лицо невозможной Виктории-Маргарите Рукавицкой-Нусс.
Мысль её побежала куда-то за угол дома, а сама она прямо на
глазах стала уменьшаться, уменьшаться, и вот я слезла с её
спины. На прощание Виктория протянула мне руку.
«Я заберу все твои имена себе на память», — подумала я.
«Забира-ай!» — донеслась её мысль из-за угла. Маргарита-
Виктория пропала в людском переменчивом море. Меня ждал
театр и неизбежные неизвестные мысли о том, что делать
дальше. Чем занимаются в таком случае? Театром, наверняка
театром.
П о т е р я н н а я г л а в а
Эта глава была потеряна, но довольно быстро нашлась.
Она просто закатилась под стол, и всё, что мне нужно было сде-
лать — наклониться и поднять её с пола. Так я и поступила. Вот
так дурацкое происшествие, нелепая случайность дали имя
этой главе. Это всё, что нужно знать о ней.
Зима, чёрно-белый doc
Снега так много, счастье особого свойства, когда можно
расплакаться от него, но это так глупо.. Подойдут и спросят:
«Чего ревёшь?» — как объяснить? От снега? От света? От кра-
соты? Белый снег, тропинки из песка, закат отражается в окнах
многоэтажек, розовое облако со светлой каймой, пробки, авто-
бус подолгу стоит на одном месте, так что всё можно рассмот-
реть детально. Думаешь: видит ли это кто-то ещё? Видит ли
кто-то, кроме тебя? Невозможно же, чтобы не видели. Невоз-
можно. Успокаиваешься, едешь дальше, смотришь, думаешь: о
снеге можно много написать, прямо сейчас взять ручку и
начать — о снеге, о зиме, о белом. Но уже написана сказка, если
бы не эта сказка о снеге, можно было бы написать о снеге. Но
люди могут устать от этого, от снега, от белого, от света, до-
рожки из песка не всем нравятся так же сильно. С трудом сдер-
живаешься, чтобы не написать. Хорошо хотя бы думать о снеге
постоянно, и вспоминать некоторые слова, держать их в голо-
ве, перекатывать во рту, пробовать на вкус: снег, свет, лес. Снег,
свет, смех. Свет, свет, снег. Смех, снег, лес. И так далее, пока не
доедешь до работы, а там уж будут другие слова. А когда уста-
нешь от них, посмотреть в окно — а там снег, свет, снег.
На городских ёлках лежит снег, пока ещё январь, но при-
дёт февраль, весь его пообдует с веток, посшибает, останутся
они без снега, без наряда, как летом. Снова как летом. Недолго
их счастье и белая красота.
На киосках провода с иллюминацией, их прикрыло снеж-
ными карнизами, и огни оказались внутри снега. Они продол-
жают бежать, светиться из-под белого — матово и нежно, бере-
гут от яркости наши глаза.
Всё берёжет нас этой зимой, всё жалеет. На улице так кра-
сиво, светло, так радостно, что начинаешь бояться, как бы это
не потерять, внутрь, в живот, как будто пробирается мороз — и
это счастье? Но вполне можно уйти в дом, отвернуться от окна,
не видеть ничего белого, успокоиться. И снова посмотреть в
окно, убедиться, что красота твоя никуда не делась, те же чёр-
ные ветки под снегом, те же дорожки из песка, и морозно так
же, как было утром, а может быть, ещё холоднее. Только что
было тревожно, только что был холод внутри, а теперь — хо-
рошо, празднично. Правда, как зима не даёт забыть о себе, хо-
лодит щёки, так и у этой радости внутри как будто сидят игол-
ки: ступишь не так, поскользнёшься, подумаешь о чём-то дру-
гом — и уколешься. Завозишься, забеспокоишься — и иголки
будут колоть сильнее. Зима говорит: «Спокойствие, будьте
спокойны, пока что я тут, с вами».
Пока она тут.
*
Мир же не пустой, в самом деле, даже если ничего нет у
тебя и ходишь, как обалдуй, по городу, ищешь надпись: осто-
рожно, сход снега, а её всё нет, а снег сходит и сходит, а больше
и нет ничего, так вот, всё равно остаются слова какие-то. Они
ходят и ходят по миру, босые, бедняжие, без тебя, может быть,
не такие и бедные, но мы-то знаем: то, что без нас — оно бед-
ное и босое. Давай теперь майся, ищи свои слова, они ходят уже
внутри, в тебе, но их не поймать, ходит же по тебе кровь, сто
раз в день ходит по тебе туда-туда-туда, обратного хода нет,
она по другой дороге возвращается. Хотя почему же возвраща-
ется, она всё время уходит из дома, из того места, откуда по-
явилась. Откуда она появилась, чего нарезает круги, чего так
беспокоится? И не увидишь, пока внутри. Только поранься,
травмируйся, порежь себе руку, допустим, и вот выходит, вы-
текает, капает, можно терять сознание, можно смотреть, можно
собрать, но обратно вряд ли вернёшь её. И слова ходят по тебе,
то ли с кровью, то ли сами по себе, туда-туда-туда, попробуй
поймать, ходи, нарезай круги, ищи надписи на домах, на витри-
нах, где получится. А вокруг мир пустой, не поймёшь даже, где
сход снега, только и остаётся держаться старыми новостями,
потому что старые новости лучше новых, к тому же можно по-
выбирать — старые плохие новости мы не помним, старые хо-
рошие новости держим перед глазами, в случае чего хватаем и
прикрываемся, как щитом. Но мир пуст, от кого же тебе при-
крываться? Если мир пуст, от кого тебе прикрываться, с кем
сражаться, от кого убегать и кого догонять? Некого. Даже
надписей не осталось, никаких свидетельств, ничего, ничего, в
некоторых местах — тихое эхо, недовольное, еле просыпается,
если крикнешь, и то хлеб — говорят тебе твои слова, вдруг они
говорят с тобой, про эхо: уже хорошо, мир, видишь, пока не со-
всем пустой.
*
Бедный Чебурашка совсем устал стоять в снегу, смотрит
так жалобно, совсем пообтёрся, Гена играет ему на гармошке, а
лучше не становится, становится теплее. Есть и у этой зимы
недостатки, как ни старайся, как малого ни морозь, всё равно
он смотрит куда-то, может, на снег, может, на того, кто выше
его, может, на небо, а небо становится ярче. Каждый день ярче,
синее, и солнце светит, и птицы какие-то запели, ну, как запели
— о чём-то всё говорят. И Винни-Пух, и лягушка с осликом не
ушли вовсе под снег, а остались тут ждать весны, маленькие
гипсовые скульптуры. Мы не видели их всю зиму, а они ждали
и думали: кто-то же нас найдёт, кто-то поймёт, что зима вре-
менно, зима отдельно от нас, сколько ни сыпь снега, мы стоим
и напоминаем о лете, о весне. Найдите же нас.
Это они шёпотом говорят, без восклицательных, почти не
слышно. За скрипом снега не слышишь. Бежишь от мороза
быстрее в дом — и не видишь их. Смотришь вокруг — от снега
слепит глаза, не замечаешь вообще ничего, ни булочных, ни
банков, ни горок, ни каких-то кафе. Потом быстро темно.
И вот находишь их всех, случайно, однажды, старинных
своих приятелей, а гнома не находишь, раньше где-то рядом
был ещё гном, а теперь его нет, весь оказался под снегом, весь
— с колпаком. Может, кто-то там есть ещё? Может, гном не
один? Остаётся на это надеяться, потому что одному под сне-
гом, должно быть, очень не просто. На это и надежда. Что же,
придётся смириться, что зима кончится, надо же выбраться из-
под снега тому, кто там оказался, он же не специально.
*
Всё ноги и ноги — ну, а чем же ещё ходить, разве можно
только мыслями дотянуться в разные стороны, как в слове о
полку, кто его помнит. Надо ли — никто и не спрашивает. Всё
плечи и плечи, хорошо, что мёрзнут только они. И то в конце
зимы так получилось. Так получилось, что это старая курточка,
в той вообще ничего не мёрзнет, пойди догадайся, что там на
улице — зима, не зима. И вдруг наденешь старьё, лезут перья
из всех швов, пассажиры в автобусе отходят подальше, мало ли
у кого аллергия, и на плечах уже ничего не осталось, всё. Не
страшно, не замёрзнешь, на небе солнце, дым из труб.
На улице Романтиков замечены только собаки, которые
проводят тебя лаем, кто-то вскочит на свою конуру, кто-то по-
ставит лапы на забор. На улице А. Ахматовой всегда тихо, толь-
ко с Пионерской заехала задним ходом «девятка» — развер-
нуться. На Тополиной улице из калитки пятого дома выбежал
пёс, поговорить — у маленькой девочки, хозяйки, не получи-
лось остановить, а сам он сдержаться не смог. Ничего страшно-
го, она его догнала, поймала за ошейник и увела (как ты надо-
ел!). На улице имени деревни Жэчки (не видно было названия,
оставим на совести автора) много жучек без привязи. Сонные,
они лежат на дороге, но просыпаются посмотреть на чужого
человека, подбегают — кто погавкать, кто-то — повилять хво-
стом, трогать их не надо, ну уж. Запрудная тропинкой подни-
мается круто вверх, из Татарки выходишь куда-то. Выходишь, и
ладно, всё. Опомнись от этого дня. Дальше снова твой город.
*
Ёлки любимые стоят у стадиона, почему их называют го-
лубыми, когда они обычные зелёные ёлки? Ничего, никакого
намёка. Вот они продержались весь январь с толстым снегом
на ветках, потом в феврале стояли, теперь нет никакого снега,
так, на одной, внизу, на толстых нижних ветках, большой слой.
Но это чепуха, это ничего. Можно сказать, ничего нет. В январе
снега было столько, дом можно построить, никто не строил, все
ехали мимо, думали — вот, ёлки. Или не думали, потому что
окна заледенели, не видно, что там делается, не проехать бы
свою остановку.
И вот, пожалуйста, теперь ёлки стоят с изогнутыми вер-
хушками, все. Каждая. Думаешь — ты-то чей крест несёшь? От-
куда бы знать. Вот к одной, крайней, сгребли гору колотого
снега с асфальта, он там лежит, навалился на дерево, какой мо-
лодец. Она его держит, и ещё верхушка наклонена, смотрит до-
лу, не возражает, потому что всё равно бессловесная. Умели бы
говорить, что бы узнали от них о себе: вы сидите ночью в теп-
ле, снег на вас падает и тает, не остаётся лежать, вы можете хо-
дить туда и обратно, мимо нас, даже ездить в машинах, можете
слетать быстро на юг и вернуться, а мы стоим, склонили голо-
вы свои, свои верхушки, и чего вам ещё? Что скрипите и жалуе-
тесь, просто нам непонятно. Нет, не ругаемся, но живите и ра-
дуйтесь, приходите к нам, не забывайте.
Говорящие ёлки у стадиона.
*
Расколотая зима, это расколотый год. Сначала была осень
и разные планы на жизнь, выпал снег, и началась зима настоя-
щая, всё как будто сбывалось, а надо было предвидеть, угадать,
но разве ждёшь подвоха от тех, кого любишь? И зима закончи-
лась через месяц. Пошёл дождь, асфальт заледенел, и на вокза-
ле упала важная персона, поскользнулась, упала — и всё пошло
кувырком, городские власти сказали: мы найдём крайнего, и
нашли. Крайний сказал в телевизор: это моя вина. А важная
персона прогуливалась по дорожкам в санатории. В санаториях.
Это был ещё не раскол, так — трещина.
Дождь долго был, шёл и шёл, когда давно надо бы снега и
снега. Всё равно дрова расходовать и уголь, так хотя бы ходить
по чистому. То, что любишь, стало схлопываться, закрываться,
скручиваться невозвратно, теперь уже не вернёшь. Всё прохо-
дит, и это тоже прошло, морозы ударили по живой воде, по
раскрытым озимым, клубнике, яблоне, вишне, набухшим их
почкам. Никто не ждал подвоха, зима раскололась, но потом эту
рану, прореху занесло снегом, так красиво, даже не скажешь,
что было плохо, что год расколот. Снег лёг, лёд встал, самое то
для рыбалки. Ладно, живём дальше, достали фотоаппараты,
ходят, снимают, говорят в телевизор: как прекрасно у нас в это
время, приезжайте, смотрите. Теперь вся Европа узнает, как
может быть красиво, их же занесло этой зимой, вот следующей
соскучатся по настоящему снегу, приедут к нам, будет тут кла-
дезь туризма.
И это расколотая зима, это расколотый год, потому что
так нельзя, так не по правилам и не считово, всегда было по-
степенно, то есть осень незаметно переходила в зиму, зима
становилась весной, потом само собой получалось лето, и, ко-
нечно, осень, всё как-то складывалось, друг за другом шло, ни-
кто не ссорился. А сейчас то, что ты любишь — скручивается,
закрывается, исчезает, даже твои слова тебя не слушают, не
спасают, спорят друг с другом, расколотая зима, ожидание,
праздничный светлый день.
*
Невидимый город, да, это так, странно, что есть невиди-
мые города. Пока живёшь у себя, пока никуда не едешь, кажет-
ся, все города невидимые, все они никуда не годятся, зачем, ко-
гда есть свой — вот он, у тебя под ногами, перед глазами, вот
он, проходишь через него в день по два раза. Правда, из неко-
торых приходят письма и даже посылки, получается, они есть,
они всё-таки есть, они где-нибудь существуют. И если человек
уехал так далеко, что даже душой не задеть, не пишет — рань-
ше-то письма приходили, их можно найти, перечитать, как раз
зима заканчивается, самое лучшее занятие, пока ещё лежит
снег, и холодно гулять вечерами. На конверте написано назва-
ние города, возьми карту, найди его.
А этот город — он самый невидимый, и скоро его совсем
не станет, жители уже разъезжаются, поезд уезжает каждую
ночь, в 23:35. Никто не замечает маленький город, только по-
литические карты и будущие депутаты — надо же им где-то
собрать подписи для участия в выборах. А больше его ни для
кого нет. В три часа дня по железной дороге проходит поезд,
пассажиры смотрят из окон вниз, думают: что это за деревня?
— но это не деревня. В это время тут пасмурно, и никто нико-
гда не фотографировал поезд, кто же снимает в такую погоду?
А если светит солнце, жители останавливаются и смотрят, — в
самом деле, это красиво: сверкающий снег и поезд на фоне зе-
лёного леса, он едет как будто сверху, железная дорога идёт
выше, и город оказывается внизу — так лежит яблоко в чашке.
Тут не до фотографий, так что и поезд тоже невидимка — мо-
жет быть, его нет.
В городе негде работать, жители сидят дома и топят печи,
кто-то рубит лес, продаёт дрова — и в воздухе пахнет дымом, а
зимой ещё пахнет стихами, без этого тут не прожить. Горожане
не унывают, они говорят: мы тоже уйдём, вместе с городом мы
уйдём в историю, вместе с закрытым заводом, вместе со сне-
гом, но пока ещё поживём, несколько зим, несколько лет. Люди
ещё тут есть, но это правда — их сейчас уже видно всё хуже и
хуже. Конечно, это просто потому что зима, а в воздухе повисла
влага, лёгкий туман, дымка, и дым ещё над домами — это по-
нятно. Но их всё меньше и меньше, и скоро мы совсем переста-
нем на них смотреть, забудем их видеть.
*
Белый снег, белое небо, белая колючая изморозь на вет-
ках — это зима и повышенная влажность, нет же, это всё начи-
нается и начинается весна, всё начинается, но её опять перебил
снег. Смотреть на белое, думать о белом, запомнить белое — и
ничего плохого. Но белое, вспомним фотографирование, в
негативе чёрное. Белое кому-то негатив. Вот, например, кто-то
думает, что зима — всё белое — как больница. Или говорят —
всё белое, холодное, мерзкое. Ну да, как же.
В это время всё настоящее — жизнь и прочее, всё живое.
Хотя люди могут быть правы — живое, но больное.