— Опять старое…
— Нет, нет, вы ошибаетесь, не старое. Это вечная тема. Для всех времен и народов. Идеи, и чистота, и божественный образ Лауры — все умирает в пустом желудке. Расцвету духа, взлету идей у всех народов, расцвету искусств всегда предшествовало экономическое благополучие. А попросту, по-солдатски — сытый желудок. Простите…
— О, если бы не эти ваши солдатские вульгаризмы! Если бы ваши доктрины облекались в более изящные формы…
— И что же, господин генерал?
— Вы большего бы достигли. Люди любят красивую ложь.
— Но подчиняются они только силе, господин генерал.
— Сила рождает силу. — Щелкая ногтями по полупустой рюмке с коньяком, Зольдинг вслушивался в прозрачный тонкий звон цветного богемского стекла. Сила рождает силу, действительно, вот почему такой умный человек, как Курт, пошел работать именно в шестой отдел РСХА.
Бехзах допил коньяк и улыбнулся, сунув сигарету в пепельницу.
— В политике война никогда не прекращалась и не прекратится. Для нас важна не форма, а суть. Мы останемся, господин Зольдинг, несмотря ни на что, и не сложим оружия.
Стекло отзывалось на малейшее прикосновение, да, эта молодежь действительно встряхнула бы, провентилировала мозги, если бы попала в хорошие руки.
— Зачем вы приехали, Курт? — Зольдинг с усилием поднял отяжелевшие от коньяка веки.
— Откладывать яйца, — засмеялся Бехзах, давая понять своей усмешкой, что вопрос со стороны Зольдинга не обязателен и даже не слишком тактичен, но все-таки он на него отвечает. — Змеи и ящерицы откладывают яйца в песок, затем из них появляется потомство. Жизнь не должна прекращаться. Война — один из способов существования материи. Как видите, я и материалист немного тоже. Вот я и приехал — откладывать яйца в русский песок.
— На сегодня, может, хватит, Курт? — Зольдинг взглянул на часы. — Ваша комната наверху, я сейчас распоряжусь.
— Благодарю вас. У меня к вам два слова, если позволите, господин генерал.
— Вы еще способны разговаривать о деле?
— Только в таком состоянии я и способен на что-нибудь, — улыбнулся Бехзах. — В этих лесах действует некто Батурин. Это Петров Андрей Сергеевич, тридцати восьми лет, москвич, по профессии дорожный инженер. Перед самой войной мы едва не взяли его во Франции, он улизнул буквально на глазах. Это разведчик высшего класса; не сомневайтесь, возле вас кто-нибудь из его людей обязательно уже есть. Теперь вы понимаете, что приспело самое время откладывать яйца. Песок раскалился, господин генерал. У вас больше нет коньяку?
— Есть. Но, может быть, хватит?
— Вы меня удивляете. Разрешите? — Бехзах взял из рук Зольдинга новую бутылку, открыл, налил в обе рюмки точно поровну и выпил.
— За ваше здоровье. Что ваши прелестные дочери?
— Жена пишет, за старшей дочкой уже ухаживает какой-то сопляк. Так что я вполне могу стать скоро дедом.
— А у меня дети на всех континентах. На меня не распространяется закон об ответственности за нарушение чистоты расы — одно из немногих преимуществ моей профессии.
— Курт, вы пьяны, довольно!
Бехзах коротко взглянул в его сторону, улыбнулся красиво очерченными губами. О, он далеко не такой пьяный, каким хочет казаться.
— Я знаю, знаю, генерал, в душе вы презираете нас. Да, да, не спорьте. Все вы, армейцы, презираете нас из РСХА. И боитесь. А по сути, мы пальцы одной руки. Мне наплевать, кто как обо мне думает, генерал. Я, конечно, мог бы и сейчас вернуться в абвер, я ведь начинал там, но… Слышите, мне наплевать, что вы обо мне думаете. У нас с Паулем руки ничуть не грязнее… но мы не чистоплюи, нет.
Зольдинг рассматривал фотокарточку Батурина. Невысокий, вполне ординарный лоб, небольшие, неопределенного цвета глаза, низкие брови, рот чуть полуоткрытый. Из-за развязной болтовни Бехзаха у Зольдинга разболелась голова.
— Как это вам удается? — спросил Зольдинг, щелкнув ногтем по фотографии и делая вид, что ничего не слышал. Бехзах засмеялся.
— Не все яйца, отложенные в горячий песок, погибают, генерал. Да, да, наша разведка — лучшая в мире, но отличному, безукоризненному организму не хватает пустяка — единства в работе. Единого мозга, генерал. Но этим не могут похвастать и русские; приходится часто работать вхолостую. И им — тоже, уверяю вас.
Зольдинг слушал, не перебивая, потом спросил:
— Скажите, Курт, а вы лично, в чем вы видите наш просчет?
— Не знаю. — Не меняя позы, Бехзах весь как-то затих, и Зольдинг увидел перед собой совсем еще мальчишку, не надо было спрашивать, он много выпил, нехорошо.
— В том и дело, — сказал Бехзах, — этого никто не знает. Иногда я думаю о евреях. Кажется, и здесь допущен какой-то просчет. Для поддержания национального тонуса мы с таким же успехом могли придумать что-нибудь другое, прошло бы менее заметно. Нет, нет, генерал, я знаю, что говорю, мне пришлось барахтаться в этой тине много и глубоко. Я знаю, что такое мировые финансовые связи и какая доля в них падает именно на евреев. Одно время я долго работал по еврейскому вопросу: можете мне верить. А так мы применили чужое оружие, естественно, всего лишь в свою пользу. Если хотите, я докажу, но, генерал, начали мы слишком рано. Хотите факты?
Зольдинг нахмурился.
— Не надо, Курт, оставим этот разговор, — сказал он, налил себе коньяку и выпил. Конечно, со стороны Бехзаха всего лишь оригинальное наблюдение, не больше. Человеческая логика, поставленная в тупик, ищет причину в частностях.
Бехзах помолчал, глядя на Зольдинга.
— Раз уж судьба и фюрер обрекли этот народ, я, разумеется, не имею ничего против, — сказал он, вспоминая. — Но вот в тридцать шестом, в Париже, у меня была одна еврейка — ах, черт возьми! Вы понимаете, генерал, ей было лет шестнадцать… да… Вы когда-нибудь читали Соломона, эту его «Песнь песней», генерал? Да, сколько же мне было в то время? Вы знаете, с евреями мы могли бы расправиться позже, вы понимаете?
— Вы свински пьяны, Курт, — сказал Зольдинг, мысль его работала четко. — Вы, кажется, свихнулись на еврейском вопросе… Пока вы не проспитесь, я вас никуда не выпущу.
— Ладно, я пойду спать. Знаете, генерал, а я и не скрываю, я участвовал в крупных акциях против еврейского населения Франции, Бельгии, Польши…
— Идите, Курт, идите.
— Благодарю. Куда прикажете идти?
— А вот дверь. Идите и ложитесь. Прислать денщика?
— Ну, ну… к черту. Если бы девочку… Никаких денщиков. Заснуть я могу без посторонней помощи.
Оставшись один, Зольдинг подошел к столу, налил и выпил: он был сейчас несколько взвинчен — и присвоением генеральского звания (он не ожидал этого так скоро, представление было совсем недавно), и особенно его мучило то, что он все время ждал от Курта каких-нибудь подробностей о сыне и так и не услышал.
Он долго не мог заснуть. Выпитый коньяк сказывался, аллергия давала себя знать — начинало сильно припекать шею и за ушами, зудела кожа на лице.
Уже совсем засыпая, Зольдинг вспомнил, как перед самым приездом Бехзаха, штурмбанфюрер СС майор Урих передал ему наконец копию карты района действия ржанских партизан, Урих вел ее лично, он был убежден в невозможности справиться с нарастанием партизанского движения без полевых войск; словно между прочим Урих заметил, что за провал операции против партизанских сел специально назначенное комиссаром полиции безопасности полковником Эрлингером расследование установило несомненную вину командира отряда капитана Барышева, оказалось — он здорово напился накануне операции, его быстренько убрали, замяв это дело.
Перед утром, когда дежурный офицер связи в комендатуре принимал очередные депеши от постов и гарнизонов округа, Зольдинг проснулся от сильного сердцебиения; он сел на кровати и долго не мог прийти в себя, он приснился самому себе совсем молодым, Паулю всего четыре года, и он сидит у него на колене и все старается дотянуться до лица и дернуть за ус. И, сидя на кровати, Зольдинг болезненно вспомнил себя молодым, когда сыну было четыре года, а сам он носил усы.
6
Генерал-майор Зольдинг с самого начала не верил ни одному слову Скворцова, до вчерашнего дня, по крайней мере. Когда двое задержанных при первом же допросе отказались отвечать на вопросы, Зольдинг поморщился; ему никогда не импонировала людская тупость, и он вполне резонно заметил, что пленный — больше не помощник своим, а следовательно, обязан вести себя умнее, иначе зачем он нужен вообще, зачем его кормить? И так как двое пленных партизан отказывались оправдывать свой рацион, Зольдинг приказал передать их гестапо; нужно было во что бы то ни стало сломить их ослиную тупость, заставить делать то, что нужно ему. У него к перебежчикам одно требование: провести большой экспедиционный отряд в тылы партизан, провести глухими местами, неожиданно. И когда он услышал, что таких мест нет и везде посты, он сразу уловил фальшь. Виду он не подал и предложил указать наиболее слабые места обороны партизан, подступы к ним, через которые можно быстро проникнуть в тылы; нельзя заминировать сплошь огромные массивы — он знал хорошо, и когда ему сказали, что таких мест они не знают, он вообще потерял к пленным всякий интерес и даже перестал справляться о них. Интерес этот, однако, возник снова при известии, что один из пленных повесился; он пришел в бешенство и, назвав Уриха «бездарным мясником», тут же приказал штурмбанфюреру любыми мерами сохранить жизнь второго пленного партизана. Он знал людей: однажды начав, они — хотят или не хотят того — не могут остановиться, те сведения, которые пленные сообщили о численности и вооружении отрядов, почти совпадали с агентурными; здесь они не соврали, следовательно, из партизана можно было вытянуть что-нибудь еще.
То, что в свое время Зольдинг предложил провести войска в партизанские тылы, указать слабые места, которые можно легко смять, было с его стороны пока уловкой, ему нужно было сломить их сопротивление любой ценой, а там будет видно, может быть, они ему не понадобятся.
После разговора с другом сына, Куртом Бехзахом, Зольдинг, проснувшись от сильного сердцебиения, чувствовал себя разбитым. Тем не менее он побрился, умылся в большом тазу, принесенном денщиком, вычистил зубы и, выпив кофе, заглянул в комнату к Бехзаху; тот спал поверх одеяла, в кальсонах, до пояса голый; подушка валялась на полу. Зольдинг долго глядел на молодое тело, на красивое, размягченное сном лицо Бехзаха, восстанавливая в памяти вчерашний разговор.
Кожа на лице продолжала гореть, зря он выпил натощак кофе, тем более нельзя было пить вчера так много коньяку.
Вчера, еще до встречи с Бехзахом, он звонил Уриху и затребовал пленного партизана и уже через два часа разговаривал со Скворцовым. У него осталась от разговора неудовлетворенность. Они хотели снять наш пост. Говорят, что действовали на свой риск и страх — думали раздобыть немного еды. Этот Скворцов, если за хлебом без приказа полез — не такой уж идейно закаленный, как они любят о себе говорить. Потом этот вечер с Бехзахом, известие о присвоении генеральского чина. Ну и что же? Полковник он или генерал, в нем самом ничего не изменилось, решительно ничего, он по-прежнему презирал сына, стыдился его, но это был его сын. И только вчера, почувствовав в словах Бехзаха озлобленную обреченность, пожалуй не осознанную еще самим Бехзахом, Зольдинг внутренне содрогнулся, простая и ясная истина приоткрылась ему: именно сейчас, сейчас решалось, кому править миром. В конечном счете он и сам сторонник Хаусгофера и всегда поддерживал ратцелевские взгляды на государство. В борьбе за себя оно всегда действовало по законам живой жизни, а ведь самый мельчайший организм это прежде всего агрессия. И, вероятно, он не зря так много думал о пленном партизане, ровеснике Пауля; в нем он пытался отыскать подтверждение своим теориям и мыслям, понять происходящее; в конце концов черт с ним, с Гитлером, это только человек, а что будет с империей? Нравится ему сын или нет, но он — немец. И сам он тоже — немец.
7
Зольдинг прямо с утра прошел к Скворцову и, выслав за дверь молодого прыщеватого солдата, сел на стул и молча стал наблюдать, как он одевается: у него, пожалуй, широковатые ступни, а так нормальный человек, среднего телосложения, ничем не примечательный.
Жжение не проходило, и Зольдинг приказал принести воды, чтобы запить порошок. Скворцов уже оделся и сидел на кровати, сведя вместе колени и тупо глядя перед собой. Нос у него заострился. «Боится, — подумал Зольдинг, отмечая сведенные плечи, влажную шею. — Боится, знает, в моей власти убить, даже просто так, из прихоти».
— Я еще раз хочу с вами иметь разговор, — сказал Зольдинг, выделяя слова «еще раз», и Скворцов больше сдвинул над грудью плечи. «Молод, молод, совсем молод, лет двадцать семь, как Пауль», — опять подумал Зольдинг. — Вы не хотите отвечать на мой разговор?
— Почему же?.. Вы еще ничего не спрашивали, господин комендант.
— Я хотел услышать вашу жизнь. Всю, — подчеркнул Зольдинг. — Вы рассказывайте от начала до конца.
— Что моя жизнь? — Скворцов поглядел на Зольдинга, куда-то в переносицу. — Родился, вырос, вот, сами видите. Сижу здесь, жду.
— Чего вы ждете?
— Ваших указаний, господин комендант.
— Вы кто есть по профессии?
— Учитель. Учил ребятишек в начальной школе.
— Очень хорошо.
Зольдинг сидел ровно, с поставленными прямо носками зеркально начищенных сапог.
— Вы коммунист, Скворцов?
«Скворцов» у него звучало длинно «Скво-орцофф».
— Зачем вы спрашиваете лишнее, господин комендант? — зло отозвался Скворцов. — Если бы я был коммунистом, я бы не разговаривал с вами здесь.
— Вы говорите, Скворцов, вы готовы предать свое отечество, народ. Вы его, можно сказать, предали, раз согласились. Что вы об этом думаете?
— Ничего не думаю. Я не хочу больше думать. Ни о себе, ни о вас, ни об отечестве. Я не хочу больше пыток. Все равно вы проиграли, господин комендант, вы проиграли войну. А я, подлец, не могу умереть, как мой товарищ, и не лезьте мне в душу. Просто стараюсь купить у вас смерть без пыток, и все. Вы все равно меня убьете, что бы ни сулили.
— Не понял.
— Сулить — значит обещать по-нашему.
— Теперь понял. Сулить — значит обещать. А вы уверены в таком исходе?
Скворцов отвернулся, а губы Зольдинга тронула улыбка: однако он не так уж травояден, этот «Скво-орцофф». Зольдинга все время не отпускала мысль, что Генеральный штаб требует ликвидации Ржанского партизанского района не позже двадцатого июня. Он спрашивал и вслушивался в ответы, думая о своем, машинально спросил об отношении к Достоевскому, тот равнодушно, пожав плечами, пробормотал, что «почти не читал». «И этот человек почти ровесник Паулю». Зольдинг опять вспомнил о сыне и Бехзахе, сегодня они не выходили у него из головы.
— Мы проверили все, что вы сообщили о себе, — среди неопределенного необязательного разговора жестко сказал Зольдинг. — Село Филипповка стерто с лица земли осенью сорок первого года, и все жители уничтожены. Мы не смогли найти ни одного человека из Филипповки. А вы сидите передо мной. Как вы это объясните?
— Что я должен объяснить?
— Почему вы есть живой?
— Простите, господин комендант. Если вы запрашивали, вы должны знать, двое из собранной толпы сбежали. Я и еще один человек, повезло, видите. — Скворцов усмехнулся.
— Кто же другой?
— Мне прострелили плечо, он меня бросил в лесу. Не знаю, где он и что с ним. Фамилия его Медведев, Степан. Такой паршивый мужичонка. Попал в окружение под Киевом, пробрался домой, и вот…
— Что значит — паршивый?
— Плохой, господин полковник, скверный мужичонка.
Было уже девять утра, и, очевидно, опять намечался жаркий день, с душным солнцем, слишком яркий, слишком долгий. Зольдинг уже устал; все эти психологические опыты опять вызвали утихший было зуд. Пленный сказал правду, ведь он сам руководил уничтожением Филипповки, и был еще ранен, Зольдинг невольно прижал правую руку плотнее к боку. Пожалуй, именно этот неожиданный и глупый выстрел сделал его тогда командиром дивизии, командующим Ржанским административным округом и военным комендантом города Ржанска, да принес перед этим два месяца госпиталя и три недели отпуска, три недели спокойной семейной жизни. Правда, шел сорок первый, теперь, при том же ранении, его бы вернули в строй самое большое за месяц.