Тюлль — маленький город, который кажется большим, потому что он втиснут в долину Корреза и как бы карабкается на его почти отвесные берега; и, по первому взгляду, кажется, что там, за вершинами, тоже скрывается город, может быть, даже бо€льшая его часть. Но этого города нет. Там, за вершинами, — еще и еще вершины, там плато Тысячи Коров и лес Бербейролль, где когда-то начал свою деятельность сопротивления Арман Гатти. Здесь, в Тюлле, он сидел в камере смертников. И можно было бы даже найти дом, где была эта тюрьма: домов-то ведь не так уж много. Все улочки круты и каскадами сбегают к реке. Несколько ключевых развилок, несколько великолепных обзорных точек, набережная, вязы, центральная площадь с собором Св. Мартена (XII век), несколько кафе на той же центральной площади, и — книжный магазин Пьера Ландри.
Если бы мне сказали, что некий книготорговец в Тюлле, население которого осталось таким же, как в XVII веке, когда здесь был знаменитый оружейный завод и действительно производили тюль, то есть равняется двадцати одной тысяче человек, — продал две тысячи экземпляров моей книги, я бы не поверил. Это невероятная цифра для такого маленького городка. Но надо знать Пьера: он заказал у “Verdier” еще тысячу экземпляров!
Когда мы вошли в Librairie, из-за прилавка, чем-то неуловимо напоминающего барную стойку, к нам вышел человек могучего сложения, с крупными чертами лица, седой шевелюрой, в маленьких очках, болтающихся на носу, и стиснул меня так, как будто ждал всю жизнь. Почему-то я неважно понимал его (он говорил с каким-то странным акцентом), но Элен исправила положение.
1 Книжный магазин (фр.).
Как сказала Элен, книжный магазин Пьера — это одно из мест, благодаря которым в Тюлле можно жить. Если бы в Москве продвинутый книжный бутик имел такой набор книг, это составило бы ему честь. Словари, энциклопедии всех сортов, живопись, география, фотоальбомы, французский аналог “Библиотеки всемирной литературы” и полный подбор классических и новых авторов. Пьер в курсе всех книжных новинок, он связан примерно с четырнадцатью директорами книжных магазинов на юге и продавливает свою политику. Например, неистово продвигает мою книгу. Честно говоря, именно Пьеру я обязан своей известностью во Франции.
Позже я увидел, как работает Пьер. Постоянного посетителя он горячо приветствует, усаживает за стол, угощает чашкой кофе и рассказывает о наиболее удачных, на его взгляд, новинках, которые он приобрел (а поглощает он немыслимое количество действительно первосортной литературы), и предлагает свободно пройтись и порыться в книгах. А напоследок говорит: “Но я все-таки советую приобрести тебе то-то и то-то”. И друг-читатель — он начинает вертеть в руках присоветованную книгу и в конце концов покупает. А если Пьер видит человека, который давно к нему не заглядывал, он раскрывает ему объятья, как лучшему другу, и говорит:
— Ты видел мой новый магазин?
— Еще нет.
— Ну, у тебя будет время посмотреть… Что желаешь: коньяк, вино, кофе?
На столике в центре магазина появляется рюмка коньяка, бокал вина или чашка кофе.
— Ну, расскажи, как дела, сто лет тебя не видел, — говорит Пьер.
И посетитель, может быть, случайный, сдается такому напору радушия и начинает рассказывать что-то про нелады с женой, про виды на урожай, про детей, про работу — ну, про что там еще рассказывают…
И вдруг Пьер говорит:
— Слушай, а я знаю, какая книга тебе сейчас нужна.
И дает ему. Ту самую. Нужную. Единственную.
И человек уходит осчастливленный.
Мы немного устали с дороги, и поэтому, выпив кофе, спросили, где можно было бы сейчас пообедать?
На лице Поля изобразилась боль досады.
— Господи! — сказал он. — Тюлль не Париж — сейчас невозможно. Слишком поздно для обеда. Единственное что — вот там, на углу, продают сэндвичи и салаты. Пойдите, купите, и идите пока домой, расположитесь…
Он дал ключ, объяснил, как идти, и в придачу к ключу еще сунул мне в руку двадцать евро.
— Нет-нет-нет, — запротестовал было я.
— Послушай, дорогой, я хотел бы тебя accueillir, поэтому эти деньги — они не имеют никакого значения…
1 Почему-то в этом французском глаголе — “принять” — мне слышится отзвук слова “coeur” — “сердце”; словно все вместе означает “вместить тебя в свое сердце”. — В. Г.
И каким-то добрым напутствием буквально выдохнул нас из магазина.
Мы с Элен условились, что она пойдет, отыщет своих горных философов и обоснуется пока у них, а мы воспользуемся гостеприимством Пьера и его жены. Поэтому, попрощавшись, мы действительно купили сэндвичи и отправились по указанному адресу. Улица была крута, узка и живописна: стены домов казались нарочно украшенными средневековым фахверком — толстыми брусьями дерева, связанными в сложную несущую конструкцию. Цвет стен Тюлля — серый. Голубые ворота. Голубые или розовые рамы окон. Почти все двери на нашей улице были огромны, так что казалось проще достучаться кольцом-колотушкой (которое представляла собой дверная ручка) до обитателей этих домов, чем обычным ключом открыть такую… Впрочем, подалась она легко. Мы поднялись наверх, интуитивно ища глазами двери множества квартир, но дверь была только одна: дом прежде принадлежал аристократии и строился из расчета одна квартира на этаж. Ко всему прочему, дверь была приоткрыта. Этого обстоятельства в предписании Пьера не было, и мы замешкались было у этой двери, как вдруг она открылась. Миловидная, крепкая женщина в очках стояла внутри.
— Здравствуйте, — сказала она по-русски.
Мы были препровождены в кухню с камином, где очень скоро выяснилось, что Пьер и Франсуаза — оба выходцы из Канады; что прежде Пьер был барменом, но потом бросил это дело, перебрался в Тюлль, где основал свой первый книжный магазин. Потом он его расширил, задвинул местных конкурентов и со временем стал одним из самых знаменитых книгопродавцов на всем юге Франции. И уж во всяком случае — самым пассионарным. У Франсуазы оказалась то ли четвертушка, то ли восьмушка русской крови, и хотя это никак не сказывалось на ее русском языке, что-то неуловимо-родное — то ли мимика, то ли жесты, то ли выражения замешательства — очень облегчало общение. Вероятно, стоило бы отдельно сказать о квартире, которую снимают Пьер и Франсуаза: она — в старинном здании XVIII века, первый хозяин был казнен в эпоху якобинского террора за то, что его сын в Англии собирал ополчение в пользу короля. Сейчас это три просторные, очень прохладные комнаты, в это время года обогреваемые только каминами, что придает им определенный шарм; открытые детали потолка — мощные, потемневшие от времени балки — создают особый колорит, особенно на кухне, где на них Франсуазой была устроена целая инсталляция из скупленной старой посуды и сухих букетов. Пьер очень много читает, поэтому в доме необычайно много книг. Крашенные в белый цвет стены — сменившие напластования бесчисленных обоев, глухие ставни и чудом уцелевшая деталь прошлых интерьеров — ширмы — дополняли это скромное, но достойное убранство. Мы заняли “свою” комнату — как я понял по обилию книг и журналов по медицине — комнату Франсуазы — она врач, наскоро перекусили сэндвичами, запили своим адским чаем, и, в общем-то, пора было идти. Но описание квартиры было бы неполным, если бы была упущена одна деталь: в ней без скрипа не открывалась и не закрывалась ни одна дверь, в том числе и входная. Дом немало пожил, осел, принял очертания, приближенные к очертаниям склона, на котором он стоял…
В шесть вечера за столиками у книжного магазина Пьера уже сидела Элен, похожая на усталую и слегка простуженную птицу, с двумя своими горными философами, которых отличали прекрасные зубы, обнажавшиеся при улыбке, ясный, почти детский взгляд, загорелые лица и общая подтянутость, какая-то пружинистость фигуры, четкость жестов. Рядом с Мишель, учительницей русского языка местного лицея, сидел Жерар Бобиллье, подкативший на своем “пикапе” к такому спектаклю и медленно, как всегда, потягивающий красное вино. Была еще публика, которой я не знал. Пьер время от времени выходил из своего магазина и из-под матерчатого козырька с удовлетворением оглядывал площадь и подошедших: как-никак, а именно он устраивал для своего сонного городка такое шоу!
По счастью, мы с Ольгой успели, ворвавшись в магазин, уже довольно-таки наполненный слоняющейся публикой, развесить на стенах фотовыставку; после этого мы перемолвились с Элен несколькими словами о том, какие отрывки мы будем читать, я еще успел сбегать через дорогу и взять две бутылки “перье” для нее и для меня… Ну а потом началось! Разумеется, нам дали исполнить все части обязательной программы, но когда мы закончили, нас и не думали отпускать. Нас снимали на видео, рисовали с натуры, задавали все новые и новые вопросы… Может быть, об этом триумфальном вечере и не стоило рассказывать, чтобы не впасть в дурной тон. Но коль уж я впал, скажу одно: здесь постарался Пьер. В Тюлле читатели знали меня, знали из моей же книги, написанной с предельной откровенностью, но они хотели большей откровенности и любви, которая бы соответствовала их любви к написанному. Поэтому они изорвали, истормошили и иссверлили меня всего, пока не увидели наконец, что сейчас я упаду, как раненый гладиатор. Часа полтора я подписывал книги. Одна женщина попросила подписать книгу ее внучке, которая родилась сегодня. Я не помню, какие слова находил, чтобы не повторяться. Если бы не Мишель, очень милая, как оказалось, учительница-русичка, я бы не смог выдержать этот нескончаемый поток людей, ждущих от меня, любимого автора, хотя бы одного нетривиального слова.
Жерар прохаживался среди пьющих вино, поданное Пьером, и сам потягивал маленькими глоточками, улыбаясь улыбкой сатира. Было видно, что он остался очень доволен. Нет-нет, он совсем не был так прост, наш издатель! В конце концов какие книги он издавал? О-о, он тоже выбрал свою стратегию в жизни, он издавал далеко не простые книги — и сейчас на его глазах одна из них подорвала-таки славный город Тюлль! Помните? “Je ne sais autres bombes, que des livres”…Пьер сиял. Он подарил людям праздник, по сравнению с которым приезд субботнего луна-парка был просто заурядной детской погремушкой. Это был праздник для всех. Мне поднесли фотоальбом с очень удачными фотографиями Тюлля. Я с выражениями предельной благодарности принял его. Но людям хотелось, чтобы я радовался еще больше.
1 “Я не знаю других бомб, кроме книг” (фр.) — слова Малларме.
— Вот здесь, смотрите (на снимке был запечатлен интерьер хлева с лежащей посреди породистой коровой), вам не кажется, что это похоже на Россию?
— Да, похоже: сено, люди. Но корова — французская.
— Корова французская?
Я не знал, как им объяснить, что и раньше-то такие породистые коровы водились только на ВДНХ. Но почему-то уперся:
— Да, корова французская.
— А люди, они похожи на русских, правда?
— Конечно. Очень похожи.
Альбом был вручен мне с дарственной надписью.
Но меня ждало еще последнее испытание: дело в том, что после того самого звонка Пьера в электричку я решил привезти ему русское издание “Острова...”. И эту книгу я довез. И, как умел, подписал: “Пьеру Ландри. Человеку мечты и силы”. И в какую-то минуту я достал эту книгу из рюкзака и подарил ему.
— Так и так, — говорю. — Это я привез специально для вас.
Он прочитал посвящение, и на глазах его показались слезы. Черт возьми, он был тронут до глубины души!
— Знаешь, — сказал он, отерев пальцем слезы под очками. — Иногда мне кажется, что ради таких моментов я и затеял все это дело…
И тут уже я пал жертвой его неумолимой щедрости.
— Какую книгу ты хочешь? Выбирай! — вскричал он.
— Я уже выбрал, вот: фотоальбом Николя Бувье и очень красивую, самодельную книгу местной художницы для моей дочери.
— Ну, этого мало, — резюмировал Пьер. — Хочешь полное собрание Малларме?
— Нет, — честно сказал я. — Боюсь, чтобы читать Малларме, мой французский слишком примитивен…
Тут Пьер снова стал Пьером. Он отвел меня к барной стойке и, вкладывая все свои могучие душевные силы в произносимые слова, сказал:
— Знаешь, почему я хочу тебе подарить эти два тома? Однажды, когда дела у меня шли нелучшим образом, я взял вот эту книгу, — он взял в сильную ладонь второй том, — и прочитал письмо Малларме Верлену. И после этого я записал в своем дневнике… — Тут Пьер порылся под стойкой и действительно извлек оттуда дневник, раскрыл его и с чувством прочитал написанное. Честно говоря, я уже ничего не в силах был понять.
— Вот, — сказал Пьер. — Поэтому возьми. Придет трудная минута, и ты вспомнишь Пьера Ландри… Ты найдешь тут опору…
Отказать ему было невозможно.
Действительность плыла у меня перед глазами. Танец “желтых бабочек” давно был завершен, но люди и не думали расходиться. Теперь они хотели общаться друг с другом. Пьер достал еще ящик вина. Здесь он крутил ось мира, и он хотел, чтобы люди радовались…
— Почему Пьер уехал из Канады? — улучив минутку, спросил я Элен.
— Боюсь, тебе непросто будет это узнать.
Я пошел напролом:
— Пьер, — прямо спросил я. — А почему вы уехали из Канады?
Пьер не смутился.
— Я хотел сменить амплуа. Бар — это очень маленький мир подвыпивших людей. А я хотел войти в мир книг. Я уехал, чтобы читать. Чтобы прочитать, например, тебя… Считай, что книги — это и есть оправдание моего “бессмысленного путешествия” по жизни… А этот магазин — мой Остров…
Не знаю, что там стояло такое за всей этой обезоруживающей откровенностью. Мир жизненных передряг может быть крайне запутанным. Но Пьер сказал правду — он обрел необъятную вселенную и совсем другой тип отношений между людьми посредством иных смыслов.
Под конец вечера меня интересовали еще только два человека — те самые горные философы, у которых остановилась Элен. Мы подошли к ним. Они повернулись к нам не только своими загорелыми лицами, но и, казалось, всей душой. Я попросил Элен перевести. Сам я говорить по-французски уже не мог. Язык болтался в моей пасти, как у собаки.
— Я хотел бы знать, с тех пор, как они уехали туда, в 1968-м, прошло сорок лет. И что они сделали за это время?
Элен перевела.
— Коммуну, — решительно отвечала маленькая, гораздо более энергичная, чем ее спутник, женщина.
— Но вы же должны как-то общаться с миром? Вы нашли там, скажем так, свой остров, но надо же что-то и поведать людям о нем?
— Нет-нет, никаких контактов, — не поняла меня горянка. — Все свое: хозяйство, школа, жилища…
— Но вы же философы, вы ушли не только для того, чтобы доить коз, рожать детей и ткать холсты, правда? Вы должны что-то вернуть миру, хотя бы в виде опыта, идей…
— Идей — да.
Было видно, что это женщина действия и не знает сомнений в повседневной жизни.
— И что это за идеи?
В ее чистых глазах промелькнул голубой восторженный блеск:
— Бакунин.
Так вот где все еще звучит эхо твоих слов, Мишель! Как странно все. Я только зимой закончил статью о Бакунине. И думал, что слова эти отзвучали уже лет девяносто назад…
Потом была дорога домой по горбатым ночным улицам, среди домов, казавшихся при свете луны фантастическими готическими декорациями. Просторная комната, прохладная постель, глухие ставни…
Уезжая на следующее утро, я совершил маленькую подлость: сделал вид, что забыл подарок Пьера — двухтомник Малларме — на столе за вазой. Он бы все равно не влез в чемодан. По счастью, Пьер не мог заметить этого — он уже ушел в свой магазин. В воскресенье в скучном Тюлле все магазины закрыты. Кроме одного — книжного магазина Пьера Ландри.
Кувшин с водой для умывания
Пробуждение: чистые белые стены. Огромная, толстая, как подушка, и, как подушка, квадратная перина поверх одеяла. Кисейные занавески, черный стул с кожаным сиденьем у окна. На нем сложены наши вещи. Как будто кто-то зашел в кадр старого-старого фильма и оставил там эти вещи. И они там не то чтобы неуместны, просто их привнесенность очевидна. Справа от меня — круглый столик орехового дерева с бежевым фарфоровым кувшином для умывания, слева — зеркало, на мраморной столешнице которого стоит большая, толстого стекла, бутылка с питьевой водой. За окном — сад, вернее, бывший виноградник с растущими по окоему черешневыми деревьями. Ясное ощущение, что путешествие во времени возможно. Нет, не так: само время нелинейно и сохраняет множество параллельных русел для своего течения, в том числе и попятного. Сейчас мы оказались в настоящем прошлого. Прованс. Арль. Время поездки туда Гогена и Ван-Гога — живое, никакое не законсервированное, а подлинно живое время настоящего прошлого. 1898 год. Только в комнате у Ван-Гога кувшин был не бежевый фарфоровый, а обычный, синий эмалированный. А так — узнаваемость полная.