— Ну что ж, — сказал Степанов, — вы, сотник, устроились в этой деревне, обзавелись удобной сожительницей и решили, что борьба с большевизмом закончена? Так, что ли?
— Я верен белой идее, — пробормотал Острецов.
Степанов засмеялся, обнажив ровный ряд зубов.
— Белой идее? Эту вашу белую идею надо выбросить на свалку. Я знал всех ваших богов, лично знал Корнилова, Алексеева, Деникина, Колчака, Врангеля. Это обанкротившиеся кретины. Запомните, что Россия не пьяное сборище высокопоставленных дегенератов. Это прежде всего мужики. Кого мужик поддержит, тот и будет у власти. А ваши генералы защищали интересы недострелянных большевиками Романовых. Разве мужики могли их поддержать? Нет, сотник, белое движение умерло, но родилось зеленое движение, зеленое, как весенняя крестьянская нива. Оно уже заявило себя тысячью подвижных, неуловимых отрядов, которые беспощадно карают узурпаторов-большевиков. Эти мелкие, но хорошо вооруженные отряды будут расти не по дням, а по часам. Они подчиняются единому командованию и, придет время, соединятся в непобедимую армию. Это вам не белые хлюпики. Это мужики с ножами и обрезами, люди, которые знают в своей волости каждый кустик и потому могут бить из-за угла без промаха и без жалости…
Впалые щеки Степанова зарумянились, глаза заблестели.
— Вашей задачей будет организация такого отряда и соответствующих действий на территории вашей волости. За количеством гнаться не надо. Десять-пятнадцать человек, не больше. И пока никаких массовых выступлений. Понятно? Единственный метод — хорошо спланированный и организованный террор…
… Когда Устинья вернулась, ее Степанушка мирно беседовал с гостем о тяжелых временах, о семенном зерне, о своей поездке с Тихоном.
А Острецов, настороженно наблюдая за Степановым, мучительно думал: «Где я его видел? Конечно, никакой он не Степанов. И по всему видно, очень крупная птица…»
Степанов ел мало, неохотно, от самогона отказался, а после ужина поблагодарил и сказал:
— Если хозяйка позволит, я отдохну немного. Утром за мной приедут.
Уже сидя в горнице и поглядывая на пышно взбитую Устиньей постель, Степанов спросил у Острецова:
— У вас все ставни закрываются изнутри?
— Все…
— Это хорошо, — кивнул Степанов.
Он снял френч и остался в измятой, не первой свежести ночной сорочке. Грудь у него была узкая, белая, без растительности. Посидев на краю кровати, Степанов легко снял мягкие сапоги, поставил их рядом, чтобы можно было сразу достать рукой. Потом вынул из кармана бекеши тяжелый американский кольт и, щелкнув предохранителем, сунул под подушку. Не снимая брюк и серых шерстяных носков, он с наслаждением вытянулся на мягкой перине и вдруг спросил, повернувшись на локте к Острецову:
— Вы где будете спать?
— На кухне с женой, вы не беспокойтесь.
— Я не о вас беспокоюсь, — жестко усмехнулся Степанов, — просто я не люблю фокусов. Предупредите жену и ложитесь здесь, на лежанке. А револьвер свой положите на стол. Так лучше. И потом, если можно, лампу не гасите. Прикрутите немного фитиль, пусть, горит.
Почти безвольно подчиняясь всему, что требовал гость, Острецов кинул на лежанку подушку и шубу, положил наган на стол и лег, слегка прикрутив фитиль лампы. Прикрыв глаза, он незаметно наблюдал за Степановым. Тот лежал на левом боку и, казалось, спал. Но как только Устинья негромко стукнула ведром, Степанов спросил:
— Что там?
— Это жена, — поспешно объяснил Острецов.
Напрягая память, он вспоминал, где ему приходилось встречать Степанова, ворочался, из-под опущенных ресниц посматривал на своего гостя. Гость все так же лежал на левом боку, слегка согнув колени и устало закрыв глаза.
И вдруг Острецов вспомнил. Его обдало холодом.
Перед ним на деревянной кровати, в доме костинокутской потаскухи, лежал организатор убийства Плеве и князя Сергея, руководитель многих антисоветских восстаний, вдохновитель покушений на Ленина, командующий «зеленой армией» Борис Викторович Савинков.
4
После возвращения Дмитрия Даниловича Ставровы вздохнули легче. При строгом распределении ржаной и кукурузной муки можно было продержаться впроголодь месяца полтора.
Дмитрий Данилович вернулся вечером, молча выслушал скупой рассказ жены о смерти отца, а наутро с Андреем и Ромой пошел осматривать полуразоренный двор.
Стоял тихий морозный день. Ели, березы и клены в парке были одеты пушистым инеем и отбрасывали на сугробы синеватые тени. Многие деревья были вырублены, от них остались только высокие корявые пни. Забор вокруг большого двора тоже был сломан, лишь кое-где виднелись торчавшие из сугробов доски.
Прямо к парку примыкал небольшой фруктовый сад. Но и сад был изуродован и порублен. На снегу пестрели черные, отсеченные от стволов ветки.
— Здорово разделали, — сквозь зубы сказал Дмитрий Данилович, — прямо-таки мамаево побоище.
Ему жаль было и загубленного сада, и старую березу с обглоданной, висящей клочьями корой, на которой, как слезы, замерзли желтоватые капли.
— Ладно, ребятки, пойдем дальше, — вздохнув, сказал Дмитрий Данилович.
Во дворе с трех сторон довольно далеко от дома стояли службы: огромная конюшня — в ней еще уцелели остатки яслей, разрушенный коровник и крытый красной черепицей сарай, в котором были свалены сломанные, заржавленные машины: три жатки-лобогрейки, несколько трехлемешных плугов и культиваторов, согнутый и побитый остов молотилки, конные грабли с открученными зубьями, дисковые и сошниковые сеялки без ящиков — бурый от ржавчины хлам, из которого люди выбрали колеса, болты, шатуны, лемехи, косы — все, что представляло собой хоть какую-нибудь ценность.
Прямо посреди двора торчала на четырех столбах чудом уцелевшая, покосившаяся от времени и непогоды пустая голубятня. На ее покатой крыше толстым слоем лежал снег. Сбоку валялась разломанная, с отрубленными ступенями лестница.
— Знаешь, Ромка, мы поймаем того голубя, что в конюшне сидит, и весной разведем голубей, — сказал Андрей брату.
— А как мы его поймаем? — усомнился Рома. — Он же не дастся.
— Ночью полезем с фонарем и поймаем…
Дмитрий Данилович не торопясь обошел все постройки, осмотрел развалины свинарника в конце двора, постоял у порога маленькой летней кухни. Там были сняты все окна и двери, и метель намела на полу сугробы снега.
— Из этой кухни можно сделать конюшню, — сказал Дмитрий Данилович.
— А зачем нам конюшня? — удивился Андрей. — Лошадь-то мы зарезали.
Отец ничего не ответил сыну. Заложив руки за спину, пошевеливая короткими пальцами, постоял у ворот.
— Ладно, пошли в дом: надо устраивать амбулаторию.
Низкий, приземистый дом состоял из шести комнат и имел две выходные двери — на восток и на запад. Восточную дверь прикрывала большая терраса с выбитыми стеклами.
— В этой стороне мы поселимся, — решил Дмитрий Данилович, — а на той стороне разместим амбулаторию. Кстати, там самая большая комната и ход отдельный…
Четыре дня Ставровы занимались уборкой дома. Свою половину женщины побелили, помыли, потерли песком полы, заклеили бумажными полосками окна, начистили кирпичом дверные ручки. Дмитрий Данилович, взяв в помощь Андрея и Рому, разобрал в конюшне часть яслей и сделал стол, несколько табуретов, топчаны.
Через два дня во двор заглянул председатель сельсовета Илья Длугач. Он постоял с Дмитрием Даниловичем, задумчиво покрутил рыжие колечки усов и сказал, мотнув головой:
— Амбулаторию давно пора открывать, дорогой товарищ. У нас по деревне тиф ходит. Вчерась двоих мертвяков на огородах подобрали. Детишков кровавый понос выматывает. Надо людям помощь оказывать.
Он посмотрел на Ставрова разбойными, озорными глазами.
— Сейчас я мобилизую кулачье, пускай поработают. Надо глины и песка привезти, стены подштукатурить, недостающие шибки в окошки вставить. А то как же? Людям помощь нужна!
Покуривая махорочную скрутку в вишневом мундштучке, Илья Длугач покосился на Ставрова:
— Ну а вы как думаете устраиваться, товарищ фершал?
— Я уже устроился, — ответил Дмитрий Данилович.
— Э-ээ, товарищ дорогой, какое же это, к бесу, устройство? — засмеялся Илья. — Вам надо заявление подать, земельный надел получить и начинать хозяйствовать, иначе вы, извиняюсь, дуба дадите. Сколько у вас членов семейства?
— Восемь.
— Ну вот. Норма у нас по полторы десятины на душу. Земельки, слава богу, хватает, у одного Рауха триста десятин отобрали, хотя и поделили их по-дурному. Вам по вашему семейству мы можем нарезать двенадцать десятин. А Советская власть и товарищ Ленин такое указание теперь дали: кто, дескать, желает самолично, без найма рабочей силы, своими трудящими руками обрабатывать земельный надел, пускай, мол, валяет на здоровье, государству от этого только польза.
— Спасибо, товарищ Длугач, я подумаю, — серьезно сказал Дмитрий Данилович.
— А то как же? Без земельки теперь нельзя, враз в ящик сыграешь.
Размахивая полами шинели, Длугач деловито осмотрел дом, пообещал к завтрему прислать людей и, прощаясь у ворот, напомнил:
— Насчет земельки вы, товарищ фершал, подумайте…
На следующий день во двор вошли четыре женщины с ведрами и лопатами. Они начали штукатурить стены будущей амбулатории. Песок и глину им подвозил хмурый, опухший от пьянства Антон Терпужный. После истории с Комлевым Илья Длугач вызвал Антона в сельсовет, закрыл дверь на крючок, положил на стол наган, крутнул заряженный барабан и предупредил: «Ежели ты, паразит, еще хоть одним пальцем до кого доторкнешься, так я в тебя, сучий рот, все семь штук собственноручно всажу, с приложением казенной печати…»
Затаив злобу, Антон Терпужный ничего не сказал Длугачу, молча запряг молодых кобылиц-полукровок и начал возить песок и глину. Он работал с утра до ночи и ни с кем не разговаривал, пока женщины не закончили ремонт амбулатории.
Илья Длугач еще раз приходил и заставил деда Силыча, понимавшего в столярном деле, изготовить для амбулатории стол, кушетку, шкаф. Дмитрий Данилович разместил в шкафу полученные в Пустополье медикаменты, поставил на табуретке вычищенный медный таз, на гвоздь повесил белый халат, налил воды в жестяной умывальник и стал ждать больных. К его удивлению, в амбулаторию никто не приходил.
— Ты бы, Митя, с людьми поговорил на сходе, — робко посоветовала Настасья Мартыновна, — может, народ не знает, что лечебница в деревне открыта.
— Как же не знает! — рассердился Дмитрий Данилович. — Сто человек тут ходили, глазели. Просто боятся идти. Думают, увезут отсюда в больницу, а там уморят. Я уж слышал такие разговоры…
В середине декабря неожиданно приехал Александр Ставров, младший брат Дмитрия Даниловича. Он работал в Москве, в Комиссариате иностранных дел, и перед отъездом за границу получил короткий отпуск.
Александр совсем не был похож на коренастого брата. Высокий, с девичьей шеей и круглым румяным лицом, по которому были разбросаны мелкие веснушки, он отличался ровным, мягким характером, умел заразительно смеяться и любил пошутить. Он казался моложе своих двадцати пяти лет.
В дом Ставровых Александр сразу внес шум, гам, суматоху. Громко расцеловался со всеми, подбросил к потолку Калю и Таю, с грохотом раскрыл свой потертый фибровый чемодан и стал доставать подарки — чулки, ботинки, банки со сгущенным молоком, папиросы, мыло.
— В Москве нэп быстро пустил корни, — посмеиваясь, рассказывал Александр. — Вы бы посмотрели, что на Сухаревке делается! Есть там такое место, Сухаревкой называется, — огромный рынок. Вот на этой Сухаревке недорезанных буржуев полным-полно. Покупают, продают, меняют, прямо дым столбом. Раз, говорят, Советская власть разрешила торговать, значит, можно.
— А ты где работаешь, дядя Саша? — спросил Рома, не спускавший глаз с Александра.
Тот засмеялся:
— О, Рома, чин у меня большой! Называюсь я дипломатический курьер. Слышал?
— Нет, не слышал, — признался Рома.
— Это, племяш, вот что значит. За границей в некоторых странах, правда еще немногих, есть наши послы или представители. По почте связываться с ними неудобно, потому что буржуи могут всю переписку читать и разные провокации устраивать. Поэтому Советское правительство, если это необходимо, отправляет к своим послам дипкурьеров, которые в запечатанных кожаных сумках возят дипломатическую почту и, сдав ее в посольство, возвращаются обратно. Вот, милый племяш, таким дипкурьером я и работаю…
Александр схватил Ромку, ущипнул его, сунул ему в руки круглое печенье и вдруг вспомнил, что, раздавая свои маленькие подарки, он ничего не подарил Марине.
— Мариночка, дорогая, прости… простите, — Александр совсем смутился, — я не знал, что вы здесь живете, с нашими. Митя ничего не писал мне.
Марина покраснела.
— Что вы, Саша, честное слово… прямо неудобно…
Она стояла у печки в сером, аккуратно заштопанном платьице, в валенках, над которыми были видны ее голые колени. Тряхнув мягкими, цвета выгоревшей ржи волосами, Марина опустила голову. Александр понял, что эта потерявшая мужа женщина лишний раз почувствовала сейчас свое одиночество, и глубокая жалость к ней кольнула его.
— Если вы позволите… если вы не будете сердиться… я пришлю вам из Москвы, — пробормотал Александр. — Мне просто обидно, как-то неловко получилось…
От глаз Настасьи Мартыновны не ускользнуло смущение деверя. Она взяла со стола подаренный ей отрез вишневой шерсти и протянула Александру:
— Знаешь что, Сашук, ты возьми это и отдай Маринке, а мне пришлешь, хорошо?
— Правильно, Настя, — оживился Александр, — так будет лучше.
Марина, с трудом сдерживая слезы, стала было отказываться, но Андрей, сидевший на подоконнике, вдруг брякнул:
— И чего они ломаются? Все равно через неделю твой подарок на рожь обменяют.
Все засмеялись, и на этом разговор об отрезе был закончен.
Весь вечер, расстегнув черную суконную куртку и попивая из кружки свекольный кофе, Александр рассказывал о том, что делается на свете.
— На нас до этого года смотрели как на зачумленных, — задумчиво говорил он, — а сейчас дело иначе поворачивается. Правда, неурожай и голод опять развязали язык капиталистам. Они ждут нашей гибели и поэтому не торопятся заключать договоры…
— Неужели в мире нет честных людей, которые могли бы помочь России в таком несчастье? — волнуясь, спросила Марина.
— В мире, конечно, много честных людей, но они не имеют власти. Вы знаете, сколько времени честные люди уговаривают капиталистов: «Помогите России, помогите России!» А толк какой? Мы получаем только то, что собирают рабочие. А буржуи ждут, когда мы подохнем с голоду…
Александр застучал пальцами по столу. Перед его глазами встали переполненные беженцами вокзалы в голодающих губерниях, толпы черных от угольной пыли детей на перронах, санитарные носилки, на которых куда-то уносили метавшихся в тифозном бреду…
В Огнищанке Александр пробыл только шесть дней. За это время он успел сблизиться с Мариной. Вначале у него была обычная человеческая жалость к ней — он понимал, что жизнь Марины разбита, — а потом вдруг почувствовал, что его влечет к этой маленькой женщине нечто большее, чем жалость, ему хотелось подольше оставаться с ней наедине, слушать ее голос, касаться ее руки. Он испугался этого, стал сдерживать себя и всю свою внезапно нахлынувшую нежность перенес на Таю, семилетнюю дочку Марины.
Тая была тонкая, гибкая, как вербовая лозинка, девочка с мягкими каштановыми волосами и темными влажными глазами. Когда-то она упала с лестницы, на переносице у нее остался едва заметный шрам, и это немного портило ее подвижное смуглое лицо. Она побаивалась малознакомого Александра, дичилась, угрюмо встречала его ласки и однажды сказала ему:
— Вы меня не трогайте. Я люблю своего папу, а вас никогда не полюблю, даже если мама…
— Что? — насупясь, спросил Александр.
— Ничего! — отрезала Тая. — Вы сами знаете что…
Как-то вечером Александр осторожно спросил у невестки: