И среди всех этих величественных счастливцев слонялся одинокий болван, одетый по погоде — в рубашку и шорты.
— Ну хоть надень что-нибудь поприличней…
И слепой шут, нагло спросив: «А разве я одет неприлично?» — спокойно смотрел, как его мать, разнося на подносе пиво, пытается прикрыть растерянность веселой улыбкой.
Благоуханная молодая женщина, поднявшись на крыльцо, чтобы взять очередной поднос, остановилась перед шутом, слегка вздернув в немом вопросе брови; она стояла к нему так близко, что он ощущал на своем лице ее чуть припахивающее алкоголем дыхание — ароматное, чувственное, сдержанно страстное, — и, глядя на ее полураскрытые губы, на слегка опущенные веки, впитывал в себя ее молчаливый, заговорщицкий, обещающий вопрос.
— Здравствуйте, мистер побывавший, — через несколько секунд выговорила молодая женщина. — Быстро же вы забываете своих поклонниц. У вас, я думаю, даже моего имени в памяти не осталось.
— Кристина?
— Правильно, мистер побывавший. Помнится, однажды вы пообещали мне приятную прогулку на вашем автомобиле и вот уже сколько месяцев прячетесь.
— Я не езжу на автомобиле.
Кристина рассмеялась — ее смех показался ему наивным, радостным, прозрачно-серебристым.
— Не надо меня бояться. Я ведь всего-навсего ваша поклонница. Пообещайте снова, что вы меня покатаете. Завтра, например.
— Я ничего вам не обещал.
— Не притворяйтесь, что у вас нет памяти. «Как только прибудет моя машина» — вот ваши слова. Мои свидетели Бог, Фиф и я сама. Не заставляйте меня привлекать вас к ответственности за нарушение клятвы, мистер побывавший. Мне даже снилась наша поездка. Видите, я и сейчас еще немного сонная. — Он захохотал, надеясь рассеять наваждение, но это было не так-то просто.
— Я не шучу, мистер побывавший. Вы нарушили ваше обещание. — Она игриво прикоснулась пальцем к его щеке.
— Я же говорил вам, что у меня не будет никакой машины.
— Конечно, мистер побывавший, конечно, говорили. А я, наивная девочка, поверила.
— Да ведь это правда.
Она опять рассмеялась.
— Во время празднества рты не должны пересыхать. Сейчас мне пора идти к гостям, а вы не вздумайте прятаться. Я все равно вас найду.
Она спустилась во двор и стала предлагать гостям напитки, а приблизившись к Фифи, сделала изящное танцевальное па, причем стаканы и бутылки на подносе даже не шелохнулись, склонилась к нему и что-то прошептала; Фифи ухмыльнулся и, подняв глаза, поглядел на шута.
Квези включил радиолу и присоединился к гостям; посыпались поздравления; он смущенно улыбался, благодарил и пожимал протягивающиеся со всех сторон руки.
— А вот и счастливый отец!
— Он всегда был достоин удачи.
— Ребенок принесет ему богатство.
— И счастье.
— Наверняка.
— За счастье отца!
— За процветание!
Разговоры текли рекой, но их журчание не заглушало музыку, а, сливаясь с ней, создавало мягкий звуковой фон, подчеркивающий спокойную прелесть солнечного утра.
На веранде появилась Наана — сдержанная, напряженная, сосредоточенная. Когда он подошел к ней, она улыбнулась и взяла его за руку.
— Ты-то мне и нужен, Баако, — сказала она. Он принес ей стул и поставил его рядом с низкими перильцами, на которых сидел. — Да я бы тебя и сама нашла.
— Каким образом?
— Я слышу, ты смеешься — значит, не веришь. А найти-то тебя легче легкого. Надо только прислушаться, где в этом гаме тихий островок. Там ты и окажешься. — Она засмеялась.
— Хочешь чего-нибудь выпить?
— Да, немного. Если можно, я просто буду иногда отпивать из твоего бокала. — Она сделала неторопливый глоток. — Приятный напиток и прохладный. А все же ты меня очень огорчил, Баако. Я же просила тебя спасти ребенка.
— Да с ним все в порядке, Наана.
— Ты говоришь, как будто и сам малое дитя. Где он?
— Они сделали ему колыбель, она стоит на крыльце.
— Как бы она не превратилась в гроб.
— С ним все в порядке, Наана, успокойся. Он прекрасно себя чувствует.
— Ты так думаешь? — Старуха притихла; казалось, она к чему-то прислушивается; но земные звуки явно не интересовали ее. — Они хоть совершили возлияние праотцам до того, как сами начали напиваться? Я что-то не слышала ни торжественной тишины, ни ритуальных слов.
— Возлияния не было, Наана.
— Не смейся надо мной, Баако. У меня от твоих слов чуть сердце не оборвалось.
— Я не смеюсь, Наана. Возлияния не было.
Она вздохнула.
— О Великий Друг, им уже нет дела до праотцев. Они забыли об ушедших — где уж им упомнить про Входящего в мир! Что с ними творится, Баако?
— Они празднуют на новый лад, Наана.
— Да, похоже на то. Но ты ведь молод, Баако. Неужели ты не чувствуешь гнева?
— Что я могу сделать?
— Видали? Он уже заговорил со мной, как мудрый старец. Задает вопросы в ответ на вопросы. — Она улыбнулась. — Я слышу смех твоей матери.
— Она как раз сюда идет.
— Пора, Баако, пора, — подойдя к нему, зашептала Эфуа.
— Что пора? — спросил он.
— Позаботиться о пожертвованиях.
— Уже? А я думал, что это потом, после обеда.
— Нет-нет, пора, — сказала Эфуа. — Они выпили и теперь хотят есть. Самое время.
— Ладно. — Он слез с перил. — Я скоро вернусь, Наана.
— Деньги пусть кладут в медный таз, — сказала ему вслед Эфуа.
Он вышел на крыльцо, поднял таз и остановился рядом с колыбелью, опустив глаза. Музыка смолкла, разговоры утихли. Шут понимал, что от него ждут торжественной серьезности, но сразу же сбился с тона.
— Тут такое, значит, дело, — начал он. — Вот у меня в руках медный таз. Я поставлю его на ступеньки, и каждый, кто захочет, может бросать туда деньги. — Он облегченно вздохнул и рукавом рубахи вытер со лба пот. Потом отвернулся от гостей, собираясь снова включить радиолу. И увидел перед собой лицо матери — ошеломленное, растерянное. Однако она ничего не сказала ему. Она вышла на крыльцо, подняла сверкнувший таз и, взломав недоуменную тишину, громко проговорила:
— Дамы и господа, друзья! Настало время для всех и каждого, кто присутствует на нашем радостном торжестве, одарить щедрой рукой входящего в мир счастливого младенца. Чтобы гостям было удобнее, я буду по очереди называть имена и надеюсь, что каждый, кто подойдет сюда, одарит младенца от всего сердца. И конечно же, я начну с наших особо уважаемых гостей. Итак… достопочтенный господин Чарльз Уинстон Черчилл Кесси, ответственный работник Протокольного отдела министерства иностранных дел, прошу вас, подойдите сюда и покажите вашу щедрость.
Искрящийся радостным самодовольством человечек в ярко-голубом костюме, который отбрасывал синеватые блики на его черное лицо, гордо выступил вперед. Торчащий из нагрудного кармана платок казался отблеском его белозубой улыбки. Он прошествовал к медному тазу, достал бумажник и начал по одной вынимать из него бумажные купюры достоинством в седи; бумажки зигзагами планировали на дно таза.
— Три… Четыре… Пять! — вслух считала Эфуа, и шуту пришло в голову, что она похожа на рефери, отсчитывающего секунды над поверженным боксером. — Ответственный работник Протокольного отдела пожертвовал пять седи. Похлопаем ему! — Когда аплодисменты затихли и сановник пошел было на свое место, Эфуа проговорила: — А теперь попросим миссис Кесси. Посмотрим, насколько щедра супруга ответственного работника.
Толстенький сановник, уже подходивший к своему стулу, вздрогнул, как подстреленное животное, и испуганно оглянулся. Однако он довольно быстро опомнился, опять вытащил бумажник и передал жене. Та взяла его и со скорбным лицом двинулась к крыльцу. Послышался тяжкий вздох, словно не одна женщина, а все гости одновременно перевели дыхание. И потом — странный хрустящий шорох.
— Что случилось? — спросила Наана.
— Да по-моему, ничего, — ответил он.
— Там что-то зашумело.
И действительно. Посмотрев на гостей, он увидел неясное движение, торопливые руки, передающие деньги, — но это длилось лишь несколько секунд, и вскоре хрусткий шелест снова сменился приглушенным говором.
— Мудрые мужья давали своим женам деньги на пожертвование, — объяснил он Наане.
— Четыре седи! — выкрикнула Эфуа. — Похлопаем, друзья. Жена ответственного работника не поскупилась. Инспектор Данкен Афум!.. Инспектор полиции Данкен Афум, теперь ваша очередь. Покажите нам вашу щедрость, инспектор.
Эфуа поставила таз на пол, вытерла платком вспотевшее лицо, потом глянула на младенца, покачала головой и сейчас же включила вентилятор, повернув его так, что струя воздуха била прямо в колыбель.
— Что они там делают с этой воздушной машиной? — спросила Наана, сплюнув за перила веранды.
— Проветривают младенца, — ответил шут.
Наана засмеялась.
— Вернее, хвастают своим богатством, — сказала она. — Знаю я их, колыбель небось обмотана дорогой материей — вроде гроба, а теперь они еще напустили на него этот ветер.
Монотонное жужжание вентилятора время от времени прорезали выкрики матери, которая продолжала вызывать к тазу жертвователей. Ему казалось, что он смотрит на все это издалека, словно шут, глядящий на представление глазами зрителей. Из этого состояния его вывел плач ребенка. Сначала плач походил на нерешительный смех, но через несколько минут вдруг раздался громкий, отчаянный вопль, и шут, спрыгнув с перил, бросился к колыбели. Пытаясь выключить вентилятор, он запутался, нажал не ту кнопку, и массивные лопасти начали крутиться еще быстрее. Тогда он схватил его и остервенело дернул. Оттуда, где шнур был прикреплен к подставке, посыпались искры, а шут уронил все еще жужжащий вентилятор в медный таз, из которого выпорхнула стайка разноцветных бумажек.
На шум выглянула Араба — она слабо улыбалась и прижимала руку к животу: было видно, что ей еще трудно ходить. Не сказав ни слова, она унесла ребенка в дом, а растерянная Эфуа осталась на крыльце, среди разлетевшихся во все стороны денег.
Гости, дождавшиеся обеда, ели молча. Веселился только мужчина в университетской мантии. Он попытался затянуть хоровую песню, но забыл ее и несколько раз повторил первую строчку, надеясь, видимо, с ходу вспомнить остальные:
Когда двор опустел, его окликнула Наана.
— Очень уж ты поторопился, Баако, — сказала она. — Теперь все пропало.
Через три недели после похорон мать обратилась к шуту за помощью, и он милостиво согласился узнать, чего она хочет.
— Пришло время дать объявление в газетах. Про ребенка.
— Зачем?
— Как это так зачем? Ты же знаешь, что мы должны попрощаться с ним. В газетах.
— Попрощаться с ребенком в газетах?
— А что?
— Вам еще не надоела показуха?
— Баако, я устала от вечных препирательств. Мне нужна твоя помощь. Ты можешь написать прощальное объявление? Это ведь всего-навсего стишок.
— Вряд ли я с этим справлюсь.
— Что ж, значит, ты отказываешься нам помочь.
Просматривая газету, он не сразу узнал племянника. Сначала он вообще не обратил внимания на эту фотографию, но потом заметил вентилятор на заднем плане и тогда прочитал объявление:
Глава двенадцатая
Жизнь
Больничный двор окружали высокие стены. Он сидел неподалеку от палаты для особо тяжелых, откинувшись назад и упираясь локтями в землю. Подойдя к нему, Хуана невольно оглянулась и посмотрела по направлению его взгляда — там, за западной стеной, видна была только колокольня католического собора. Ей тоже пришлось сесть прямо на землю; двое больных с любопытством поглядели на них и подошли поближе. Он не пошевелился, и она испугалась, что он опять ее не узнает, и с тоской вспомнила множество прежних свиданий, когда их короткие осмысленные разговоры перемежались бездонными провалами его полнейшей пассивности, и ей вдруг страстно — до молитвенного отчаяния — захотелось, чтобы все это уже было позади, чтобы она снова могла с ним нормально разговаривать, — ей казалось, что тогда она сумела бы вернуть его к жизни.
На этот раз он заговорил первый:
— Как там Скидо?
— Скида?
— Ну, ты видела его. Он-то не похож на меня. Он вез людям полную машину земных благ — пищу, — и его не надо было убивать.
— О ком ты говоришь, Баако?
— Ты же знаешь. Я знаю, что ты знаешь. Ты пытаешься его спасти — и правильно делаешь. Но теперь тебе нечего опасаться. Я ведь друг, а его все равно уже нет. — Он улыбнулся и снова канул в бездонное молчание.
— Я опять разговаривала с твоим врачом, — сказала она.
— Он ничего.
— Он считает, что скоро тебя можно будет перевести в палату для выздоравливающих.
— Да ведь я ничего.
— Баако, попытайся рассказать, что все-таки случилось.
— Спроси у других. Они всегда правы, вот в чем дело.
— Ты про родственников, да? Я расспрашивала их, но они тоже ничего не смогли мне объяснить. Один раз, когда я пришла к ним, со мной захотела поговорить твоя бабушка. Я не поняла ее, но, кажется, она считает, что они хотели тебя убить.
— A-а, Наана. Знаешь, она назвала меня слишком торопливым. И она была права.
— Что же случилось?
— Они сказали тебе правду. Я не подумал о земных благах для них — пожадничал.
— Баако, это же я, Хуана.
— Да, тебя зовут Хуана. Ты мой друг Скидо. Тебе бы надо поостеречься. Никуда нельзя являться с пустыми руками. Это ошибка… нет, преступление.
— Ты захочешь пожить у меня, когда выйдешь отсюда?
— Да я ничего. А вот тебе надо поостеречься. Есть такой один город, где мы ни разу не были, — Бибиани.
— Однажды я была там, еще до знакомства с тобой.
— Тебе наверняка никто не говорил, что значит это название.
— Да я никогда и не думала об этом. Название как название.
— Это значит «Бееби ара ни».
— Подожди-ка. Где-то… нет — везде…
— «Это — всюду».
К ним подошла сестра с кувшином и какими-то таблетками. Баако упрямо покачал головой, но, прежде чем сестра разозлилась, Хуана взяла у нее таблетки и налила в чашку воды; сестра ушла.
— Мне рассказывали о том, как тебя сюда привезли. Здешние врачи считают, что все было сделано из рук вон плохо.
— Люди правы. Я безумец.
— Твой врач сказал, что, как только ты согласишься пройти курс лечения, он тебя выпишет. Надо, чтобы ты успокоился и начал принимать лекарства. Перестань упрямиться. Ты никого здесь не переупрямишь.
— Мне бы об этом раньше догадаться. До сумасшедшего дома.
— Так что же все-таки произошло?
— Неужели ты еще не поняла? Земные блага, только и всего. Разве можно возвращаться с пустыми руками? Кому здесь нужны идеи?
— Почему ты себя все время обвиняешь? Ты же не преступник. Тебе хотелось сделать что-то полезное. Люди вовсе не всегда правы, пойми.
— Все это гордыня. Только человек, одержимый гордыней, может пойти наперекор всеобщим желаниям.
Она задумалась, пытаясь найти веские возражения — но не смогла, потому что в глубине души и сама была не согласна с приходящими на ум доводами, все они оправдывали бегство от жизни, духовную изоляцию. Она прекрасно знала, что это гибельный путь. Но любой другой путь — особенно здесь — тоже таил в себе смертельную опасность, тоже был гибельным. Могла ли она успешно врачевать его отчаяние, если ей не удавалось победить свое? Стоило ли выводить его из одного тупика, чтобы завести в другой?..