— Беру! Беру всё сразу! — беря Стёпку под руку, крикнул он. — Только сначала надо провести кое-какие переговоры!
Бобби готов был заглотить Стёпку целиком, сразу, но обстоятельства заставляли его подходить к делу деликатно.
В это время из подоспевших с теплохода ботов на берег выкатились группы «БРР» и «ДРР». Всё загудело, задрожало, задребезжало. И, слегка обалдевший, не знающий того, что знал старый Хапкинс, Стёпка грузно потопал с Бобби к лежавшим неподалёку огромным черепашьим панцирям, на которых когда-то совещались старшины исчезнувшего племени.
Один панцирь находился в центре круга. Не хватало только стола. Но Джон метнул взгляд в сторону кухни, и через несколько минут некое подобие стола четыре Джека гордо опустили на панцирь. В то же время Борщик бросился искать доску, на которой минуту назад шинковал капусту для своего знаменитого борща, но её нигде не было.
СТЁПКУ УКРАЛИ!
А вокруг и впрямь начиналось лёгкое головокружительное столпотворение. Остров пылал от солнца, цветов и попугаев.
Группы старались перерычать друг друга. Учёные, предчувствуя скорый отход, с линейками и рулетками бегали возле хвоста динозавра, так как подступиться к нему можно было сейчас только сзади. Одни предполагали, что он жил сто миллионов лет назад, другие утверждали, что сто двадцать!
Детвора лазила по пальмам, ездила на черепахах, торопилась накупаться и накататься. Взрослые — налюбоваться, напробоваться и навздыхаться.
А музыка гремела всё громче, музыканты приплясывали, прикрикивали, подпрыгивали. И сам остров всё чаще покачивался и подпрыгивал.
Моряков в некотором недоумении спросил у Хапкинса:
— Что бы это всё значило?
— Маленький вечерний карнавал, — сказал Хапкинс. — Есть повод повеселиться!
Ему казалось, что все его затеи уже упаковывались в отличную коробочку. Оставалось только перевязать красивой ленточкой.
— О! Вечерний морской карнавал — это прекрасно! — согласился Моряков. У него и самого был для этого неплохой повод. По тому, как Мишкин на носу «Даёшь!» скрестил над головой руки, было ясно: горючего под завязку.
И Моряков тоже сделал три ответных знака, которые понял бы любой моряк: он провёл несколько полосок пальцем по груди, потом одну руку подержал над другой и заключил с боков в два полукруга, а там ткнул пальцем в самого Мишкина и обратно.
И Мишкин понял: все тельняшки — на берег, бочонок с бражкой, который подарил команде старый Бурун, — на берег и самому — на берег. Моряков готовился к празднику!
Мало того, что он своими руками украсил кафе гирляндами, картинами, декорациями, чтобы всё было не только красиво, но прекрасно! Он с удовольствием помогал Борщику резать, чистить, мешать расхватываемые любителями салаты и соусы из креветок, крабов, моллюсков! Карнавал так карнавал!
Тем временем Солнышкин выбрал несколько минут, чтобы наконец окунуться. Он хотел позвать Перчикова, но тот вдруг начал заниматься какими-то расчетами возле своего памятника, а потом срочно по знаку Пионерчикова отправился с катером на «Даёшь!».
Солнышкин подошёл к Матрёшкиной, которой хотел столько рассказать о стольких событиях и вручить наконец самый крупный кокосовый орех, но Матрёшкина с улыбкой прижала орех к щеке, будто голову Солнышкина, и сказала:
— Вечером! А сейчас некогда. Дети!
Тогда Солнышкин сам пробежал по спине Землячка, нырнул — и замер в воде от удивления: мимо него вдоль берега шли целые косяки, целые толпы рыб — алых, голубых с жёлтыми полосками, зеленоватых, круглых и остроносых. Косяк за косяком они проходили у берега и вдруг, свернув, торопливо убегали от острова. Медузы всплывали целыми десантами — и, быстро пульсируя, от него уходили. Какие-то неизвестные Солнышкину прозрачные креветки торопливо устремлялись вдаль. А из глубины всё сильней и сильней вырывались целые фонтаны пузырей.
Солнышкин вынырнул и хотел взобраться на Землячка, но увидел, что и Матрёшкина обратила внимание на пузыри. Они били из воды, как из шампанского.
В это время с парохода раздался свист. Там Пионерчиков поднимал кверху три пальца. А сверху, с пальмы, что-то крича, показывал на воду обеспокоенный Хапкинс.
Всё это было необычно и даже тревожно.
Солнышкин задумался, но тут же отвлёкся: по берегу к нему трусил Петькин с выпученными глазами и, вертя пальцем у виска, кричал:
— Стёпка — того! Стёпка нас заложил! Стёпку украли!
Как «заложил», было непонятно, но то, что его следовало выручать, было видно даже простым глазом: к борту «Хапкинса» подходила лодка, в которой один Стёпка отбивался от четырёх Джеков.
— Его посадят в карцер к какому-то поварёнку! — бубнил Петькин.
— А ты откуда знаешь? — спросил Солнышкин.
— Слышал! — сказал Петькин, не говоря, однако, что и он причастен к некоторым событиям. Солнышкин бросился к Борщику:
— Хватай пирожки, котлеты, борщ — и айда к «Хапкинсу».
— Зачем? — в один голос спросили Моряков и Борщик.
— Выручать артельщика!
— Что? — удивился Борщик, у которого Стёпка десять лет назад ухватил десяток сарделек.
— Да ведь он там не один! Там же расправляются с маленьким поварёнком! — крикнул Солнышкин и выложил дикую историю маленького Тома.
— Что ж ты молчал! — крикнул Борщик.
И через несколько минут Солнышкин,
Петькин и Федькин с костылём и гитарой летели к «Хапкинсу» на Землячке, а Борщик в развевающемся халате и колпаке, с миской и кастрюлей в руках — на Сынке. С ними в бой рвалась и Матрёшкина, кричавшая: «Не пущу одних!» Но разве могли взять с собой женщину мужчины, закатавшие рукава тельняшек!
Издалека они заметили, как суетящиеся у айсберга учёные и редакторы журналов прикладывают Бобби Хапкинса головой к
айсбергу. И даже отсюда было видно, как у него на макушке растёт огромная шишка.
СОРВАВШИЙСЯ ДОГОВОР
Никто из дотошных корреспондентов, толпившихся на берегу, не мог объяснить, что произошло с уважаемой головой Бобби Хапкинса. Они задавали вопросы друг другу, пытались интервьюировать каждого оказавшегося поблизости. Но всё было бесполезно.
А если бы брали интервью у собак, то добрый корабельный пёс Верный мог бы рассказать, как, высунув от жары язык, он забрался отдохнуть в хорошо продувавшийся ветром старый черепаший панцирь. Он уже закрыл глаза, как вдруг услышал хруст песка и голос Хапкинса-младшего.
— Ага! Вот к нам идут наши миллиончики! — сказал Хапкинс своим Джекам.
Верный насторожился: за долгие морские годы старый пёс насобачился понимать любую человеческую речь лучше, чем собачью. И разговоры о деньгах вызывали у него неприязнь: там, где появлялись деньги, чаще всего вспыхивали драки, ссоры, предательства! Начиналось с «зелёненьких», а кончалось верёвкой на шее или сидением в льдине.
Скоро перед его носом появились ноги Стёпки-артельщика, сзади — ноги Хапкинса, и начались переговоры, от которых у верного флотского пса Верного шерсть стала дыбом.
— Господин президент, это правда, что вы действительно президент Тариоры? — спросил молодой Хапкинс.
— Хе-хе! — ответил на это Стёпка так, что в глаза Верного залетели золотые зайчики. — Кто-то, может быть, и не верит, но вы спросите у местного населения. — И он кивнул головой на пальму, где, почёсывая ногой ногу, учил разговаривать попугаев дядюшка Бобби Хапкинса.
— И никто другой не может претендовать? — Тут Хапкинс показал в сторону «Даёшь! », куда удалился по своим делам вождь племени Перчиков.
— Хе-хе... Претендовать! Я сменил его на законном основании. Спросите у дядюшки.
— Тогда перейдём сразу к делу! — сказал Хапкинс.
И Верному показалось, что он увидел, как приблизились друг к другу две рыжие головы.
— Значит, земля, на которой мы с вами сидим, принадлежит вам?
— Естественно! — пыхнул Степка.
— И всё, что вокруг? — Хапкинс показал на пароход, на кита, на кафе, где старался Борщик.
Степка замялся, но с некоторой неопределённостью подтвердил:
— Возможно...
— Так, может быть, продадите весь этот Диснейленд? — Хапкинс постучал по панцирю пачкой «зелёненьких» так, что шерсть на Верном взъерошилась и чуть не проткнула крышку панциря: ведь именно за такие «зелёненькие» его когда-то и продали!
Артельщик призадумался, глубоко вдохнул долетавшие со стороны кухни запахи зелёного лука и, что-то переборов в себе, сказал:
— Нет, продать не могу!
Верный одобрительно завилял хвостом.
А Хапкинс крикнул своим Джекам:
— Что-то вокруг нас очень скучно! Ну-ка дайте весёлой музыки да налейте чего-нибудь повеселей!
Над Верным что-то забулькало, закрякало, звякнули стаканы, а вокруг пошёл такой брр-дрр, что всё заиграло колесом, будто у земли закружилась голова, и Хапкинс спросил:
— Ну а в аренду вы могли бы сдать всё это?
— Ну в аренду — другое дело! — уже уверенней сказал Стёпка.
— На сколько лет? — так жадно спросил Хапкинс, что теперь от его зубов всё полыхнуло вокруг.
— Ну, на год...
— Ну что год? На сто, на сто лет! — крикнул Хапкинс и стукнул ребром ладони по доске — будто рубил капусту. Верный дёрнулся, «стол» подпрыгнул.
— Ну ладно, на пять, — согласился Стёпка.
— Хорошо, на девяносто! — пошёл на уступки Хапкинс. — Вы же всё равно остаётесь президентом!
— На десять... — сказал Стёпка.
— Ну, договорились. На пятьдесят лет! На пятьдесят. Давайте договор.
На доске зашелестела бумага, заскрипело перо. Хапкинс кого-то подозвал — запахло Петькиным — и сказал:
— Держите сто долларов и будьте свидетелем, что всё это сдается в аренду. Так... Вашу подпись, господин президент.
Стёпка закряхтел и, видимо, ковырнул ручкой по бумаге, но тут же и он, и Хапкинс отлетели в сторону.
Из панциря высунулась лохматая собачья голова, клацнув зубами, схватила договор и вывалившийся из кармана артельщика целлофановый пакет. Панцирь вскочил начеты- ре крепкие лапы и бросился в лесную чащу.
— Беги! — вдруг с непонятной самому себе радостью непонятно кому крикнул Стёпка.
— Хватайте! — крикнул Хапкинс, показывая на Стёпку четырём Джекам. — На судно — и к поварёнку!
Он собирался сказать ещё что-то. Но в этот момент с пальмы, на которой качался всё наблюдавший дядя, сорвался громадный орех и треснул племянника по голове так, что с её левой стороны вскочила огромная шишка.
Джеки потянули артельщика в шлюпку.
Учёные и корреспонденты под наблюдением Челкашкина потащили Хапкинса в воду и стали прикладывать головой к тающей льдине.
А Петькин бросился к Солнышкину — и они кинулись на выручку Стёпке, которому наверняка грозила расправа.
УРА! УРА! НАШИ!
Подрулив к розовевшему уже борту «Джона Хапкинса», оттолкнув капитана и маленького художника, Джеки заволокли артельщика в какое-то мрачное помещение, привязали к столу и совершили перед его глазами танец, от которого у Стёпки, выдержавшего арктический холод, побежали по спине мурашки.
Выпад вправо! Выпад влево! Четыре головы влево, четыре головы вправо! Четыре правых ноги вперёд! Четыре левых ноги назад! Четыре прыжка вверх, четыре прыжка вниз! Четыре низа вверх, четыре верха вниз! Четыре притопа, четыре пришлёпа, четыре носа вперёд и четыре глотки жадно каркнули:
— Чеки мистера Хапкинса!
Но дрожавший Стёпка только повёл книзу глазами, так как все оставшиеся миллионы были в целлофановом пакете в плавках.
Джекам было достаточно и этого случайного взгляда. Они ощупали плавки, вывернули карманы — чеков не было.
Они перевернули Стёпку вниз головой. Чеков всё равно не было.
Тогда они привязали его к специальному креслу и приступили к бесчеловечным пыткам.
Сперва над ним, над самым кончиком носа, подвесили кусок копчёной колбасы и разом каркнули:
— Чеки мистера Хапкинса! Скажешь — откусишь!
Стёпка молчал.
Над ним ещё ниже опустили связку сарделек.
Стёпка молчал.
Наконец над самым кончиком его всё- таки подмороженного носа пристроили сни- керс — только скажи!
Но Стёпка и здесь молчал!
— Ну ладно, — кряхтя, сказали Джеки и сунули его в изобретённую на судне мыслечитающую машину, в которой всё, что где- то в голове притаилось и спряталось, отражалось на экране.
Но сколько его ни трясли, на экране почему- то болтались только сосиски, сардельки, поросячьи хвосты и еще пёрышки зелёного лука.
— Странно, — изумились Джеки. — Странно. Ну хорошо! Пусть поучится думать как следует.
И, взяв за руки и за ноги, они швырнули его в тот самый холодный карцер, где уже столько времени метался и мёрз маленький несчастный поварёнок.
Артельщик захлюпал носом и тут же вздрогнул. Он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Он вздрогнул, потому что так ласково его никто и никогда, даже в детстве, не гладил. Разве что однажды медведь в жюлькипурской клетке.
Он открыл глаза и в сумерках увидел над собой маленького чёрного поварёнка, у которого на груди на куртке горело маленькое яркое солнышко.
— Ты кто? — спросил артельщик и, услышав рассказ маленького Тома о том, что случилось с ним на палубе, вскочил и зарычал:
— Такого маленького, такого доброго — в карцер? А я, негодяй, отдал в руки таких людей целый остров, целую команду, целую палубу, из-за каких-то дурацких «зелёненьких»! Ну ничего! — крикнул он. — Я ещё искуплю свою вину. Мы ещё вырвемся на свободу!
И, разогнувшись, он стукнул плечом в борт так, что всё на палубе загрохотало.
Стёпке уже давно — целые сутки! — то и дело хотелось быть со всеми, по-хорошему дружно подраить палубу, поштурвалить, просто вбить куда надо хороший гвоздь и за столом у Борщика вместе со всеми весело
поработать ложкой. Только старые дурные привычки почему-то вмешивались и мешали этому.
Но теперь всё! Теперь этим привычкам конец! И он, разлетевшись, бросался на стены так, что наверху дрожала труба, качались мачты и хлюпали задрайки иллюминаторов.
Но вдруг он остановился, подбежал к иллюминатору и потянул носом: что-то привлекло его внимание. Он посоображал, ещё раз подёргал ноздрями и, весело хлопнув в ладоши, закричал:
— Ура! Ура! Наши!
Потому что в этот момент к борту на Землячке и Сынке подкатила команда спасателей. И, проплывая на Сынке, кок Борщик открыл кастрюльку с родным борщом, а из кармана его халата так и пахнуло остренькими кончиками родного зелёного лука.
НЕКОТОРЫЕ ОШЕЛОМИТЕЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ
Ещё издалека Солнышкин увидел на борту «Хапкинса» Пита Петькинсона, а рядом с ним солнечного художника; у них под глазами — у одного слева, у другого справа — горело по хорошему синяку. Это они, как и положено честным порядочным людям, хоть и безрезультатно, а вступились за несчастного пленника.
— Они подвергли вашего приятеля бесчеловечным пыткам! — крикнул сверху Петькинсон, не представляя, что именно он чуть не влепил пленнику в джунглях хорошую порцию дроби.
— Ужасным! — добавил художник, потирая глаза.
— Но где он? — спросил Солнышкин.
— С левого борта. Там ещё должен виднеться солнечный свет! — объяснил художник, которому удалось передать маленькому Тому последний клочок от собственных брюк с сиявшим на нём солнышком.
Спасатели стали присматриваться, но изнутри судна раздалось такое буханье и уханье, а следом послышался радостный крик «Наши! Наши!», что не было необходимости искать там солнышко, хотя какой-то свет из одного иллюминатора точно пробивался наружу.
— Ты жив, Стёпа? — крикнул Федькин.
— Жив! — отозвался артельщик. — Мы оба живы!
—Держись! Выручим! — буркнул Петькин.
В это время наверху послышались встревоженные рыки, и на палубу, потрясая мускулатурой, вывалились четыре Джека. Солнышкин тихо скомандовал:
— Борщик, на правый борт!
И, распахнув свои кастрюльки, Борщик бросил в атаку все свои запахи, отвлекая на себя носы, а значит, и мускулы противника.