всего, отстаивал своё место силой, чтобы нас прокормить, тринадцать душ, как ты
смеешь произносить свою трескучую газетчину, если грозит гибель всем? Смею.
Мы строим коммунизм, а не какой-то там минимум, лишь бы выжить. Как муравьи,
мыши и лягушки.
Не пускают на завод, пойду на фронт – вот выход из
прозябания. Пусть мать поплачет, это ничего не значит, сейчас матери всей страны
плачут.
На суде, после того как объявили высшую меру, наступила
гробовая тишина, и вдруг закричала Надя, мамина сестра: «Расстреляйте меня тоже
и моих сирот! Будьте вы прокляты, забираете нашего кормильца, убиваете родного
отца!» – выкрикивала она сквозь слёзы. В зале зашумели другие женщины, а
мужчины, представители от заводов и организаций, сидели молча. «Нас тринадцать
душ! – кричала Надя. – Моих сестёр и братьев поувольняли, поисключали,
забирайте всех нас в тюрьму! Детей моих тоже в тюрьму, мне их кормить нечем!» –
кричала исступлённо, воздевала руки, как в церкви, сорвала платок с головы,
раскосматилась и упала, у неё начался припадок, забилась, на губах пена, глаза
закатились. Дедушка бросился к ней со скамьи подсудимых, конвой переполошился,
хватает его и держит, а он рвётся к дочери. Милиционер открыл стрельбу вверх, все
соскочили с мест, крики, гвалт, в дверях давка.
Можно понять, почему старшие скрывают от детей всё, что было с отцами и
дедами. Они не хотят, чтобы мы сомневались в советской власти и попадали в
тюрьму, подражая своим предкам.
9
Новый год, 1943-й, сразу принёс новости. Расстрел деду Лейбе заменили 10-ю
годами. В классе мы выпустили стенгазету, нарисовали бойца в новой форме с
погонами и переписали из газеты статью Ильи Эренбурга. Советский Союз он называл
Россией: «В минувшем году Россия пережила много горя». Язык у него не казённый,
мне нравится. «К нам пришли седовласые гренадёры кайзера и сопляки, воспитанные в
вере, что они – властители мира. К нам пришли вылощенные и вшивые румыны. К нам
пришли римские жулики и неаполитанские босяки. К нам пришли усатые, жадные
мадьяры…» Теперь о румынах я только так и буду думать: лощёные, вшивые, а об
итальянцах: римские жулики и неаполитанские босяки. Просто здорово! Пойдём
дальше. «Где бравый генерал фон Роммель, фельдмаршал, о котором немецкие олухи
говорили: он наступает даже, когда спит? Роммель драпает почище итальянцев.
Роммель драпает даже, когда он спит». А в конце Эренбург поздравил страну: «С
Новым годом, великая и вечная Россия! Пусть он будет воистину новым! Пусть он
станет годом победы!» Всё-таки в слове Россия есть что-то вечное.
В школе на общем собрании приняли единогласно решение: собрать средства на
танк «Пионер Киргизии». В газете читаю: пионерка из Нарына внесла две тысячи
рублей, где она их взяла? Живут же люди. Моя мама со скрипом выдала мне 50 рублей.
За четыре дня школьники республики собрали почти 15 тысяч рублей. Старались не
только пионеры, жёны начальствующего состава РККА и войск НКВД собрали на танк
«Боевая подруга», горняки из Молотовобада – на свой танк, сельские жители даже на
танковую колонну «Колхозник Киргизии», артисты русского драмтеатра имени
Крупской собрали 25 тысяч рублей на самолёт. В Джалал-Абадской области уйгуры
(китайские подданные) собрали 359.327 рублей в фонд обороны. Потом началась
кампания по сбору картофельных верхушек – в помои теперь ничего не выбрасывать,
всё нести в школу. Академик Лысенко доказал, не обязательно сажать картофелину
целиком, достаточно посадить верхушку, и вырастут такие же клубни, – о чём только
люди раньше думали.
В феврале пришла похоронка на Шуру Рогинскую – пала смертью храбрых под
Сталинградом. У меня было предчувствие. Такие, как она, гибли в огне революции, или
в огне войны, мятежа или в житейской борьбе за правду. Шура всё равно бы погибла,
защищая свою высоту хоть где. На той карточке, где она со шпалой в петлице, мелким и
ровным почерком в самом низу написано: «Ваня, помни меня». Я помню. Шура
доказала, что она выше всех своих жалких соперниц. Она прислала такую же карточку
Абраше, но написала совсем другие слова. Если он её вспомнит, то не как святую, а как
взбалмошную, глупую тёлку, она зря погибла, могла бы жить и работать в тёплом
городе Фрунзе, в лучшей клинике республики. Её старики родители похоронную
восприняли тихо и продолжали жить тихо, пока не пришёл однажды весёлый Яков
Соломонович с громкой вестью: «В последний час! Наши войска освободили Харьков.
Разгромлен немецкий корпус СС и танковая дивизия «Адольф Гитлер», ура!» Старуха
Рогинская ужасно закричала, громко, сколько было сил, и старик сразу же тоже завыл –
освободили Харьков, где родилась их дочь, кому теперь нужен Харьков.
Вечером при свете лампы я достал её карточку. «Ваня, помни меня». Живая –
прощалась. Я младше её на семь лет, но она вела себя так, будто мы одинаковы в самом
главном – мы оба любим. Не друг друга, а – просто любим, наделены таким свойством.
Мы одинаковы по своему душевному строю и своему страданию. Как одиноко ей было
умирать там, под Сталинградом, среди грохота снарядов, стонов и крика…
Сильно мне помог совет Лили вести дневник, я теперь знал, ничто у меня не
пропадёт, ни хорошее, ни плохое. Сижу, мне муторно, тоска, что делать? Раскрываю
тетрадку в клетку, ставлю число и пишу. Отметки записываю, «отлично» по анатомии,
новый предмет в 8-от классе. Пишу кратко, оставляю приметы времени и нашей
скромной, еле живой жизни. На самом деле всё было сложнее, романтичнее, и
драматичнее. Я помню гораздо больше, чем передаю в скупых строчках.
«15 января 1943 года. Сегодня снег. Морозно. В школе был митинг, выступала Валя
Панфилова, дважды орденоносец. Рассказывала о смерти отца под Москвой.
Находилась на боевом посту, привезли раненого, перевязывая его, услышала, что
тяжело ранен генерал-майор Панфилов. Валя срочно добралась до того места, где
находился отец. Он уже был мёртв, рана в грудь. Он лежал в чистой крестьянской избе
на столе, с какой-то радушной улыбкой на лице. Рассказывает она тихим ровным
голосом, в зале тишина, много учащихся, собралась вся школа. На сцене знамёна,
президиум, Валя. Она черноволосая, черноглазая, не очень красивая, серьёзная, в
зелёной гимнастёрке. Вся обстановка производит хорошее впечатление, особенно если
учесть, что два урока нашей смены уже прошли». Вот такая запись, одна из первых в
моём дневнике. Тут тебе и трагедия, и юмор, и пафос, и обыкновенное сачкование. Надо
было мне записать имена тех, кто сидел в президиуме – не сообразил, не было навыка
исторического повествователя.
«1 февраля. В школе появились обеды, никто не ест, стесняются. Поварихи
приглашают». Можно сделать вывод – мы голодные, но гордые.
«4 февраля. Вчера получил «отлично» по истории, а сегодня по киргизскому. В
столовой уже многие жрут, не стесняясь».
«10 февраля. Сегодня с мамой продали корову за 11 тысяч и 3 куска сала».
Корову продали – большая утрата. Во все худые времена без отца и без деда –
кусок хлеба, чашка молока, и можно жить. Мы млекопитающиеся, но корову надо
кормить и платить за неё налог, а платить нечем, пришлось продать и перейти на воду.
Мать устроилась на швейную фабрику шинели шить и другое обмундирование. На
столе у нас только свёкла и кукуруза. Вся Ленинградская была засажена кукурузой,
оставлена была только узенькая полоска посреди улицы для проезда телеги. На каждом
чердаке сушились гирлянды початков. Из кукурузы делали до десятка блюд, самые
ходовые – каша или мамалыга, затем мамалыга с тыквой, мамалыга с сахарной свёклой,
початки, сваренные целиком в солёной воде. Но всё это лёгкая еда, живот набьёшь, а
есть всё равно хочется. Квартиранты от нас уехали, слишком далеко мы живём.
Остались мы без лошади, без коровы, без квартирантов, без деда Лейбы, и от отца
вдобавок ничего нет.
«1 апреля. День моего рождения. Лиля подарила открытку с цветами и хорошей
надписью. Буду хранить вечно. Ходили в «Ала-Тоо». Когда погас свет, я хотел взять её
за руку, но не смог. Теперь меня это будет преследовать. Когда смогу?»
«6 апреля. На военном деле стреляли из малокалиберной винтовки. Мы с Геной
Пончиком выбили на «отлично», за что получили сразу по два обеда. Новый военрук
перед строем вынес нам благодарность. Мы ответили: «Служим Советскому Союзу!»
У Гены Пончика погиб на фронте брат, пришла похоронная. Я его брата помню.
Мы учились в 6-м классе, а он заканчивал 10-й, высокий такой юноша. Мы знали всех
ребят из десятого, как зовут каждого, чем он знаменит, легенды о них передавали, в чём
один отличился, в чём другой. Мы их любили, короче говоря, хотели быть на них
похожими. Помню двух друзей – Мельникова и Белковского, один мощный такой,
похожий на Чкалова, ходил в аэроклуб и уже прыгал с парашютом, второй – тонкий и
стройный, был приглашён из нашего драмкружка в театр Крупской на главную роль.
Смелые были ребята, надёжные, значкисты ГТО и ПВХО. Таким был и брат Гены
Анфилофьева. И вот он погиб от пули фашиста. Наш Пончик, всегда добродушный,
кругленький, пухленький, от этого и кличка, пришёл в школу неузнаваемо злой, с
красными глазами и набросился на Пуциковичей – не было бы евреев, не было бы
проклятой войны.
Жизнь становилась вообще всё хуже. Победа под Сталинградом обещала конец
войне, но, увы, жрать было нечего, надежд никаких, а тут ещё появилась в городе банда
«Чёрная кошка», ходить ночью из школы было страшно. Я мечтал о каких-то крутых
переменах, чтобы бомба, что ли, упала на наш город, чтобы всех образумить, или
китайцы на нас напали, больше некому, от всех других мы слишком далеко живём.
Как и следовало ожидать по сюжету свыше, моё смятение скоро кончилось.
Народный комиссариат просвещения объявил разделение школ на мужские и женские,
мальчишек надо готовить к армии и пусть девчонки не путаются под ногами (хотя
военное дело у них тоже было). В девятый класс я пошёл совсем в другую сторону – на
Атбашинскую, в 8-ю школу, возле самой железной дороги. Она не такая образцовая, как
№ 3 имени Сталина, зато в двух кварталах от неё жила Лиля, а школа № 13 была
объявлена женской. Теперь можно было возжечь следующую мечту и сделать из неё
действительность. Я уже знал: мне плохо тогда, когда мы расстаёмся с Лилей.
В 9-ом классе пришла пора вступать в комсомол, однако, я почему-то колебался.
Меня назначили командиром роты старших классов. Деление у нас было не только на
классы, но и как в войсковой части. Учусь в 9-м, а командую ротой, в нее входят и 10-е.
И не комсомолец, как это так? Не знаю, что-то со мной произошло. Некогда примерного
пионера зовут в комсомол, в передовую часть советской молодёжи, зовут и не
дозовутся. Возможно, взрослея, я острее чувствовал покушение на свою свободу –
слишком много всяких обязанностей у комсомольца, в каждой дырке затычка. И ещё.
Будучи пионером, я без зазрения совести критиковал своих сверстников за плохую
учёбу, плохое поведение, за пропуски уроков, но сейчас, в 9-м, такая критика уже
выглядела предательством. Практика комсомола расходилась с представлением о
порядочности. Меня сильно задело замечание одной резвой деятельницы из
Пролетарского райкома: как это так, в 8-й школе командир роты старших классов не
комсомолец? Возмущало недоверие человеку как таковому, деление на членов и не
членов, на принятых и отвергнутых – по сортам.
И все же я вступил в комсомол по совету Лили.
10
А потом началась каторга, какой у меня ещё не было, – я не мог отважиться на
первый поцелуй. На Эверест взойти легче. Мужчина, а цепенею как красна девица.
Первого апреля мне уже исполнится семнадцать, а я… Облако в штанах. Другую
девчонку я мог бы поцеловать, допустим, на спор. Но только не Лилю. Я бы, не моргнув
глазом, весь гарем турецкого султана смог бы перецеловать, но только не её. О таком
ступоре я не читал ни в стихах, ни в прозе. Воспевались обычно страстные, нежные,
сладкие, горячие и прочие поцелуи, но чтобы вот так, никакого тебе поцелуя – никто не
описывал. А твоя возлюбленная – вот она, рядом, играет с тобой и даже дразнит
намёками и примерами. У меня нет отваги, смелости, самых лучших мужских свойств.
Зачем такая рохля ходит по земле?
Сегодня, говорил я себе, обязательно! Но нет, не случилось, не получилось. Я
уходил домой, клокоча от презрения к самому себе. Шестнадцать лет, паспорт уже имею
– и всё ещё, всё ещё не достиг! Сколько книг я перечитал об этом, сколько раз в кино
видел, представляю всё досконально, – всего лишь коснуться её лица, чуть шевельнуть
губами и всё, вершина взята. Но нет, я и сегодня не смог, да ещё пытаюсь обвинить
Лилю, ей бы тоже надо чуть-чуть двинуться мне навстречу.
Осталось двадцать дней до моего 17-летия. Ромео и Джульетта к этому времени
уже были на небесах, а я, такой здоровый лоб, такой вроде бы сильный, уверенный,
горластый, как-никак командир роты, и (смешно сказать) не могу поцеловать любимую
девушку.
Но разве нельзя просто любить ее, смотреть, как она улыбается, слушать, как она
говорит, чего тебе вдруг приспичило, чего ты носишься с этим поцелуем как с писаной
торбой!
Не знаю. Просто так, без поцелуя, я не могу жить.
Осталось 15 дней, и кончатся мои 16 лет, пройдёт мой золотой возраст, без первого
поцелуя и вспомнить нечем.
Осталось 12 дней. 18 марта обязательно отмечался в школе день Парижской
Коммуны, говорили о нём по радио и писали в газетах как о революционном празднике.
И вот сидели мы с Лилей рядышком дома у неё в сумерках, и я сказал, что в честь
Парижской Коммуны надо что-то обязательно натворить, сейчас я вот-вот что-то
натворю, – и легонько ткнулся губами в её щёку. Поцеловал или не считается? А что
Лиля? Вместо того, чтобы рассмеяться или что-то сказать, она стала часто-часто
дышать, взялась за спинку койки и склонила голову на руки…
Началась наша новая жизнь. Целовались мы теперь беспрерывно. Только и ждали
момента, хоть на улице украдкой, хоть в комнате, везде. В книгах о великих людях,
полководцах, писателях, революционерах, учёных, подвижниках и передвижниках
говорилось, во сколько лет они совершили подвиг, сделали научное открытие или
восстали против самодержавия, на баррикады взошли, попали на каторгу. Но ни в
одной книге не встретилось мне, когда и как тот или иной великий поцеловал любимую,
будто это пустяк. Я сразу возмужал, я ощутил развитие, я одолел вершину.
А война шла, и мы жили по закону военного времени. Патрули устраивали облавы,
проверяли документы, выявляли дезертиров. Раньше меня это не касалось, а тут я вдруг
повзрослел, пушок на губе появился, я стал привлекать внимание патрулей. Настал
день, когда меня задержали. Если бы я шёл один, они бы меня не остановили, я уверен.
Но я шёл с Лилей, а они всего лишь с автоматами и с мечтой о красивой девушке. За
версту было видно, что идут влюблённые, счастливые, да красивые. Патруль стоял и
ждал, когда мы приблизимся. Если бы мимо них прошла сейчас дивизия дезертиров,
они бы на неё ноль внимания. А нам сейчас испортят настроение. «Ваши документы?»
– в голосе сталь, поймали, наконец, врага отечества. Я подал комсомольский билет.
«Комсомольский билет не является документом», – отчеканил сержант. – «А что
является? – сразу взрываясь от его тона, с вызовом попёр я. – В билете есть фотография