лётно-учебных пункта в разных местах. Неподалеку от Фрунзе, в Васильевке, была
наиболее уважаемая эскадрилья, похуже – возле Алма-Аты на 70-м разъезде, и совсем
плохая в Отаре – «особая тюрьма авиационных работников». Месяца через два мы
прибыли под Алма-Ату и 1 декабря 1944 года приняли присягу. В ней были слова:
«Пусть меня покарает священный гнев и презрение народа, если я нарушу эту
клятву…» Я её нарушил потом. 10 декабря нам объявили, что весь взвод направляется в
город Чирчик под Ташкентом, в Сталинские лагеря, в училище штурманов. Война
перешла рубежи нашей родины, освобождены Бухарест, Варшава, Будапешт, Белград.
Теперь Красной Армии требуется авиация дальнего действия.
Школы штурманов назывались по-разному. В Челябинске, например, школы
летнабов – летчиков-наблюдателей. Ничего себе наблюдатели, лупят из пулемёта со
скоростью 1800 выстрелов в минуту и сбрасывают бомбовый груз до 4-х тонн. Наша
авиашкола называлась точнее: Ташкентская военная авиационная школа стрелков-
бомбардиров, ТВАШс/б. Мы обязаны не только стрелять и бомбить, но, прежде всего,
вести самолёт по определённому курсу и наводить на цель. Главная фигура в авиации –
штурман, и хотя командиром экипажа является пилот, он ничего не делает без команды
штурмана. Здесь мы сразу начали учиться. Воздушная навигация, бомбометание,
стрельба, связь, моторы, аэрофотосъёмка. Начальником школы был генерал-майор
Душкин, Герой Советского Союза, лучший бомбардир страны, на меньшего мы не
согласны. Он с одного захода развалил надвое немецкий крейсер на Балтике – положил
бомбу прямо в трубу, причем вместо прицела пользовался якобы носком сапога. Школа
делилась на эскадрильи, отряды, звенья. Нас, двадцать седьмой год, сразу окрестили
тотальниками. Истребительную авиашколу мы теперь вспоминали как золотую пору
сачкования. Здесь же от подъёма до отбоя мы не расставались с тетрадями, ручками,
чернильницами. Учебников не было, преподаватели читали курс, а мы записывали.
Штурману полагалось иметь компас, высотомер, навигационную линейку НЛ-7, карты
и, главное, ветрочёт, треугольная такая штуковина металлическая, по ней мы
определяли всевозможные углы сноса, разворота полета и прочее. Нас учили
прокладывать маршрут, ориентироваться на местности, знать по немой карте все
населенные пункты в районе полёта, устанавливать по силуэтам все вражеские
самолеты в разных ракурсах – «хейнкель», «мессершмит», «юнкерс», «фокке-вульф», и,
кроме того, знать назубок 4-ю главу «Краткого курса» и все сталинские удары. Занятия
проводились в УЛО – учебно-летном отряде, а практика на тренажере. Забираешься на
эстакаду, садишься, смотришь, внизу идет широкая полоса, будто земля под тобой
проплывает, а ты действуй, выполняй задачу инструктора. В школе воспитывалось
уважение к нашей специальности, к офицеру-летчику, вообще к авиации. На
выпускников офицеров мы смотрели как на богов – какая у них форма, какие фуражки с
крабами, брюки навыпуск из английской шерсти, а какие кожаные куртки!
По приказу генерала Душкина курсанты-отличники получали право посещать
офицерские вечера в ДКА, пользоваться библиотекой, швейной и сапожной мастерской
для подгонки обмундирования и обуви. После окончания школы им присваивается
звание лейтенант, тогда как всем остальным – младший лейтенант. Учился я на отлично
без особого напряжения, трудности были в другом. Три наказания тиранили нас зимой –
холод, голод и охота спать. Казарма нам досталась самая плохая, бывшая конюшня,
высоченная, метров семь, цементный пол и кое-как застекленные окна. Чернила в
тумбочках замерзали. Раз в месяц, в «день авиации» мы получали наркомовский паёк,
70 рублей, хватало на 7 стаканов урюка, если не куришь. Кормили нас по 9-й
курсантской норме, тут и сливочное масло, и белый хлеб, не сравнить с общевойсковой
3-й, но есть хотелось беспрерывно от подъема до отбоя. Утром садимся за дощатый
стол по десять человек, и начинается делёжка хлеба, сопровождаемая рассказом
курсанта Данькова о том, как его брат служил до войны в погранвойсках. Заходят они в
столовую, за столик садятся по четыре и никак не больше, на белой скатерти стоит ваза
– во-от такая, и на ней хлеб нарезан – ну, ско-олько хочешь! Берут, едят-едят, осталось
два ломтика, немедленно подбегает официантка и опять по-олную вазу хлеба, а ваза во-
от такая!.. Рассказывал он каждое утро, слушали его неустанно и восклицали: да
неужели и мы доживем? Не могли мы такой разврат представить, слушали как сказку.
Учились, тянули лямку распорядка, несли караульную службу по школе, на
аэродроме, у складов ГСМ (горюче-смазочных материалов). Дни летели быстро, только
и слышали: «Подъём!.. Подъём!..» в шесть ноль-ноль, между прочим, только по
выходным – в семь. Январь, февраль, март, апрель 1945 года. Первый полет нашего
звена, практическая задача по навигации, назначили на 9 мая. Звено подняли в четыре
утра, еще темно, быстро зарядка, умывание, заправка постелей и бегом в столовую.
Настроение приподнятое – первый полет! – все взбудоражены, в огромной столовой
непривычно пусто, другие курсанты спят. Официантки на удивление приветливы,
можно подумать, они радуются нашему первому полету, хотя всегда грубиянки и
недотроги, но сегодня глаза их лучатся, они улыбаются. И вдруг женский голос в
краткий миг тишины: «Ночью по радио передали» – и столько в голосе радости: что-то
произошло. К слухам о близкой победе мы уже привыкли, 2 мая взяли Берлин, но
сейчас нам было не до слухов – всех будоражил первый полет. Вышли из столовой,
построились.
«Братва, белая ракета!» В стороне аэродрома медленно взмыла белая ракета, знак
отмены полетов. Вернулись в казарму. Появился командир эскадрильи капитан Иссар.
«Поздравляю с победой над фашистской Германией, товарищи курсанты, ура!» – И
дальше про то, что Верховный главнокомандующий, товарищ Сталин говорит, выиграть
войну, еще не значит обеспечить народам прочный мир. Красная Армия, героический
воздушный флот остаются важнейшим фактором сохранения безопасности.
Войне конец, но учебная программа оставалась ускоренной, осенью мы должны
были получить звание. Стало как-то свободнее, может быть потому, что мы стали чаще
летать, в дни полетов возвращались с аэродрома к обеду и потом уже – вольному воля,
шли в ДКА, играли в волейбол, купались в канале на границе школы и города Чирчика.
Запомнился мне «Боевой листок» с выступлением Сталина. Сначала я не увидел в нем
ничего особенного, но в тот же день вынужден был перечитать. Собрались ребята возле
листка, и курсант Резник из нашего звена сказал: «Русских Иванов, конечно, больше
всех погибло». С какой-то такой издёвкой сказал, меня сразу задело. «Больше всех
погибло евреев, украинцев и белорусов, – добавил Бублик. – У нас под фашистами ни
одного целого города не осталось».
Я оказался виноват в том, что, переписывая выступление Сталина, ничего в нем не
исправил как редактор «Боевого листка». Не угодил ни Бублику, ни Резнику. Вот о чем
говорил Сталин: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он
заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди
всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только
потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий
характер и терпение. У нашего Правительства было немало ошибок, были у нас
моменты отчаянного положения в 1941–1942 гг., когда наша армия отступала, покидала
родные нам сёла и города… Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не
оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое Правительство,
которое заключит мир с Германией, обеспечит нам покой. Но русский народ не пошёл
на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошёл на
жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии, и это доверие русского народа
Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила
историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому
народу, за это доверие».
В казарму по вечерам заходил капитан Иссар, мы сразу окружали его с
расспросами: когда получим звание, куда будут назначения, на каких машинах будем
летать, как попасть в Военно-воздушную академию имени Жуковского. Однажды после
беседы я догнал комэска у выхода из казармы и попросил отпуск, хотя бы дня на два, на
три домой, мне совсем близко, родители во Фрунзе живут. Капитан не обещал, но на
другой день меня вызвал командир авиаотряда, старший лейтенант Крючков и сказал,
что если я привезу 20 лампочек и килограмм 20 бумаги, то получу увольнительную на
трое суток. Я, да не привезу! Отец – инвалид войны, у них фронтовая спайка, они чёрта
самого достанут. Я заикаться стал от волнения, да я вам не только лампочки, я вам!..
«Фокке-Вульф» привезу трофейный. – «После обеда получите в штабе увольнительную
и проездной литер», – сказал старший лейтенант.
Я не спал всю ночь. Твердил себе, что утром в путь, надо заснуть, мне нужен
отдых – и не мог, ворочался, всё думал о доме и, конечно же, о главной встрече. В моем
блокноте для мудрых мыслей на первой странице записаны стихи Константина
Симонова «Жди меня и я вернусь». Есть там и слова Максима Горького: «Самое умное,
самое гордое, чего достиг человек – это умение любить женщину, поклоняться её
красоте. От любви к женщине родилось всё прекрасное на земле». Завтра я буду с ней.
Я тихо вздыхал, ворочался. Лампочка тускло освещала длинную нашу конюшню, койки
в два яруса стояли, как лошади. Курсанты спали, слышался храп и только за дверью
возле тумбочки под висячим телефоном с ручкой, не спеша, вышагивал дневальный.
18
Я получил документы в штабе и помчался на станцию. Как раз в тот день
американцы сбросили бомбу на Хиросиму, атомную. Штурманы постарались, стрелки-
бомбардиры. Особого внимания событие не привлекло, мельком сказали по радио,
напечатали в газете где-то в конце. Греметь стали потом, пепел Хиросимы и всё такое
прочее, а тогда мы были союзниками.
Стучат колеса по рельсам, Ташкент, Арысь, Луговая… Стоял август, пыльный,
азиатский, мелькали карагачи за окном, тополя, станции, полустанки, толчея на
перронах. Я смотрел на гражданскую, теперь уже чужую мне жизнь, – как много,
оказывается, у людей суеты и лишних хлопот. То ли дело мы, офицеры, на всём
готовом. Родина знает, родина помнит. Домой я приехал ночью, мать всплакнула,
сестры ахали-охали, какой я взрослый. Отец закурил, – давай рассказывай. Я уже
вторую ночь не спал и не думал, конечно, что скоро мне это аукнется. Попав домой,
наевшись до отвалу борща, я с восторгом начал воспевать курсантскую жизнь – как мы
летаем, как бомбим цементными бомбами полигон, а про генерала Душкина вся страна
знает. Не армейская лямка получалась по моим словам, не ярмо, а рай на земле. А мама
всё уточняла, дают ли нам эти самые, как их там, парашюты. «И чего это я так тосковал
по дому? Надо взять себя в руки и не распускать сопли». Дед Михаил Матвеевич
теперь жил у нас и спал на моем топчане. С обувной фабрики он ушел, устроился
сторожем ларька на Ключевой. Утром мы сели за стол, выставили бутылку самогона,
помянули первым делом погибших – дядю Васю, Сережу и Витю, моих братанов,
вывезенных с Аральского моря в рогожных кулях с рыбой. Потом за победу, за встречу,
и дед ко мне пристал: почему у тебя нет ни одной лычки, и что будет на погонах после
окончания? «Две звездочки, если на отлично закончу». – «Подпоручик, – определил
дед. – А я был старшим ферверкером в германскую. Одна лычка бомбардир, две лычки
младший ферверкер, одна широкая фельдфебель. Пушки у нас тогда были громкие,
бабахнет за краем земли, смотришь, снаряд летит, видно его, убежать можно. А
вольтижировке учат?» Коней в авиации нет, зачем нам вольтижировка, мы делаем
мертвую петлю в воздухе и другие фигуры высшего пилотажа, вольтижировка нам не
нужно. Есть спортивная подготовка, снаряды всякие, брусья, кольца.
«А вот так сделаешь?» – Дед неторопливо поднялся, рубаху одернул, поставил
табуретку посреди комнаты, уперся в края табуретки жилистыми руками и сделал
стойку на локтях, ноги подрагивали, но он всё-таки сумел их выпрямить. Сел на
табуретку, лицо его стало сине-багровым. «Вольтижировка и джигитовка на всю жизнь
годятся, – пояснил он, мелко откашливаясь. – Пуза не будет, вот как у меня, а уже
седьмой десяток. Хоть мы и артиллерия, а рубка лозы была обязательна. Первый раз я
поскакал да так размахался, ухо коню срубил. А потом навострился, аллюр три креста,
и ни одной лозы не пропущу! – Дед отдышался и потребовал: – А ну, сделай!» – И
кивнул на табуретку. Неловко было перед стариком показывать своё молодечество, я
сидел, криво усмехался, но дед настоял. И я не сделал. Не смог удержать ноги
параллельно полу. Я делал стойку на брусьях, мог держать «угол» на кольцах, но
табуретка меня сбросила.
После завтрака я подшил свежий подворотничок, начал сборы на свидание. Мать
поглядывала недовольно, знала, собираюсь к Лиле, значит, до поздней ночи. Едва я
успел начистить сапоги, обрести вид, как во дворе залаял Граф. У нас, между прочим,
собаку звали Граф, а кошку Маркизой, мода с 20-х годов осталась, отношение к
буржуазии. Зоя выбежала к калитке, затем под окном послышались возгласы удивления
и восторга, отворилась дверь и вошла Лиля. «Здравствуй, Ваня».
А я молчу, не могу слова выговорить, у меня будто язык отсох. Только пожал ей
руку. И всё. Молчу. Сказать силюсь, – и молчу, да что такое со мной? Ни звука.
Наверное, минут пять я смотрел на Лилю, смятенно улыбался и отводил взгляд то в
одну сторону, то в другую. Восемнадцать лет прожил, никогда со мной такого не было,
онемел натурально.
«А я проснулась часов в пять, мама удивилась, ты чего? А я говорю: Ваня приехал.
Собралась – и к вам».
Мы пошли с ней по городу, по нашим местам, по Атбашинской, мимо 8-й школы,
по Пионерской, мимо 13-й, прошли вокруг кинотеатра «Ала-Тоо», посидели на
скамейке в Дубовом парке. «А помнишь «Синий платочек» в седьмом классе?
Исполнял духовой оркестр». Всё было как прежде, но только с грустью. Лиля, меня уже
целый год ждала, хотя война кончилась. Пошли к ней домой, я смотрел на Лилю, и не
мог насмотреться. Однако не терял бдительности, козырял офицерам, не то обоим
испортят настроение. В сумерках уже сели на веранде, возле ее квартиры, луна,
тишина, всё для нас, сидим, поем потихоньку «Всё, что было загадано, в свой
исполнится срок». Прекрасно как, замечательно, мы снова вместе. «Не погаснет без
времени золотой огонёк». Столько говорили и не успели наговориться. Неважно, о чем,
мне лишь бы слышать ее голос. «Сначала я была просто девчонкой, а ты просто
мальчишкой, тогда, в шестом классе. Потом мы стали школьными товарищами. А ещё
потом? – спросила она и сама ответила: – Влюбленными. А теперь? – спросила и уже
не торопилась с ответом. – Кто я для тебя?»
Я не знал, что сказать. Нельзя ли без загадок? «А теперь я твоя невеста. Тебе
исполнится двадцать лет, и мы поженимся». Конечно же, балда, дубина – моя невеста!
Но почему в двадцать, целых два года ждать. В конце сентября ей исполнится
восемнадцать. Через каких-то три-четыре месяца я стану офицером, получу