже
научился отвечать по-военному), — не видно». — «Ну-ну», —
пробормочет Гитлер тихонько, и дальше ищет идёт. И вот од-
нажды Фрица как будто стукнуло что — по голове, и в глаза
ударило. Сначала думал — солнечный льдяной удар, который
зрения лишает. Перед глазами всё белое, главнокомандующего
не видно, океана за ним не видно. Постоял так с минуту, ничего
не видит. «Эй! — закричал не по-уставному, — э-эй! Где я?»
Гитлер к нему подбежал, волнуется, спрашивает: «Что такое?
Доложить обстановку!» От этих слов как будто белая пелена с
глаз Фрица спала, зато красная настала. «Докладываю! — кри-
чит он, — обстановку! Стою на параллели мудрости и охраняю
её по причине прямого подчинения ей же, то есть, мудрости!
Она ничего не говорит, но показывает!» Гитлер так и засто-
нал: это он должен был встать на мудрую параллель и подчи-
ниться ей! Стал он дёргать солдата за рукав и спрашивать:
«Что она показывает, что? Доложи обстановку!» — «Вижу
красное, — начал Фриц, — это твоя война. Нету ей ни продыху
ни вдоху. Не знает она ни жалости, одно лишь страдание. Нет в
ней места ни радости, ни женщинам, ни капусте квашеной. Ни
лету, ни морю, ни рейнским берегам. Ни детям, ни старикам, ни
велоспорту. Ни кино, ни танцам, ни опере. И пива там тоже
нет! — и повернул грозные глаза к Гитлеру, — и всё это из-за
тебя! Из-за твоей войны. Чтобы тебя кошки подрали!»
«А ну, молчать!» — заорал Гитлер. «Нет! — заорал ещё
громче и страшнее Фриц, — пусть дерут! Всё равно моя прав-
да!»
Разозлился Гитлер и убил Фрица. Сел на корабль, поехал
домой. Пока добирался, сто дум передумал, сто мыслей пере-
брал. Сначала выходило так, что война нужна, а потом он
вспоминал всё, что сказал ему напоследок Фриц, и тогда полу-
чалось, что это очень плохо. Что делать?
Домой Гитлер прибыл тёмной октябрьской ночью. Лёг
спать в одежде, думал начать утром войну. Вызвать всех сол-
дат и заставить их идти на фронт. Пусть пешком добирают-
ся, топчут ноги. Но на следующий день по всей стране начался
октоберфест с песнями, танцами и пивом. На время он забыл о
своих планах. Потом выпал снег, и надо было разгребать до-
рожки. Потом снег растаял, и на дорожки пришлось посыпать
гравий, а на грядки садить цветы. Как-то забылась эта мысль о
войне. Так её и не было.
Так Фриц всех спас.
13. Самое тяжёлое — вставать. Хотя, нет, это не самое тяжё-
лое, потому что холодно, и хочется встать и пройтись. Легко
слушать ночью птицу дергача, пусть себе кричит, мы с братца-
ми так устали, заснём всё равно. Легко варить обед, пусть будут
супы, без второго, так быстрее — и ещё легче. Просто и легко
сидеть у костра, разговаривать обо всём, о мире, а ещё о войне,
а потом идти спать. Легко дышать, смотреть в разные стороны,
хоть на запад, хоть на восток, хоть куда — война уже кончи-
лась, не жди ниоткуда врага. Легко нам жить.
14. Всё-таки и на берёзы надо смотреть, не всё же на кости
братиков. Каждый день одно и то же: копать и копать, думать,
что когда-нибудь тоже умрёшь, попадёшь в другие пределы,
класть останки в мешки из-под сахара, в сахарные мешки. Ви-
деть на тропинке человека, всегда одного и того же — утром он
идёт за клюквой, а вечером — к себе в деревню, за спиной у не-
го рюкзак, в рюкзаке ягоды. Сейчас он отнесёт их домой, потом
продаст в магазин, а может быть, отвезёт на рынок, хотя проще
всего было бы сдать заготовителям, они сделают настойку или
что-то ещё. Как-то мы пошли по болоту, по настоящему болоту,
где мох — как облака, идёшь по нему, лишь бы пройти и не
оступиться, а то упадёшь, пропадёшь, всё. Один братовей как-
то смотрел и видел, как аист ходит по мокрому, не по такому
болоту, но всё же мокрому. Он смотрел, и вдруг говорит: мне бы
такие ноги. И мы шли по болоту и думали — нам бы такие ноги.
Мы бы смелее шагали.
Попробовали клюкву — а она весной пьяная. Сладкая, не
то что осенью, может быть, и не пьяная, но голову уносит. Мы
копали-копали, не поднимали голову почти, только посмотреть
на берёзы, и ходили всё же по твёрдому, по земле, ели тушёнку.
А тут идём — как будто кто-то положил на воду надувной
пляжный матрас, и мы ступаем по нему. И вдруг едим клюкву. У
каждого бы в голове зашумело.
У этого ягодного человека каждый день клюква, такое уж
у него дело, у нас — другое: копать. Однажды он сказал, глядя
на нас, что мы как будто в пионерском лагере — совками копа-
емся в песке, мы поднимали тогда верхового из хорошего грун-
та, кости в корнях не запутались, но он всё равно был разбро-
сан по большой площади — может быть, когда-то тут похозяй-
ничали чёрные копатели, им нужно только железное оружие, а
остальное у них — долой. Или попал снаряд. Теперь ищи долго,
можешь и не найти всего. Всего брат-солдата. Посмотри на бе-
рёзы, как дымом будто опутаны. Слушай, как по деревянным
стволам, по клеткам поднимается кверху сок. Клюква живая,
листья на деревьях живые, живые слова ходят кругами. Весна
наступила всё же.
15. Конечно, надо быть радостными, на три недели нельзя
оставаться всё время в грусти. Мы шутим друг над другом,
вспоминаем смешные случаи. Почему нет.
Например, было такое, что нам тяжело, еле добрались до
того места, где потом жили все эти недели, едва донесли всё,
что взяли с собой — и инструменты, и щупы, и свои личные
вещи, спальники (спальные мешки), и хлеб, конечно, хлеб. Нас
тогда было мало, немногие братовья смогли приехать в боло-
тистую область, нам пришлось тяжело. А тут ещё надо нести
останки в деревню. Нам вызвались помочь местные жители,
такие же братовья, они узнали мобильной связью, что нам
трудно, что нас мало, нести тяжело. Решили найти. Позвонили,
сказали — мы выходим. Мы ждали несколько дней, сами копа-
ли, сами доставали братиков из земли. Сами унесли в деревню.
А тех всё нет и нет. И в последний день они вышли к нам, по-
просили чаю. Пейте. Оказалось, всё это время, все дни они хо-
дили своей болотистой мокрой землёй, искали нас, и нашли
только в конце этого весеннего труда. Как странно.
Иногда пойдёшь в деревню, купишь чаю и хлеба. Хлеб
принесёшь, а чая где-то нет, пропал по дороге. Был — и не ста-
ло, необъяснимо. Приходится пить бруснику, завариваешь и
пьёшь. В другой раз можно бы и посмеяться, но сейчас как-то
не хочется.
Хотя смешного бывает много.
16. Не каждый заметит братика. Не у каждого есть этот дар.
Кто-то пойдёт, запнётся за что-нибудь, решит поискать в этом
месте, смотришь — и появляется солдат. Никто бы не нашёл, а
этот вот запнулся и заметил, надо же. А если бы не запнулся,
думаем мы, и ответ напрашивается сам собою. А другой, наобо-
рот, никак не может найти. Пусть и запинается, и не запинает-
ся, и со щупом, но не получатся разгадать, где останки. Ходит с
металлоискателем. Но это бесполезно — вся земля набита же-
лезом и пулями, вся земля ржавая — и прибор пищит на каж-
дом шагу.
Некоторые братики пролежали в земле несколько десят-
ков лет, и никто даже не думал, что они тут есть. Подмоет вода,
расширит ручей — и видно солдат. Пройдут животные, потол-
кают землю — и вот брат-солдат. Каждую среднюю весну мож-
но найти братика на тропе. Сколько лет ходят грибники по ней,
а одного не знают — идут по костям. Ну и что? — скажет какой-
нибудь грибник, — все мы из праха, и прахом станем. Вот и они
лежат в прахе, вот и они прах.
Это так. И трава растёт из праха, и деревья, вот все эти
берёзы — они все растут из праха. Пока прах не устанет, всё бу-
дет расти. Кому-то жалко, он говорит — я не хочу, чтобы так
всё закончилось. Ему отвечают — так не заканчивается, так,
может быть, начинается, что ты, не бойся. Вспомни, откуда
произошёл человек, из чего его сделали, и что внутрь, в душу
вдохнули, и кто сердце в руках держал. А он всё не успокаива-
ется и не успокаивается. Ему бывает плохо, всё мутит, напри-
мер. С таким тяжело в средние вёсны в болотистой местности,
и самому ему тяжело. Может быть, проще на природе в другое
время, в другом месте. Кто ж проверял.
Ничто не помогает от сомнений. Так и будет этот братец
копать и всё думать и думать о том, как это плохо — лежать в
земле, становиться землёй, из тебя будет расти трава, деревья,
будут рядом возиться жуки, совсем как в стихах: теперь вам
братья — корни, муравьи, травинки, вздохи, столбики из пыли.
Что делать с этим? Оказывается, не всякий согласен быть
прахом, вспомнить хоть классику: и что, у Александра был вот
такой же вид в земле?
Снятся братцу сны. Ворочается, когда спит в палатке, а
надо помнить, что он не один, рядом лежат такие же его бра-
тья. Например, снится, как будто лежит он в земле, и надо бы
повернуться с одного бока на другой, а не может, то есть, мо-
жет, но с трудом. Пойди-ка перевернись в земле. Трудно. А ря-
дом с ним брат-солдаты лежат, много, и их тоже можно задеть.
И так становится нехорошо, встал бы, вышел бы из палатки, но
пойди так просто вылези из земли вон. Из праха. Утром он про-
сыпается и идёт искать солдат. Находит, а ночью снова они
снятся. Может быть, когда закончится средняя весна, начнётся
поздняя — он и забудет о том, что ему плохо, его мутит. А мо-
жет быть, забудет раньше, а потом вспомнит.
17. Одному человеку всё слышались голоса. Он думал, самое
тяжёлое — эти голоса. Он шёл по болоту — вдруг кричат: «Эва!
Эва, эва!». И так несколько дней — всё из одного места звук. В
первый раз, как услышал, он вспомнил молитву одну, а может
быть, сам придумал. Так испугался. Крик прекратился, к тому
же брат ускорил шаги и быстро выбрался к своим, ему зачем-то
нужно было уходить, может быть, из деревни с покупками воз-
вращался, может быть, с хлебом.
Но потом он услышал «Эва!», когда лежал и спал в своей
палатке. Вдруг среди ночи ему приснился лес, как будто он
стоит на земле рядом с деревом — у дерева корни вывернуты
из земли, оно упало, а корни вывернуты, он стоит и слышит,
как кто-то говорит ему: «Братец, тут». Он смотрит, а под кор-
нями перевёрнутая каска, он поднял её, а там, а под ней полно
патронов. Как будто кто-то нёс их в каске, в него попала пуля, и
он упал, каска с патронами перевернулась. Получается, не донёс.
И каждое утро, как встанет, слышит одно и то же, со сто-
роны того болота. Кто-то будто зовёт всё время.
Однажды утром он проснулся, пока завтракал, в голове
его что-то будто стучало. Встал, повело, упал. Все забегали, суе-
тятся — человеку плохо! Говорят: что? Что случилось? Ты не ел
пьяную клюкву? А он лежит, и лёжа заговорил: все искали меня
под горой, а я у ржавой воды. А у самого глаза пустые и стран-
ные, будто бы не свои. Встал, взял инструмент и пошёл, смот-
рит чужими глазами. Все за ним. Пришли к болоту, вода старая,
пахнет нехорошо, остановились у берёзы — она упала, лежит,
корни вывернуты. Рядом на земле перевёрнутая каска, подня-
ли каску, а под ней патронов полно. Стали копать рядом —
подняли бойца, роста обыкновенного, никакой не великан и не
богатырь, медальон нашли — пустой. Не хотел, значит, запол-
нять, боялся накликать смерть. Рядом ещё пять солдат лежали
— ни про кого не известно, как зовут.
Когда всех подняли, когда откопали всех, кости сложили
в пакет из-под сахара, слышат, как кто-то кричит радостно:
«Это мы! Мы!».
18. Один братец всё хотел тишины, её тут полно, как воды в
земле, а ему всё было мало, всё говорил — у меня в голове зве-
нит, и хочется пореветь. Он ходил молча по лесу, искал брати-
ков, всё думал — как бы найти их, как бы? А наткнулся на па-
поротник выходящий. Клубочки папоротника сидят в земле до
весны, а средними вёснами, да, средними вёснами начинают
раскручиваться, выходить из-под сухих прошлогодних листьев.
Они разворачиваются, как сухое прессованное полотенце в во-
де, они разворачиваются, становятся листьями. И вот перед
нами папоротник. Братец загляделся на весну, сел на лежащее
дерево и так сидел. Смотрел, как растение разворачивается, как
клубки становятся полотенцами, как лапищи папоротника уве-
личиваются — сразу зелёные. Потом просыпаются все жуки,
подснежники закрываются до следующей средней весны, при-
ходит лето, проходит несколько лет, а он наблюдает жизнь,
снег, осенние листья, жуков, солнечный свет через лес, кабанов,
лосей, вот кто-то перекликается, шумит на реке моторка, то
одна, то другая, спеет брусника, растут деревья, стареют.
И сидел так, все проходили мимо, дорога в ста метрах, ни-
кто не мог заметить — оброс зелёным мхом, как пни во всяких
лесах, не только в той болотистой области, ноги стояли на ме-
сте, через длинные болотные сапоги проросла трава сныть, бе-
лые подснежники подобрались к правой стопе. Всё видел сам,
всё знал. Однажды дошли до того места братья, ходят, разгова-
ривают между собой, ищут братиков, зовут. И вдруг он стал,
братец, большой братовей, встал с дерева, сказал: тут! И сказал
ещё, что нельзя остыть. И ушёл себе в лес, сам во мхе, сныть
торчит из резинового сапога.
И правда, на том месте нашлось потом много братьев-
солдат. И нашей страны, и не нашей. Достали всех из земли, по-