-- Хорошо говорить это и верить этому, -- сказал он, -- в семнадцать лет... А в мои годы (ему тогда тоже было уже за сорок) громко говорит "голос рассудка".
Я засмеялась, взяла с полочки крохотное ведерко из слоновой кости, стоявшее посреди других безделушек, и, написав на нем: "Утопите здесь голос рассудка", подарила ему. Он много лет спустя показывал мне это ведерко и говорил, что очень любит его и что оно принесло ему счастье...
Проходили весенние дни. Жизнь моя была вся заполнена встречами с К.С., театром, стихами, песнями и экзаменами. Тут же была и злополучная литургия Василия Великого. Как я кончила гимназию и как я вместо классного сочинения не написала какого-нибудь стихотворения К.С. -- я сама не понимаю. Мой жених не мог не догадаться, что происходит. Он подстерегал на лестнице часы ухода К.С., а потом делал мне на другой день сцены ревности, но я совершенно не реагировала на них и этим еще больше раздражала его. А мне было все равно. Я праздновала последние деньки. Знала, что приходит конец моей сказке. Мы обещали друг другу увидеться в Москве. Но оба понимали, что там все будет иначе, что киевской свободе -- конец. И вот настала и разлука...
* * *
Настало и мое последнее лето в Клеве. Оно было наполнено письмами К.С. и планами насчет Москвы. Я решила ехать туда и, вернее всего, поступить на сцену -- еще не представляя себе возможности зарабатывать хлеб своими писаниями. Пока я о своих намерениях никому не говорила: жених мой их не одобрил бы, отца не было, дети были слишком малы. Я опять была предоставлена самой себе; в теплые летние ночи до зари сидела в саду нашей дачи около клумбы с белыми табаками: мне казалось, что они должны знать моего рыцаря, и я с ними о нем говорила и целовала их белые лепестки. Дни проходили шаблонно... Отец официально развелся с моей матерью и женился на Наталье Николаевне. Оставаться в Киеве, где уже знали двух его жен, с третьей, он не решился -- тогда на это смотрели не так просто, как теперь, -- он ликвидировал зимнюю квартиру и переехал в Одессу. Я ждала его приезда, чтобы решить, как быть дальше. Очень меня смущал вопрос о моем женихе. Он в это лето окончательно погубил свои шансы даже на простую мою симпатию. Дело в том, что письма от К.С. я получала на чужое имя, и как он ни следил за мною, но до них он добраться не мог: однако как-то раз ему удалось застичь меня, только что получившую пакет с фотографиями К.С. Он вырвал их у меня и с оскорбительными по адресу К.С. словами разорвал мои милые фотографии в клочки. Я смолчала, как молчала с ним уже давно, но мысленно сказала себе, что я ему этого не прощу. Про себя я решила с ним порвать. Много сделали тут и умные письма А.И.Урусова, отговаривавшего меня от раннего и, по его мнению, неподходящего брака.
Пришла осень. Странный настал день. Отец, очевидно, весь захваченный новой любовью и новой семьей, поглощенный, как он умел быть, одной мыслью, просто как-то упустил меня из виду. Он приехал на один день, быстро велел детишек собрать в дорогу. Я так была огорчена разлукой с детьми, которых очень любила, что как-то до последней минуты не думала о себе -- знала только, что папа меня в Одессу не берет. Только на вокзале в городе, где я увидалась с отцом в день отъезда, я удосужилась спросить:
-- Папа, а что же мне делать?
Он рассеянно поглядел на меня из-под очков, словно в первый раз увидел, и ответил:
-- А ты пока... хоть к бабушке ступай.
-- Да у меня совсем нет денег...
-- Ах, да... денег! Вот.
И он что-то такое сунул мне в руку. Дети плакали, Асеньку едва от меня оторвали... унесли на руках в вагон. Звонок... свисток -- и поезд тронулся. Я долго стояла, ничего не видя от слез. Потом одумалась, вытерла глаза -- и решила отправиться к бабушке. Машинально разжала руку: у меня в руке оказались две десятирублевые бумажки. Тогда я еще плохо знала цену деньгам, но все же поняла, что этих денег мне мало и что в Москву на них не уедешь. Делать было нечего. Добыла свою корзиночку, которую отдали на хранение, взяла извозчика и поехала. Именно к "бабушке", а не к дедушке и бабушке: хозяйка и владычица была она. Бабушка, как я уже говорила, не любила меня. Виделись мы очень редко, только по торжественным дням, когда надо было с чем-нибудь поздравлять, и по праздникам бабушка дарила мне какие-то странные предметы из своего скарба: клетку для птицы без птицы, футляр для карт без карт, библию на еврейском языке, которого я не понимала, и т.д.
Ехать к ней мне очень не хотелось, но больше деваться было некуда. Сестра моего отца, добродушная тетя Лиза, принимавшая во мне всегда некоторое участие, была за границей, даже мой жених с семьей лечился в Ишле и еще не знал о внезапном отъезде отца. Оставалось мне ехать к бабушке. Я не особенно была уверена в ласковом приеме, и сердце у меня сжималось.
Я впервые осталась одна. Еще вчера у меня были свой дом, своя комната, сестрички, их добрая бонна Саня, наша прислуга... А сегодня сразу не осталось ничего и никого: дети уехали с Саней, дача заколочена, прислуга частью отпущена, частью увезена в Одессу.
Бабушка и дедушка жили в маленьком домишке, теперь давно снесенном, на самом углу Крещатика около городского сада. Подъехала к дому... На подъезде висел замок, и во всем доме, очевидно, не было никого. Шел дождь, стало смеркаться. Я не знала, что делать. Наконец появился заспанный дворник и сказал, что "пан и пани ушли в городской сад на музыку". Отлегло! Я уж боялась, не уехали ли они из города. Сжалившись надо мной, он обещал пойти "пошукать их", а я села на его скамеечку в углублении ворот, чтобы спрятаться от дождя, и, поставив там же свою корзиночку, сидела, как Марий на развалинах Карфагена, обдумывая свое будущее.
Через полчаса пришли дедушка и бабушка. Бабушка спросила меня, в чем дело и откуда я. Я смущенно объяснила:
-- Папа уехал в Одессу жить и велел мне пока поехать к вам и пожить у вас.
-- Уехал? В Одессу? Похоже на него! -- Бабушка подняла брови, пожевала губами и после паузы сказала: -- Ну что же поделать? Живи.
Дедушка потихоньку, за ее спиной, ласково погладил меня, и я вошла за ними в их старомодный, мрачный дом. Меня устроили в кабинете у дедушки, на ужасно неудобном кожаном диване, с которого я все время скользила и сваливалась, не велели мне жечь свечу позже 10 часов, и началось мое житье у бабушки. Я на другой же день отправила папе письмо с просьбой прислать мне денег на переезд в Москву, который еще осложнялся тем, что у меня не было ничего зимнего. Я изо всего выросла, а пока я носила летнее, об этом никто не позаботился. Я же привыкла, что это делалось как-то само собой: или домоправительница наша купит мне ботинки, или тетушка вспомнит, что "Тане нужно пальто", -- сама я была странно равнодушна к нарядам. А в этом году все как-то необычно сложилось: папа уехал раньше, чем предполагалось, домоправительницы это лето уже не было, молодой бонне было только впору с детишками управиться, а я сама занималась перепиской с К. С. и стихами и очутилась вроде Стрекозы в басне, когда "Помертвело чисто поле..."
Не знаю, чему приписать -- я и впоследствии никогда не могла добиться от отца, почему, -- но ни на это, ни на другие мои письма я ответа так и не получила. Очень возможно, что, увлеченный новым счастьем -- как он умел увлекаться, -- папа просто и не прочитывал моих писем.
Так или иначе, был уже август, немногие мои знакомые жили по дачам или за границей, бывать у меня гимназическим товаркам бабушка не разрешала, и я проводила дни мои в тупом унынии, не зная, что мне делать. Вдобавок еврейский стол, где все готовят на гусином сале, тяжело и жирно, плохо действовал с непривычки на мое здоровье, и я спасалась только тем, что свирепая на вид и ворчливая бабушкина кухарка Марфа жалела меня и потихоньку кормила гречневой кашей, молоком и своей едой, ворча: "Дам я им православное дите всякой гадостью кормить..."
Погода портилась, мне становилось холодно в моих легких платьях, казалось, что весь мир меня покинул... К маме я не хотела обращаться с просьбой, зная, что у нее всегда у самой туго и денег не хватает.
Наконец приехала добродушная тетя Лиза. Узнав, что "девочку бросили", она сперва прослезилась, потом выбранилась, первым делом сделала мне шубку и шерстяное платье, а затем заставила бабушку, любимицей которой она была, дать мне сто рублей, сказав: "Не беспокойся: уж мы их с Левы получим!"
И я, счастливая, благодарная и окрыленная, -- вырвалась... на волю, к счастью, к работе, к жизни -- словом, в Москву!
Москва
Я приехала в Москву прямо к маме, которая приняла меня очень ласково и сердечно. Опять я очутилась с ней, с Аличкой (уже 11-летней девочкой, бойкой и хорошенькой) и няней, совершенно не изменившейся за нашу разлуку... Опять были маленькая квартирка, знакомый бюст Щепкина и выбранный Рубинштейном рояль. Только я-то была уже другая.
Наши отношения с К.С. вошли в новую фазу... Вскоре после моего приезда в Москву мы увидались с ним -- у него, в его крохотной квартирке, где-то в церковном дворе одного из арбатских переулков. Его семья была еще в деревне, и видеться мы могли пока беспрепятственно. Но оба мы понимали, что это наши "последние часочки, останочные", как пелось в русской песне. Видеться тайно и обманом -- не хотели. И точно прощались друг с другом, хотя оставались в одном городе. Его крошечный кабинет, обставленный по-спартански, не считая его собственных скульптур и нескольких редких книг, несколько рисунков его друзей, озаренный осенним солнцем, пропитанный запахом "Свежего сена", сигары и букеты пестрых осенних цветов, что я приносила с собой, -- как я помню его! Сколько сладких и горьких минут пережито было в нем!
С приезда его семьи мы больше почти не встречались наедине. У мамы он раньше не бывал, у меня там даже не было отдельной комнаты. Да и занят он был круглые сутки. Встречались мы с ним у тети Саши, у Н.М.Медведевой, да еще в театре, но там я не любила видеть его в гриме, в костюмах то какого-нибудь Озрика, то старого боярина: это был не он. Но виделись часто, и мне как-то довольно было его всегдашнего внимания ко мне, крепкого рукопожатия, особых, нам одним понятных разговоров, его писем, а главное его песен, и наши встречи удовлетворяли меня. Я сама осматривалась и решала, что с собой делать. В театральное училище было поздно поступать, прием уже кончился, да я и хотела сразу начать зарабатывать хлеб.
Пока что пробовала писать: написала рассказ, отнесла в редакцию газеты "Новости дня" -- рассказ наивный, слабый, но почему-то его приняли и попросили еще. Написала еще. "Свои лошади". Этот был получше. Тоже напечатали... Тем временем завязывались знакомства, стала бывать, кроме старого друга нашей семьи Н.М.Медведевой, еще у С.П.Кувшинниковой, пропадала в Малом театре, благоговея перед М.Н.Ермоловой, счастливая, когда она скажет мне ласковое слово. Приехал, к моему смущению, в Москву мой жених. Я уже вкусила сладости свободы и только и думала, как бы мне безболезненно порвать с ним...
Незаметно пришло лето. На лето мама уезжала с Аличкой, по обыкновению, на Кавказ и бросила квартиру, которую собиралась менять. Я поселилась летом в Пушкине, взяла комнату на вышке у каких-то скромных людей, которые за полный пансион брали с меня 35 рублей в месяц и закармливали на убой. Старая бабушка Фотинька взяла меня в свое сердце, смотрела за моим бельем и рассказывала о старых временах. А рядом со мной поселилась молоденькая ученица филармонии Наташа, с наивными серыми глазами и толстой косой. Мы сразу подружились, хохотали вместе по целым вечерам, ходили гулять и решили, когда настала осень, поселиться вместе, -- так как мама должна была поздно вернуться с Кавказа и мне было некуда деваться. Мы взяли с Наташей пополам две комнаты, в которых и жили до возвращения мамы, когда она взяла квартирку в том же доме, где жила Надежда Михайловна и где нашлось место и для Наташи.
Эта осень была для меня решительной. Во-первых, я окончательно порвала с моим женихом. Тут были и слезы, и угрозы, включительно до револьвера, но уж на меня нашло такое упорство, что я поставила на своем и после тягостных сцен почувствовала себя наконец свободной. Потом я набралась храбрости и, недолго думая, отправилась к Ф.А. Коршу, бывшему тогда директором лучшего частного театра в Москве. В казенный принимали только окончивших училище. Мне казалось очень просто попросить его взять меня "на выхода" -- просьба настолько скромная, что, думала я, не может же он мне в этом отказать!
Только после я поняла, что таких, как я, были сотни и что мне помогло исключительно мое имя.
-- Щепкина? -- сказал Корш. -- Это хорошо! Поступайте, поступайте к нам, голуба.
-- Только, Федор Адамович, я пока только на выхода могу: я еще ничего не умею.
Он засмеялся.
-- Вот так история! Обыкновенно у меня сразу ролей просят -- Катерину в "Грозе" играть! Ну, на выхода, так на выхода.
Назначил мне маленькое жалованье -- все, чего я хотела, познакомил с режиссером и сказал, что мне дадут знать, когда прийти. Я вышла из театра сияющая и заявила своим, что поступила к Коршу. Тетя разворчалась: "Не подготовившись, так, с бухты-барахты, как это на тебя похоже!" Одобрил меня только К.С., который понимал, что мне надо же зарабатывать хлеб. Прошло дня три, прихожу я домой -- и вдруг получаю пакет из театра... толстый... со страхом распечатываю -- роль! Большая роль! В водевиле "Откликнулось сердечко" -- главная роль. Надо и смеяться, и плакать, и объясняться в любви... Господи, как страшно! Не сумею ни за что! Схватила роль и побежала к Коршу.
-- Федор Адамович, да как же? Вы обещали, что на выхода, и вдруг...
Скалит белые зубы (он так улыбался: глаза не смеялись, смеялись одни зубы):
-- Нечего, нечего -- взявшись за гуж, не говори, что не дюж! Завтра на репетицию, и чтобы роль знать назубок. (Тон решительный.) Отказываться от ролей у нас не полагается, голуба! Дисциплина! Ничего не поделаешь.
Кидаюсь к тете! "Тетичка, помоги -- так и так..." Тетя еще хуже: "Пожалуйста! Ты никого не спросилась, поступила в театр -- выпутывайся, как знаешь!"
Пошла домой... по дороге рассуждаю: "Не убьют же меня! Попробую! Постараюсь играть так, как тетя... Говорить "по-настоящему"! Выучила роль назубок, потом сбегала к Надежде Михайловне Медведевой, которая оказалась милостивее тети и кое-что объяснила мне, затем посоветовалась с Наташей, а главное -- постаралась представить себе, "как это было". Оказалось нетрудно. Героине водевиля было тоже восемнадцать лет...
На репетиции похвалили. Пришел вечер первого спектакля. Конечно, пришел в театр, в уборную, мой дорогой К.С., сам помог мне нагримироваться, посмотрел, как я оделась -- в свое же платье, белое с голубым кушаком, -- и остался смотреть.
К собственному своему изумлению, я имела успех, верно, очень уж казалась юна и мала. К.С. поздравил меня, Корш похвалил, меня много вызывали, а газеты отметили появление "новой, подающей надежды артистки" -- это я-то! Но дальше никто из моих родных, ни я сама никакого значения этому не придали. Я получала роли, как это тогда называлось у Корша, "фисташек", то есть мальчиков и девочек, играла каких-то неаполитанских рыбачков, девочек с ягодами и пр. Газеты отмечали эти эпизодические рольки. Помню ясно забавный эпизод, как мне пришлось играть в какой-то мелодраме внучку И.П. Киселевского. Он всегда страшно путал и забывал роли, а особенно к старости. И вот я начинаю с ним нашу сцену и чувствую, что он все забыл, -- реплики мне не подает, а только что-то мямлит "э... м-да..." Тогда я с энергией отчаяния кинулась ему на выручку (пьесы я всегда прочитывала и знала не только свою роль, а и содержание -- что не у всех тогда было в обычае, как не в обычае были и считки). "Ты, дедушка, хочешь сказать, что..." (тут следовало содержание его реплики). Киселевский просиял и отвечал: "Вот, вот, моя умница!" На это я продолжала: "Конечно, это так, но если ты думаешь, что..." и т.д. Так мы доиграли сцену, он все хвалил меня, а за кулисами сказал: "Что за молодец у меня внучка -- сейчас видно, что папаша Лев Абрамович!"