и указан год рождения». – «Следуйте!» – грубо и торжествующе приказал он. – «Мы
ещё учимся в девятом классе, он с двадцать седьмого года, здесь же написано!» – Лиля
выдернула у меня из рук билет и сунула под нос сержанту, но тот даже не глянул.
«Рядовой Пацюк, проведите задержанного для выяснения личности!» Хотя бы какой-
нибудь Иванов, Сидоров, – нет, непременно гоголевский персонаж. У меня слов не было
от хамского недоверия, от наглого подозрения. Берут во время облавы как труса и
беглеца. Неужели по мне не видно, что я не такой?!
Маленький солдат с автоматом ведёт большого дезертира по Атбашинской, по
Сукулукской, свернули по улице Фрунзе в сторону 2-го отделения милиции. Каждый
день я хожу здесь в школу и из школы. Бабки выглядывают из-за дувала: ага, попался,
голубчик. Солдат маленький, а уже служит, а этот здоровый лоб с девушками
прохлаждается, шуры-муры разводит, есть ли совесть у человека?
…Обычный случай, простой, мимолётный, но он оставил след. Если юного и
ранимого однажды выставить на позор, то это уже рубец на память. В милиции народу
битком, ступить некуда. У входа сидели на корточках воришки в рванье, курили бычок в
рукав, передавая друг другу. Много грубых баб, цыганки, чеченки с узелками, с
мешками, спекулянты и спецпереселенцы, они не имели права отлучаться в город без
разрешения своего коменданта, их отсюда прямо в тюрьму. Обросшие мужики, кто с
костылём, кто без, все подозрительные, как на подбор, и я среди них, одного поля ягода.
Попался. Советский патруль не ошибается, я должен сделать выводы. Совсем не
случайно я оказался в такой гоп-компании. Теперь я буду носить с собой паспорт – но!
Большое-пребольшое «но» – я не смогу приклеить себе на лоб цифру 16 для оправдания
в глазах встречных.
Кабинет с табличкой «Зам. начальника». Подошла моя очередь. За столом офицер
в погонах, глянул остро, цепко, спросил, за что задержали. «Шёл из школы, стоит
патруль, я показал комсомольский билет, а они – не является документом». – «Где
живёшь? Родители есть?» Я назвал адрес, отец на фронте, мать на швейной фабрике. Он
мне больше – ни слова, носи с собой паспорт, и всё, даже не стал смотреть
комсомольский билет. От этого обида моя на патруль дошла до остервенения, почему
они, гады, с таким презрением отнеслись к документу? На нём портреты вождей
пролетариата, моя фамилия, члена Коммунистического Союза молодёжи, это именно
документ, моё общественно-политическое, идейное лицо. а не филькина грамота! «Не
является» – с-скоты! Я пошёл домой злой как чёрт. Иду и зырю, как на меня смотрят
встречные-поперечные. И вижу, увы, только теперь увидел, смотрят они примерно так
же, как тот патруль – не пора ли тебе, сокол ясный, на фронт. Особенно тётки. У них
сыновья как я, а уже в армии. Воюют. На иных уже и похоронка пришла. А я хожу,
верзила длиннее винтовки образца 1881-го дробь 30-го с примкнутым штыком. По этим
улицам я мальчишкой бегал, теперь вырос. Война началась – хожу, война продолжается
– хожу, война скоро кончится, а я всё хожу, глаза мозолю, всё расту и никак не дорасту
до армии. Не пора ли тебе сменить маршрут тыловой на фронтовой?
Война, между прочим, всенародная, но как много я вижу людей на улицах, в
кинотеатрах, в Дубовом парке, а сколько на заводе, на швейной фабрике, на обувной.
Ездили с матушкой на свидание с дедом в лагерь возле Канта, заключённых там целое
войско, да охраняет их ещё одно войско. А сколько настоящих дезертиров скрывается
по чердакам и погребам, сколько предателей перешло к немцам, сколько в плен сдались.
Может, потому и тянется война так долго, что один воюет, а трое сачкуют.
Собственно говоря, чего ты раскипятился, если уже забирают 1926-й год
рождения. Совсем недавно уходили ребята с двадцать первого, с двадцать второго, они
были совсем взрослые, свысока смотрели на сопляков с двадцать третьего – вам войны
не видать как своих ушей. Но пошёл скоро и двадцать третий, а затем и двадцать
четвёртый. Они тоже говорили младшим, вам, двадцать пятому, строить мирную жизнь.
Ушёл и двадцать пятый. О двадцать шестом никто и думать не мог, наши войска
перешли границу. А война не кончается. Никого не осталось на Ленинградской, на
соседней улице Джамбула… Да и по всей стране. Смотрят на меня бабы с укором, а
бабы – это народ. Если народ считает, что я должен быть на войне, значит, так и должно
быть. Теперь я от этого ощущения не избавлюсь, это уже хомут. Не в возрасте дело, а в
том, как люди считают. Заметный я парень, рослый, 185 сантиметров. Пусть худой,
тощий, не брился ещё ни разу, – всё равно пора.
Рассказал матери про патруль, про милицию. «Надо что-то делать», – сказал я
значительно, и матушка сразу в панику: «Ничего не надо! Ты же не шпана
беспризорная, ты десятилетку заканчиваешь». Она боялась, что я, в конце концов, уйду
на ненавистный Шестидесятый. «Мне стыдно, надо что-то решать», – повторил я
упрямо и угрожающе. Она на меня обрушилась: у тебя отец на фронте, твой дядя Вася
убит, твои братья погибли, перестань мне на нервы действовать. Больше всего она
боялась моих идейных, маниакальных доводов. «Да провались они все, твои книжки! –
восклицала мама. – Да зачем я тебя столько лет учу, чтобы ты таким дураком вырос!..»
Ладно, я помолчу. Но от намерений своих не откажусь. Я пойду в авиацию. Окончу
школу и поступлю в училище. Авиация – это прогресс. Рано или поздно война
кончится, и я буду водить воздушные корабли из Фрунзе в Москву, из Москвы в Париж,
в Австралию, в Рио-де-Жанейро. Я не мог назвать ни одного моряка, танкиста или
артиллериста Героя Советского Союза, но сколько их среди лётчиков! Покрышкин,
Кожедуб, Талалихин, капитан Гастелло, братья Глинки, наконец, женщина Гризодубова,
да разве всех перечислишь? Я окончу лётное, посбиваю с полсотни фашистов, получу
Героя и пройду по всем улицам моей школьной поры. Я вразумлю всех бабок, я дней
десять буду ходить взад-вперёд от Ленинградской до Пишпека в форме, с погонами,
затянутый ремнём и со Звездой Героя. И пусть мне только попадётся тот недоносок, что
гнал меня под автоматом по улицам, где я рос и вырос.
А в школе военрук Кравец, фронтовик, готовил меня в пехоту: будешь генералом,
помяни моё слово, у тебя талант к тактике и стратегии. Кравец был ранен много раз, всё
лицо в узлах и шрамах, половины челюсти нет, вместо нижней губы грубо пришитый
лоскут кожи, вид прямо-таки пиратский. Гонял он нас без поблажек как настоящих
бойцов. Военное дело было почти каждый день, стреляли в тире, рыли окопы, ячейки,
ходили в атаку, изучали материально-техническую часть оружия, разбирали и собирали
– на скорость! – винтовку, автомат, станковый пулемёт «максим». Соревновались класс
с классом, школа со школой. Строевая подготовка, кроссы на три километра,
преодоление полосы препятствий с полной боевой выкладкой. На парадах и смотрах я
шагал впереди своей роты, в телогрейке, в кубанке, сапоги с отворотами, штаны с
напуском – уличная наша, а также школьная форма сорок четвёртого года. Точно как у
блатных. Во все времена так – диктует улица и шальной мир, снизу идёт мода.
Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия
независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и
ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы
таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми
руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали
новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых
ударов. О танках тогда речи не было то и дело слышалось: «Конница слева!.. Конница
справа!..» Бойцы перехватывали винтовку одной рукой за шейку приклада, другой за
конец ствола и поднимали над головой – сразу ясно, коннице тут делать нечего, никакая
сабля стальную винтовку не перерубит. Нравился пацанам простой и надёжный приём,
только невдомёк было, что у фашистов нет конницы, и нам невдомёк, и новобранцам.
Но сегодня был уже не первый год войны, а четвёртый. «Танки слева! – командовал
военрук. – Танки справа!.. Противник с флангов». И мы выполняли нужный манёвр.
Военрук учил нас не для экзамена – для войны, учил истово, для него не было ничего
важнее. Однажды вывел нас на пустырь за железной дорогой и показал окопчики. Их
рыли ученики нашей школы год назад. Наши предшественники. Они сейчас на фронте.
Иные уже сложили головы. Остались окопчики с осыпавшимися краями. Мы стояли и
видели этих ребят в телогрейках, в кубанках, в кепчонках, кто в чём. Они ходили по
нашей школе, дурачились, носились по коридорам, а сейчас они там, под грохотом и
воем снарядов. Они рыли вот эти окопчики, учились уберечь себя, чтобы защитить
страну…
В конце мая был получен приказ: всем ротам мужских школ прибыть к десяти
ноль-ноль на стадион «Спартак» с полной боевой выкладкой – винтовки, противогазы,
пулемёт «максим». Проверял нашу готовность военный комиссар города, усатый и
громкоголосый полковник-грузин. Мы преодолевали полосу препятствий, барьеры и
брустверы, ямы с водой, пробирались с винтовками в руках по длинному бревну-буму
(здесь надо помнить, как спрыгивать с бревна, чтобы не напороться на штык своей же
винтовки). Кололи соломенные чучела, переносили раненых, показывали строевую
подготовку – равнение, шаг, песню. А в конце – кросс на три километра по стадиону и
прилегающему к нему парку «Звёздочка». Военрук бежал с нами, подгонял,
покрикивал, как в атаке махал рукой – вперёд, вперёд! – и мы прибежали первыми.
Усатый полковник рявкнул: – «Молодцы, восьмая школа, благодарю за службу!» –
«Служим! Советскому! Союзу!» – «Вольно. Разойтись». И наш военрук упал. Мы
отнесли его в сторонку к водопроводной трубе, сняли мокрую от пота гимнастёрку,
побрызгали лицо водой. Не только лицо, вся грудь его и спина были перетянуты
шрамами, как жгутами. Перекосив изуродованное лицо, он сказал: «Пол-лёгкого нет, а
то бы я»… Мы стояли вокруг, довольные тем, что прошли смотр, и тем, что военрук
оклемался, учебный год кончается, мы расстанемся, потом уйдём в армию, и
обязательно скажем военруку, что мы его уважали.
На соревнованиях по стрельбе я выбил 48 из 50 возможных и получил приз
Осовиахима, 150 рублей. Мы с Лилей вместе сфотографировались и сходили в кино.
После 18 марта я, кажется, поверил, она меня тоже любит. Но, конечно, не так, как я её.
Иногда она таким тоном со мной ироничным говорила, что я терялся, начинал
психовать и бросался снова её завоёвывать, покорять и порабощать. Я говорил ей обо
всём, что со мной происходит, она же что-то скрывала и жила своей девичьей тайной
жизнью. Короче говоря, появилась ревность. Я видел, Лиля может сегодня же выйти
замуж, рожать детей, вести семью, дом, устраивать своё гнездо. А я старше её на целых
полгода и ничего не могу, ни профессии у меня, ни зарплаты и никакого права стать
мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне
стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои
шестнадцать лет, груди уже и бёдра, талия, а что у меня? Только-только пушок начал
темнеть на верхней губе, я постоянно пальцами массаж делаю, гуще будут усы. Из-за
ревности я был наготове поссориться с ней. Я был мальчик, а ей уже требовался
крепкий, взрослый мужчина. Меня мучили слова: «Покоя не может быть в любви, ибо
то, что достигнуто, является началом новых, более смелых желаний». Лиля ждёт от
меня новых, более смелых желаний. Не столько разумом ждёт, что ещё терпимо,
сколько телом, что невыносимо. Я терзался, Лиля от меня уходила, у неё всё наружу,
она уже перешила свои юбки и платья. Её женская плоть лишала её девичьей
скромности, она перешла в другую породу живых существ, способных делать детей.
Для них не стихи главное, а совокупление. Вот так я думал. Если бы она не хотела
мужчину, то и не созрела бы так быстро. Без тайных, тех самых, желаний девочка не
становится женщиной, такая у меня появилась теория, и я ждал её подтверждения на
практике.
11
В 13-й школе вечер. Пригласили наш оркестр из 8-й школы, мы будем играть, они
будут танцевать со своими шефами, курсантами авиашколы. Явились мы туда со своими
мандолинами, балалайками, баяном, встретила нас директриса, спасибо, ребята,
спасибо. Но девчонки на нас ноль внимания, у каждой за спиной крылышки выросли,
как на курсантских погонах. Всё понятно, терпимо, если бы я собственными ушами не
услышал, как Лиля спросила Машу Чиркову: «А Феликс пришёл?»
Мы открыли вечер громовым маршем, потом перешли на вальс. Сидим на сцене,
пиликаем, смотрю я в зал и глазам не верю, – Лиля танцует с этим самым Феликсом. У
меня мурашки по спине вверх-вниз по затылку, чувствую, волосы дыбом, сижу как
дикобраз. Он высокий, стройный курсант, с хорошей выправкой, пухлогубый,
голубоглазый, танцует в манере соблазнителя – полусонное, томное лицо. Знает,
конечно, о своей неотразимости, привык к победам. Да и танцует классно. Как сказал
поэт, танцы это тоже школа, одна из самых старых школ, когда старательно два пола
натирают третий пол. Девчонки о нём легенды рассказывали, жил он якобы на
Дзержинской, в него влюбилась какая-то отличница и отравилась уксусной эссенцией.
Короче говоря, кумир, да ко всему – Феликс, а не какой-то Ванька, Петька, Васька.
Курсантов было человек пятнадцать, но, казалось, они заполнили всю школу. На них
ладные кителя, белые подворотнички, погоны – на голубом поле серебристые
крылышки и по краям золотой галун. Сапоги начищены, от ремней они стройные, от
погон плечистые, бравые как на подбор. Ну, а что мы в сравнении с ними? Шпана
шпаной. Доиграли мы свой вальс, танцующие распались, улыбки, шутки, а я не знал,
что делать, куда смотреть, ибо вся 13-я школа и вся 8-я в лице лучших её
представителей смотрели сейчас на меня и ждали, когда я поднимусь, брошу свой
инструмент, он трагически вякнет на высокой ноте, а я двинусь сквозь толпу как
ледокол «Челюскин» во льдах Арктики и дам по морде. Но дальше вопрос – кому?
Подруге своей неверной или хахалю из авиашколы? Надо решить. Жаль, конечно, что я
не могу вызвать его на дуэль с применением любого вида оружия, как холодного, так и
горячего. Лиля на нём так бы и повисла, вся в слезах, знает, за стрельбу у меня приз
Осовиахима. Отставил я свой баян и пошёл в коридор, так уже полно шпаны с
Шестидесятого, через окна, через уборную, чёрт их знает, как они пролезают, через
дымоход, через любую щель, как тараканы. Стоят возле лестницы и курят, и с ними
наши ребята Вахрамей и Валяй (не было в городе блатных и приблатнённых, с
которыми мои дружки с Дунгановки не водились бы). Я подошёл, попросил закурить –
это в школе-то, открыто! – но я был готов совершить дикое преступление, я не знал, что
со мной будет через минуту-другую. Пусть курение меня успокоит. Дёрнул разок-
другой –замутило, затошнило, я никогда не курил и хватанул сгоряча полные лёгкие.
Играть фокстрот не пошёл. Кое-кто встревожился. Появились вдвоём – Лиля с Машей
Чирковой. Хорошо, что без Феликса. Ты куда сбежал, там тебя все ищут? – и
физиономии совсем невинные. А я меня в руках чинарик дымится, тлеет. У Лили сразу