Зазвенел звонок.
Дюк и Виталька разошлись по классам. Каждый со своим: Виталька с Машей, Дюк — с утратой Маши. Правда, ее у Дюка никогда и не было. Но были сны. Мечты, А теперь он потерял на это право. Право на мечту. И все из-за того, чтобы сорвать даровые аплодисменты, утвердиться в равнодушных Виталькиных глазах. Но Витальку ничем не поразишь. Для него важно только то, что имеет к нему самое непосредственное отношение. Если «экстра» — то водка или печенье, потому что он это ест или пьет.
Шла география.
Учитель по географии Лев Семенович рассказывал о климатических условиях.
Дюк слышал каждый день по программе «Время», где сейчас тепло, где холодно. В Тбилиси, например, тропические ливни. В Якутии высокие деревья стонут от мороза. Встать бы под дерево в своей стеклянной куртке. Или под тропический ливень — лицом к нему...
— Дюкин! — окликнул Лев Семенович.
Дюк встал. Честно и печально посмотрел на учителя, глазами прося понять его, принять, как принимает приемник звуковую волну, Но Лев Семенович был настроен на другую волну. Не на Дюка.
— Потрудитесь выйти вон! — попросил Лев Семенович.
— Почему? — спросил Дюк
— Вы мне мешаете своим видом.
Дюк вышел в коридор. На стене висели портреты космонавтов. Гербы союзных республик.
Дюк постоял какое-то время как истукан. Потом прислонился к стене и съехал, скользя по ней спиной. Сел на корточки.
Из учительской с журналом в руке шла Маша Астраханская. Ее лицо светилось. Она двигалась, как во сне,— на два сантиметра над полом. Это счастье несло ее по воздуху.
Как она умела сливаться со своим состоянием! Дюк видел ее несчастной из несчастных. Теперь — самой счастливой из людей: А поскольку Виталька — гарантное несчастье, то она скоро вернется в прежнее состояние, и мелкие слезки снова покатятся по ее лицу, брови опять станут красными, а лоб в нервных точках.
Она будет перемещаться из счастья в горе и обратно. Может быть, это и есть любовь? Может быть, лучше горькое счастье, чем серая, унылая жизнь...
Маша заметила Дюка, сидящего на корточках.
— Что с тобой? — нежно спросила она, как бы пролила на него немножечко переполняющей ее нежности.
— Ничего,— ответил Дюк.
Ему не нужна была нежность, предназначенная другому.
— Полкило пошехонского сыру, полкило масла и десять пачек шестипроцентного молока,— перечислил Дюк.
Продавщица — пожилая и медлительная — посчитала на счетах и сказала:
— Пять рублей шестьдесят копеек.
— А можно я вам заплачу?— спросил Дюк и протянул деньги.
— В кассу,— переадресовала продавщица.
Работала только одна касса, и вдоль магазина текла очередь, как река с изгибами и излучинами.
— Долго стоять,— поделился Дюк и установил с продавщицей контакт глазами.
В его глазах можно было прочитать: хоть вы и старая, как каракатица, однако очень милая и небось устали и хотите домой,
Когда на человека с добром смотришь и нормально с ним разговариваешь, не выпячивая себя, не качая прав, то легко исполняется все задуманное и не обязательно для этого быть талисманом. Добро порождает добро. Так же, как зло высекает зло.
Продавщица посмотрела на тощенького, нежизнеспособного с виду мальчика, потом обежала глазами очередь в кассу. Совместила одно с другим — мальчика с очередью — и сказала:
— Ну ладно. Только без сдачи.
Дюк положил на прилавок пять рублей шестьдесят копеек. Продавщица смела деньги в ладонь. Из ладони — в большой белый оттопыренный карман на халате. И перевела глаза на следующего покупателя. На усохшую, как сучок, старуху.
— Пятьдесят семь копеек. Без сдачи,— сказала старуха и положила деньги на прилавок.— Пакет сливок и творожный сырок.
Когда Дюк выходил из магазина, волоча в растопыренной авоське десять треугольных маленьких пирамид, торговля в молочном отделе шла по новому принципу, минуя кассу, в обход учета и контроля.
Хорошо это или плохо, Дюк не задумывался. Наверное, кому-то хорошо, а кому-то плохо.
В дверях он. столкнулся с Ларискиной мамой соседкой тетей Зиной — той самой, у которой он не хотел бы родиться.
— Куда это ты столько молока тащишь? — удивилась тетя Зина.
— А мы из него домашний творог делаем,— объяснил Дюк.— Мама утром только творог может есть.
— Молодец,— похвалила тетя Зина.— Маме помогаешь. Бывают же такие дети. А моя только «дай» да «дай». Сейчас магнитофон требует. «Соню». А где я ей возьму?
Дюк не ответил. Нижняя пачка треснула под давлением верхних девяти, и из нее тонкой беспрерывной струйкой потекло молоко, омывая правый башмак.
Дюк отвел руку с авоськой подальше, струйка текла на безопасном расстоянии, но держать тяжесть в отведенной руке было неудобно.
— Саша, говорят, что ты... это… забыла слово. Ну, навроде золотой рыбки.
— Кто говорит? — заинтересовался Дюк.
Путь распространения славы был для него небезразличен.
— В школе говорят.
Дюк догадался, что Виталька сказал Маше. Маша — Лариске. Лариска тете Зине. А той только скажи. Разнесет теперь по всей стране, В «Вечерке» напечатает, как объявление.
Дюку льстило, что его имя звучало в кругах, где лучшие мальчики катаются на катке с лучшими девочками под музыку, скрестив руки перед собой
— Ко мне знакомые приехали из Прибалтики,— сообщила тетя Зина почему-то жалостливым голосом.— Мы у них летом дачу снимаем. Они хотят финскую мебель купить. Тауэр. А достать не могут.
— Английскую,— поправил Дюк.
— Почему английскую? — удивилась тетя Зина.
— Тауэр — это английская тюрьма. Там королева Мария Стюарт сидела.
— А ты откуда знаешь?
— Это все знают.
— Может быть,— согласилась тетя Зина.— Там стенка в металлических решетках.
— А зачем тюремные решетки в квартиру покупать? — стал отговаривать Дюк.
— Помоги им, Саша, а? Я обещала. Лариска говорит, что ты благородный.
Дюк не знал про себя, благородный он или нет. Но раз Лариска говорит, со стороны виднее.
Согласиться и пообещать было заманчиво, но рискованно. Вряд ли директора мебельного магазина может устроить пояс с пряжкой «Рэнглер». Да и пояса нет. Сказать тете Зине: «Нет, не могу»,— означает сильно сократить радиус славы. А слава — единственный верный и самый короткий путь к Маше Астраханской. Когда она убедится, что Виталька — гарантное несчастье, а Дюк благородный и выдающийся, то неизвестно, как повернется дело.
— Они бы сунули,— доверительно шепнула тетя Зина.— Но, говорят, мы не знаем, кому надо дать и сколько.
Для Дюка «сунуть» и «дать» значило дать кулаком в нос. Получалось, что знакомые из Прибалтики навешали бы тумаков, но не знают, кому и сколько.
— Они очень порядочные люди, Саша. Интеллигентные. Садом пользоваться разрешают. Огородом, Мы у них смородину рвали. Укроп.
Струйка из пакета иссякла и теперь капала редкими каплями. Дюк вернул руку в прежнее состояние.
— Я попробую,— сказал он.—Но не обещаю.
Операцию «Тауэр — Талисман» следовало подготовить заранее.
Кабинет директора располагался в глубине магазина, рядом с мебельным складом.
Директор сидел за своим столом, сгорбившись, приоткрыв рот, и походил на ежика, который хочет пить. Жесткие волосы стояли на голове торчком, как иголки. Не хватало только иголок на спине, Его голова переходила в туловище сразу, без шеи. Ручки были короткие, как лапки, и лежали на столе навстречу друг другу.
— Здравствуйте,— поздоровался Дюк, входя.
Ежик что-то вякнул безо всякого вдохновения. Длинное слово «здравствуйте» ему произносить не хотелось. Да и некому особенно. Подумаешь, мальчик пришел. Заблудился, должно быть. Маму потерял.
Дюк стоял в нерешительности и молчал.
— Чего тебе? — спросил Ежик.
Говорил он через силу, как будто его немножко придушили и держали за горло.
— Гарнитур «Тауэр»,— отозвался Дюк.
— Импорта сейчас нет... А кому надо?
— Знакомым.
— Чьим? — Директора, видимо, беспокоило, не явился ли Дюк гонцом от важного лица.
— Тети-Зининым.
— А тетя Зина кто?
— Соседка.
— Что же это она тебя за мебелью посылает? Совсем уж с ума посходили... Ребенка за мебелью...— Директор фыркнул, абсолютно как еж.
— Я не ребенок.
— А кто же ты?
— Талисман.
— Чего?
— Талисман—это человек, который приносит счастье.
Директор впервые за время разговора ожил и посмотрел на Дюка, как ежик, который увидел что-то для себя интересное, гриб, например.
— Ты приносишь счастье? — переспросил он.
— Сам по себе нет. Но если человек что-то хочет и берет меня с. собой, то у него все получается, чего он хочет.
— А ты не врешь? — проверил Еж.
— Так гарнитуров все равно ведь нет,— уклонился Дюк.
— Если ты мне поможешь, я тебе тоже помогу,— пообещал Еж.— Съезди со мной на час-другой.
— Куда? — спросил Дюк.
— В одно место,— не ответил Еж.— Какая тебе разница?
— Да, в общем, никакой,— согласился Дюк.
В такси Еж сидел возле шофера и все время молчал, утопив голову в плечи. Один только раз он обернулся и сказал:
— Если они хотят, чтобы не было взяточничества, пусть не создают условия.
Дюк ничего не понял.
— Создают дефицит. Создают очередь,— продолжал обижаться Еж.— И на что они надеются? На высокую нравственность? Я так и скажу.
— Кому?— спросил Дюк.
Еж махнул рукой и обернулся к таксисту.
— Здесь.
Таксист притормозил возле большого внушительного здания.
Еж расплатился. Вышел. Открыл дверцу Дюку.
Они разделись в гардеробе, прохладном и мраморном, как собор.
Поднялись по просторной лестнице, вошли в комнату, обшитую деревом.
По бокам комнаты были две массивные двери с табличками, и возле каждой сидело по секретарше.
— Стой здесь,— велел Еж, а сам пошел направо. Но, перед тем как кануть за дверью, бросил Дюну взгляд, как бросают конец веревки, прежде чем прыгнуть в кратер погасшего вулкана. Или нырнуть в морскую глубину. Или выйти из ракеты в открытый космос, когда не знаешь, что тебя ждет и сможешь ли ты вернуться обратно.
Дюк поймал глазами конец веревки и кивнул.
Еж скрылся за дверью, подстрахованный Дюком.
Дюк остался стоять, как столбик. Хотелось есть. Он толком не понимал, что происходит, однако сообразил, что кто-то создал условия для взятки, и Еж, не обладая высокой нравственностью, загреб взятку в норку своими куцыми лапками. Теперь его вызывают и требуют объяснения, и Еж сильно расстроен, поскольку придется снимать с иголок чужие деньги, которые успели стать его собственными.
Секретарша справа сосредоточенно копалась в бумагах. Потом достала то, что искала, и вышла из комнаты. Вторая секретарша держала возле уха трубку и время от времени произносила одну и ту же фразу: «Ты совершенно права». Пауза, и снова: «Ты совершенно права».
Дюку стало скучно. Он прислонился спиной к дверному косяку и съехал вниз, скользя по косяку спиной. Он рассчитывал посидеть на корточках для разнообразия жизни. Но не удержался, повалился спиной на дверь. Дверь поехала, Дюк поехал вместе с дверью, и в результате получилось, что его голова и туловище оказались лежащими в кабине те, а ноги остались в приемной, и он был похож на труп, вывалившийся из чулана.
В этом лежачем положении Дюк сумел рассмотреть, что в кабинете двое: Еж и еще один чело век, похожий на бывшего спортсмена, вышедшей в тираж по возрасту.
— Что это? — испугался Спортсмен.
— Это мое,— смутился Еж.
Дюк тем временем поднялся на ноги, и Спортсмен получил возможность рассмотреть Дюка вертикальном положении — узкого в кости, с крулыми перепуганными глазами, с вихром на макушке.
Спортсмен смотрел на мальчика дольше, чем принято в таких случаях. Потом почему-то расстроился и сказал Ежу:
— Ну вот что! Пишите заявление по собственному желанию, и чтобы в торговле я вас больше не видел! Чтобы вами не пахло! Ясно вам?
Говорил он грубо, но Еж почему-то обрадовался, у него даже глаза вытаращились от счастья.
— Спасибо! — с чувством вякнул Еж.
— Меня благодарить не надо! — запретил Спортсмен.— Мне вас не жалко. Мне детей ваших жалко. Хочется думать, что яблоко от яблони далеко падает. Идите!
Еж стоял, парализованный счастьем. Дюк тоже не двигался.
— Иди, иди,— мягко предложил Спортсмен Дюку.— И папашу своего забирай...
Спустились по лестнице, не глядя друг на друга. Молча взяли пальто у гардеробщика.
Вышли на улицу.
— «Не пахло...» — обиженно передразнил Еж. Да я и сам к этим магазинам на пушечный выстрел не подойду. Плевал я на них с высокой колокольни! А еще лучше — с низкой, чтобы плевок быстрее долетел. На этой мебели посидишь— людей начинаешь ненавидеть. Стая... Да и то в стае свои законы. Вот волки, например... Да что мы здесь стоим? — спохватился Еж.
Они перешли дорогу, влекомые вывеской «Гриль-бар».
В баре было почти пусто. За столиками сидели в пальто редкие пары, Играло тихая музыка.
— Есть хочешь? — спросил Еж.
— Сейчас нет,— ответил Дюк.
Он хотел, потом перехотел и только чувствовал в теле общую нудность.
Еж принес бутылку коньяка с большим количеством звездочек и лимон, нарезанный кружками.
Разлил коньяк по стаканам, себе полный, Дюку не донышке.
— Тебя как зовут? — спросил Еж.
— Саша,— вспомнил Дюк,
— Ну, Саша,— Еж поднял стакан,— за успех мероприятия!
Дюк глотнул. Закусил. Ему стало пронзительно от коньяка и кисло от лимона.
Еж выпил. Скрючил лицо, как резиновая кукла, сбив нос и рот в одну кучу. Потом вернул все на свои места.
— Жаль, что меня не посадили,— сказал он.
— Куда?— не понял Дюк.
— В тюрьму,— просто ответил Еж, размыкая лимонное кольцо в лимонную прямую.— Скрыться бы от них ото всех, Поменять обстановку. В тюрьме, если хочешь знать, тоже жить можно. Главное, знаешь, что?
— Нет. Не знаю.
— Главное — остаться человеком. Я помню, после войны пленные немцы дома строили. На совесть. Я спрашиваю одного: «Ты чего стараешься?» А он мне: «Хочу домой вернуться немцем». Понимаешь?
Дюк внимательно слушал Ежа, но проблемы немца были далеки от его собственных проблем.
— Вы мне «Тауэр» обещали,— намекнул Дгак.
— Приходи и бери,— согласился Еж.
— Так нету же,— растерялся Дюк.
— На базе нету, а у меня на складе есть. Один. Бракованный. Стекло треснуло. Но стекло заменить— пара пустяков, Мои ребята и заменят.— Еж посмотрел на часы и сказал:— Сегодня я туда уже не вернусь. Давай завтра, С утра. Ты сам придешь? Или пришлешь?
— Пришлю,— важно ответил Дюк.
— Я его грузину одному обещал. Но отдам тебе.
— Спасибо,— поблагодарил Дюк.
— Тебе спасибо. То, что ты сделал, дороже денег. Ты в самом деле счастье приносишь?
— Всем, кроме себя,— сказал Дюк.
— Это понятно,— поверил Еж.
— Почему понятно?
— Или себе за счет других, или другим за счет себя,— объяснил Еж.
— А вместе не бывает?
— Может быть, бывает. Но у меня не получается.
— А вы — себе за счет других?— поинтересовался Дюк.
— Я не себе. В том-то и дело. Что мне надо?— Еж прижал к груди обе лапки.— Мне ничего не надо, Я старый человек. Все для них! И хоть бы раз они спросили: «Папа, как ты себя чувствуешь?» Я не стал бы жаловаться, Но спросить-то можно... Поинтересоваться отцом родным...
Дюку стало обидно за Ежа, и он спросил:
— А как вы себя чувствуете?
— Плохо! — Еж подпер лапкой свою крупную голову -и устремил грустный, умный взгляд в лесное пространство.— Из меня азарт ушел. Скучно мне! Скучно! Смысла не нахожу. В чем смысл?
— Не знаю,— сказал Дюк.
— И я не знаю,— сознался Еж.— Раньше думал: дети растут. Для них. Теперь выросли, и я вижу: это вовсе не мои дети, Просто отдельные люди, Сами по себе. Я — отдельный человек. Сам по себе. Я для них интересен только как источник дохода. И больше ничего.