— И теперь все хорошо. — хмыкаю я и достаю еще две сигареты. Одну протягиваю бомжу, тот благодарно кивает и прикуривает от моей зажигалки.
— Да, хорошо. — подтверждает он, глубоко затягиваясь. — Менты не трогают, потому что с бандитами работаю. Бутылки сдаю, мне спирт дают. Ночую в теплом подвале. Нормально. Главное, перспектива есть…
Он мечтательно прикрывает глаза, продолжая затягиваться «вслепую».
— …скоро обещали на разгрузку вагонов поставить. Я ведь еще крепенький, я ведь раньше спортсменом был. Тогда питание нормальное будет, опять же, уважение…
— Тебя как звать? — спрашиваю я.
— Федей. Федор Олегович Забруйский. Пятьдесят второго года рождения, уроженец Ленинграда.
— Санкт-Петербурга… — машинально поправляю его я и он хмурится.
— Не Петербурга, а Ленинграда. Мой отец блокаду Ленинграда пережил, мой дед Ленинград защищал, я в Ленинграде родился и всю свою жизнь в нем прожил. У меня в паспорте было написано Ленинград, я дальнобойщиком работал и в Ленинград грузы возил, из Ленинграда фуру гнал. А ты говоришь, Петербург… Санкт-Петербургом его назвали те, кому на этом переименовании денег надо было заработать. Ни один настоящий ленинградец не позволил бы себе такого…
Ну всё, поехали…
Я встаю со скамейки. Мне все равно, как будет называться город на Неве, мне хочется пива… Я иду к маленькому ларьку, стоящему неподалеку и сую в грязное окошко купюру.
— Пива. «Балтику». «Тройку».
— Сколько? — доносится изнутри неприятно-сиплый пропитый женский голос с недовольными интонациями.
Сколько?… Я поворачиваюсь — бомж продолжает сидеть на скамейке и смотрит в мою сторону.
— Четыре. — отвечаю я и добавляю. — Только похолоднее.
Если бы я попросил теплое, то наверняка получил бы холодное. Как только таких стерв подпускают к торговле?
С пивом я возвращаюсь обратно к скамейке. Уверен, у Федора сердце бьется в два раза сильнее.
Протягиваю две бутылки ему и вижу в глазах такую благодарность, после которой любые слова будут лишними. А ведь действительно, необязательно рассыпаться словами, достаточно просто посмотреть в глаза и если это искренне, то все будет понятно.
Федор открывает обе бутылки невесть откуда взявшейся открывашкой и одну тянет мне. Две закрытые лежат на скамейке между нами, дожидаясь своего часа.
Мы выпиваем по полбутылки, прежде чем я спрашиваю:
— У тебя семья есть?
— А, — неопределенно махает рукой Федор. — была когда-то. И квартира была своя, двухкомнатная…
— Жена, дети…?
— Всё было, и жена, и сын… Сын — умница, жена — красавица…
Голос у него меняется. Дрожит, что ли?
— …Жена поблядушка была. Пока я на в рейсе был, она соседских мужиков к себе водила. Сына к друзьям на пару дней отправит, а сама квасит и трахается. Я ее любил. До самого последнего мгновения любил. Пока под колеса своего грузовика пьяную вусмерть не положил. А как переехал ее, так сразу что-то во мне оборвалось. Словно и не было ее никогда в моей жизни. Одни смутные воспоминания о чем-то малоизвестном… Мне за это семь лет впаяли. Повезло, сказали, что был в состоянии эффекта…
— Афекта. — поправляю я.
— Ну да. Аффекта. Весь двор глазел, как я ее укладывал под колесо, а потом как газу давал…
— И никто не остановил? — удивляюсь я.
— Пытались. А, так пытались… больше орали… и глазели. Кто ж себя будет такого представления лишать! Я слышал, кто-то даже на камеру записывал…
Федор умолкает. Допивает одним махом пиво и начинает рыться в своем кульке. Выуживает оттуда небольшую стеклянную бутылочку с подозрительно мутной жидкостью и протягивает мне:
— На.
Я даже не спрашиваю, что там, отрицательно махая головой. Федор не настаивает — делает большой глоток и прячет бутылочку во внутренний карман пиджака.
— …Вышел досрочно, а сын квартиру продал и уехал куда-то. Я всю жизнь путешествовать хотел, плюнул на все и поехал по городам. Сначала тяжело было, денег нет, документы потерял все по пьянке… Хуже всего было, когда на ублюдков нарывался. — видя мой непонимающий взгляд, Федор усмехается и поясняет. — Знаешь, кто первый враг бичей? Не менты, не братва и даже не работорговцы. Они все понимают, что мы такие же люди, только рангом пониже. Просто так никто тебя трогать не будет. А если и тронет, то оклематься не трудно. Только косяков не делай, и все хорошо будет. Но есть у нас враг заклятый, против которого ничего не поможет. Дети… Ублюдочная детвора, как боевиков насмотрится, так ее на охоту и тянет. Я взрослый мужик, а им лет по десять, по двенадцать. Но их много, а я один. Только один выход — бежать. Если поймают, то забьют насмерть. Один раз в Твери я на станции ночевал. На крышу товарняка забрался и заснул. Проснулся от криков — смотрю, а их человек десять. Окружили Коську Шалого, тот бухой и ничего не соображает. Они в него сначала кирпичи кидали, а потом облили чем-то и подожгли. Я тогда понял, что если меня они найдут, одного-двух с собой заберу. Смотрел, как они смеялись, когда Шалый орал и бегал, горящий, а сам заточку в руке сжимал и ждал, когда кто-нибудь из них решит на крышу полезть. Обошлось, Бог миловал. С тех пор детей ненавижу. Вот, видишь?
Он показывает мне правую руку — на ней нет мизинца.
— Спал в подвале, они подкрались и один мне молотком мне по голове хотел ударить. Я проснулся вовремя, он по пальцу попал. А другой мне в лицо баллончиком пшикнул. Я его оттолкнул, сам не помню, как из подвала выбрался. А они за мной. Как сейчас вижу — четыре пацаненка и две девки. На стройку от них забежал, а там собаки. Да не дворняжки, а доберманы. Видно, дом не простой строился. Ну, думаю, все, амба тебе, Федька. Веришь — нет, собаки меня не тронули. На детей кинулись, а меня не тронули. Одного пацана разорвали. Как я радовался, когда его крики слышал! Да… Воистину, что посеешь, то и получишь. Ненавижу детей!
Резюме короткое и сказано с такой уверенностью в голосе, что сомнений не остается — у этого человека есть все основания так думать.
— Много вас в Общине? — спрашиваю я после паузы.
— Много. Человек сто. А может и все двести.
— И где же вы все живете?
— У нас дома есть. Ночлежки. Бандиты строят за свои бабки вроде как от фондов разных. Ты не думай, мы не какие-нибудь конченые… у нас в домах и душевые есть, и печки. Кровати трехярусные, электричество. Просто не всегда места хватает, приходится и в подвале поночевать. Зато это позволяет не слишком отходить от образа жизни. Проще и легче. И больше тогда ценишь то, что у тебя есть не всегда.
— Возможность радоваться маленьким радостям жизни?
— Конечно. Ведь счастье — это исполнение всех твоих желаний, и больших, и маленьких. А мне много не надо — крышу над головой, немного выпить, закусить и поговорить. Вот как с тобой. Выпили, поговорили… я уже и счастлив.
— И что, это всё? — искренне удивляюсь я.
На мгновение Федор задумывается.
— Ну… когда-никогда женщину. Мужское начало тоже просит своего.
— Нет, я имею ввиду, тебе не хочется… — я мнусь, пытаясь подобрать не очень обидное слово. — …бросить такую жизнь… подняться немного. Ты не обижайся, я не знаю просто как это сказать.
— А я не обижаюсь, — улыбается Федор. — я тебя понимаю. Видишь ли, все дело в восприятии мира с двух разных ракурсов. Вы считаете, что человек во всех отношениях зависим от материального и духовного начала, поэтому чем он богаче и интелектуальнее, тем свободнее. Чем больше он дает любви и дружбы, тем больше ее получает. А мы просто независимы. Мне легче все бросить, потому что у меня ничего нет, и в тоже время у меня есть всё, что мне надо. Стремление к чему-нибудь — это зависимость.
Бомж-философ… интересно. А в начале разговора вел себя как необразованный мужик.
— Но ведь ты стремишься на выгрузку? — я усмехаюсь, довольный тем, что разбиваю его теорию.
— Да. Я тоже зависим. Но меньше, чем ты, или вот она. — Федор кивает на проходящую мимо женщину с двумя сумками, из которых торчат зелень, хлеб и, кажется, макароны. — Для меня сейчас подняться, как ты говоришь — это опуститься в бездну, где не радуются тому, что есть, а злятся от того, что чего-то нет. Это не для меня.
Федор открывает оставшиеся две бутылки и присасывается к одной. Выпивает бутылку одним махом и я отдаю ему свою.
— А ты?
— Не хочу больше. — качаю я головой.
— Ну, как знаешь.
Он встает с места и низко мне кланяется. Мне даже немного неудобно от такого жеста.
— Спасибо тебе.
— Да ладно… — махаю я рукой, но Федор качает головой. Он уже в подпитии.
— Не за пиво. За то, что выслушал меня. За то, что помог мне. Дал понять мне, что я человек, такой же как и все, только чуточку свободнее. Сам не знаю, вот с тобой пообщался и поверил в то, что только что говорил. Понимаешь, с этим намного легче жить. Все остальное — х. ня. Отвечаю!
Я кривлю губы в улыбке — искренне улыбнуться не получается. Не совсем весело. Смотрю на него и задаю вопрос, который мучил меня с самого начала, но я не решался его задать:
— Слышь, Федя, а ты веришь в завтрашний день? В то, что он будет лучше, чем сегодня?
— Верю. — твердо говорит Федор. — Если я верить не буду, то мне сразу крышка. Сожрут меня с потрохами, если я веру потеряю. А я ее никогда не потеряю. Потому что хуже уже не будет! Некуда.
Он медленно уходит по дороге в сторону парка — слегка пошатываясь и на ходу допивая пиво. Я сижу и смотрю на его спину в потертом и местами рваном пиджаке — наверное, сейчас он счастлив. Пусть ненадолго, пусть потом ему будет опять плохо, но сейчас все его проблемы ушли с этой лавочки куда-то совсем в другую сторону. И дай Бог, чтобы они встретились как можно позже.
Я тоже поднимаюсь и иду по улице. Я знаю, куда мне идти. У меня тоже есть способ разойтись со своими проблемами. И тоже на время. Я достаю телефон и набираю номер, которого нет в памяти трубки, но вряд ли он когда-нибудь сотрется из моей памяти.
— Алло, Мул? Поправиться не хочешь?
вчера мы пили вино
сегодня пьем антифриз
5.
Мы вдвоем в «офисе». Все на работе, на учебе… а мы с Мулом свободные люди. Немного неудобно перед Джа — не любит наш идол, когда мы употребляем что-то, кроме травы. Но выхода нет — барыга будет дома в двенадцать часов, а нам надо поправиться сейчас. Поэтому Мул проверяет герметичность двух пакетов, а я неторопливо откручиваю пробку с новенького, только что купленного тюбика «Момента».
— Нормально. — подводит итог проверки Мул и берет у меня тюбик.
Усаживаемся прямо на пол: он относительно чистый, а токсикоманить стоя — это моветон, так еще Робеспьер говорил.
Тягучей желтой соплей льется клей сначала в мой пакет, потом в пакет Мула. Одной рукой Мул пережимает края пакета, чтобы драгоценный запах не улетучивался, другой рукой ловко закручивает крышку «Момента». Мгновение мы смотрим друг на друга, затем одновременно киваем головами и окунаемся в кульки.
Первый вдох проходит тяжело. Я уже отвык, не дышал клеем несколько лет. Давно забытые ощущения приходят только с пятым вдохом, когда токсические пары попадают в легкие и с кровью доходят до мозга.
Приход почти всегда одинаковый — цветные мультфильмы и слышимая где-то вдалеке приятная негромкая и чистая мелодия. Мне нравится эта музыка, она тоже практически не изменилась за годы моего перерыва и я делаю вывод, что это музыка не моего подсознания, а каких-то высших сил, совершенно не связанных с моими увлечениями.
Мул тихо смеется и подпевает, его голос, глухо доносящийся из пакета, не совсем совпадает с ритмом музыки, но у Мула всегда был плохой слух. Я не обращаю на это внимания, доводя резкими вдохами организм до последней стадии, после которой можно будет снять кулек и посмеяться. Буквально через полминуты эта стадия наступает. Мул снимает кулек на несколько секунд позже и смеется вместе со мной.
— Мультик видел? — спрашиваю я.
— Да… сказку… там-пам-пам-пам-пам-тара-ра-ра…
— Прикольно… — улыбаюсь я.
— А тебя вставило? — в свою очередь спрашивает Мул.
Это не просто дань вежливости, Мул действительно хочет знать, приходнуло ли меня и как силен приход. Если меня не вставило, кайф у Мула будет наполовину поломан.
Но я смеюсь и киваю головой, после чего Мул удовлетворенно улыбается и вновь ныряет в пакет. Я следую его примеру — кайф от клея сильный, но очень кратковременный, словно горящая бумага. Если не подкормить, то огонь погаснет. А мне бы этого не хотелось.
После третьего захода клей в кульках надо растирать. Что мы и делаем почти одновременно, давая выход свежим парам токсина. Давая новый приход.
Мы молчим, лишь изредка смеемся своим видениям. До тех пор, пока весь тюбик не израсходован, а кульки не истерты в дыры. Тогда Мул смотрит на меня и говорит:
— Почему мы раньше этого не делали?
Я пожимаю плечами:
— Потому что мы уже вышли из этого возраста. Клей, кульки, всё это, конечно, прикольно, но это для малолеток.
— Сто пудов. — соглашается со мной Мул. — Для малолеток. Но ведь хорошо?
— Хорошо. Только план лучше.
— А кокаин еще лучше. Но капусты на него нет. Слышь, Веня, а давай на мой день рождения Мажора раскрутим на кокс. Хочется коксом закинуться.
— Базару нет, давай. — говорю я.
Кайф уже улетучился. Чем плоха токсикомания, так это коротким кайфом. Зато отходняков нет.
Мы опять молчим. Мул наверняка думает о дне рождения с кокаином вместе. Я думаю о работе. Точнее, об ее отсутствии. Через пару дней от штуки останутся одни воспоминания, а на склад мне появляться резону нет, Игорек меня в землю уроет. Свобода — вещь хорошая, но жрать иногда тоже надо. Настроение постепенно портится. Всплывает образ Мажора — Вадика Коротаева, сына какой-то шишки из налоговой инспекции. Ему не надо работать, учеба его в основном проходит в пиццерии рядом с университетом, где он числится студентом юрфака. В «Пицце Италиано» он и его сокурсники сидят целыми днями, прожирая и пропивая родительские денежки… черт! Жрать хочется.
Я достаю телефон и звоню Мажору.
— Алё! Вадик?
— Да! — слышен бодрый голос Мажора.
— Ты в пиццерии?
— Да.
— Бухаешь?
— Да.
— Красавец.
— Да.
— Что «да»?! О друзьях не хочешь подумать? Хоть бы предложил гамбургер какой-нибудь…
— Братан, без проблем. Гамбургеров нет, но «макси-неаполитано» жди…
Когда Мажор пьяный, ему цены нет. Ради друзей готов на всё. В разумных пределах, конечно. Пару раз он мне присылал на работу пиццу, когда с деньгами тяжело было. Правда, не «макси», но все-таки присылал.
— Погоди. — перебиваю его я. — Во-первых, я не на работе.
— А где? — удивляется Мажор.
— В «офисе». Адрес работы можешь забыть, я там больше не работаю.
— Хорошо, жди в «офисе»… — начинает Мажор и я ещё раз его перебиваю.
— Я не один. Мы с Мулом.
Мулу Мажор с удовольствием прислал бы пиццу с мышьяком или спагетти под цианидом. Да и за две «макси-пиццы» ему платить уже не хочется. Но…
Как там… Взялся за гуж — полезай в кузов?
…Назвался груздем — не говори, что не дюж?
— Без проблем, братуха. — говорит Мажор уже без прежнего энтузиазма. — Какой там адрес?
Уже и адрес не помнит. Жадный.
— Академическая, двадцать пять. Пришлешь?
— Да. А вы что, поправляетесь?
— Да так, по мелочи.
Говорить Мажору, что сейчас мы с Мулом нюхали клей как четырнадцатилетние сопляки, не хочется.
— Ждите. — Мажор отсоединяется и я, медленно закрывая флип трубки, думаю, что Мажор наверняка сейчас отключит телефон. Потому что я могу позвонить еще раз и попросить к пицце пива или еще чего-нибудь. Но я не попрошу.
— Ну что? — спрашивает Мул.
— Сказал, что пришлет две «макси».
— А пива?
Мул, Мул… ты тоже не прав. Не надо наглеть…
— Пиво я куплю. Ты дождись пиццу, а я в ларек схожу. — говорю я, вставая с места.
— Слышь, Веня, может… к барыге зайдешь?
Я смотрю на часы. Без пяти двенадцать. Барыга живет рядом, как раз минут пять идти. Киваю головой и выхожу из «офиса». По тенистой улице дохожу до перекрестка и останавливаюсь. Направо пойдешь — пиво возьмешь, налево пойдешь — к барыге попадешь. Я словно Буриданов осел, не могу выбрать, куда сначала идти. С одной стороны глоток холодного пива, с другой — традиционный общий напас с такими же, как я, покупателями, пришедшими к двенадцати часам за планом. И лишь когда я понимаю, что именно ближе к сердцу в прямом и переносном смысле, я поворачиваю налево.