В Лондоне осталось не более тысячи человек, и число их непрерывно уменьшалось. Это были большей частью сельские жители, перебравшиеся туда ради смены обстановки; коренные лондонцы, напротив, уезжали в деревню. В восточной, деловой, части города стояла тишина; кое-где из алчности или из любопытства склады были скорее разорены, чем разграблены. Тюки дорогих товаров из Индии оказались распакованы; дорогие шали, драгоценности и пряности разбросаны по полу. А бывало, что человек, завладев добычей, стерег ее до конца и умирал возле запертых ворот склада. Массивные двери церквей качались на скрипучих петлях, на ступеньках кое-где лежали трупы. Несчастная уличная женщина, жертва грубых нравов, забредя в покои знатной дамы и одевшись в ее роскошный наряд, умирала перед зеркалом, где лишь она сама могла на себя полюбоваться. Женщины, чьи изнеженные ножки едва ли когда-нибудь касались земли, в ужасе бежали из своих домов и, заблудившись в убогих улицах столицы, умирали вместе с бедняками. Разнообразны были проявления человеческого горя, от которых сжималось сердце. Когда мне являлось что-либо из этих мрачных зрелищ, душа моя терзалась страхом за любимую подругу и за малюток. Что, если, пережив Адриана и меня, они окажутся одинокими и беззащитными? До сих пор Айдрис страдала только душою; но всегда ли удастся мне отдалять время, когда нежная и чувствительная натура моей любимой, рожденной на высших ступенях богатства и знатности, встретится с голодом, лишениями, болезнью? Лучше ей умереть сразу, лучше мне вонзить кинжал в ее грудь, еще не узнавшую всех лишений, а потом погрузить его в собственное сердце. Но нет! В годину горя мы должны бороться с судьбой, а не покоряться ей. Я решил не сдаваться и до последнего вздоха защищать всех, кто мне дорог, от горя и страданий, и если я буду наконец побежден, то не паду бесславно. Я буду стоять у бреши, сопротивляясь врагу — невидимому, неощутимому врагу, который так долго нас осаждает; он пока еще не прорвался к нам, и я должен следить, чтобы тайный подкоп не привел его на порог храма любви, к алтарю, где я ежедневно приношу жертвы.
Смерть становилась тем ненасытнее, чем меньше оставалось у нее добычи. А может быть, когда живых было много, мы менее тщательно считали мертвых? Отныне каждая человеческая жизнь стала драгоценностью, каждый живой человек сделался бесконечно дороже всех его изображений на холсте или в мраморе. Ежедневное, нет, ежечасное уменьшение наших рядов наполняло сердце ужасом и скорбью. Это лето развеяло наши надежды; корабль наш шел ко дну, и расшатанный плот, несший немногих уцелевших по бурному морю бедствий, едва мог держаться на волнах. Люди еще существовали по двое, по трое; они могли засыпать, просыпаться и поддерживать жизнь в своих телах. Но человека, который был слаб в одиночку, а объединившись с другими, становился более могуч, чем ветер или океан, человека — покорителя стихий, царя природы, равного полубогам, более не существовало.
Прощай, любовь к родине, любовь к свободе и лавры, заслуженные доблестью и добродетелью! Прощай, сенат, где звучали речи мудрых, где принимались законы более грозные, чем закаленный в Дамаске клинок! Прощайте, торжественные королевские выходы и военные парады! Короны повержены в прах, а носившие их лежат в могиле. Прощайте, желание властвовать, надежды на победу, высоко целящее честолюбие, жажда признания и хвалы сограждан! Нет больше наций! Не заседает сенат. Ни один потомок древней династии не стремится править обитателями кладбищ. Рука генерала застыла в смерти; солдат лег в безвременную могилу, вырьпую на его родном поле; лег молодым, не снискав себе славы. Опустела рыночная площадь; желающий стать народным избранником не найдет там тех, кого хотел бы представлять. Прощайте, роскошные парадные залы! Прощай, полуночное пиршество, где соперничали красавицы и блистали их наряды! Прощайте, веселые дни рождения, прощайте, титулы и золотые короны!
Прощай, гигантская мощь человека — его знания, которые управляли кораблем в безбрежном океане; направляли шелковый воздушный шар в воздухе; мощь, которая преграждала бурные потоки, пускала в ход колеса, станки и огромные механизмы, дробила скалы из гранита и мрамора и обращала горы в равнины.
Прощайте, искусства! Прощай, красноречие; для человеческого разума оно — словно ветры для моря, которые то волнуют его, то успокаивают.
Прощайте, поэзия и философия! Воображение человека остыло, а его пытливый ум более не в силах толковать о чудесах жизни, ибо «в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости»267. Прощай, прекрасное зодчество, в своих совершенных пропорциях превосходившее все грубые формы, созданные природой, — покрытое резьбою готическое здание, массивное мавританское, великолепная арка и величавый купол, рифленая колонна с ее капителью, коринфской, ионической или дорической;266 перистиль269 и антаблемент270, чьи гармоничные формы так же ласкают взор, как музыкальная гармония ласкает слух. Прощай, скульптура, где мрамор подражает человеческому телу, собрав все его совершенства, и в образе человека предстает божество. Прощай, живопись, на холсте передающая все волнение чувств художника и всю глубину его знаний, — прощайте, райские пейзажи, где деревья вечно зелены, а воздух всегда прозрачен; прощайте и те, где запечатлена буря и все бешенство стихий заключено в узкую рамку. О, прощайте! Прощай, музыка и песня; оркестр, где нежные и резкие звуки различных инструментов, сочетаясь, рождают гармонию, окрыляющую взволнованного слушателя и возносящую его в небеса, чтобы познать тайные наслаждения бессмертных. Прощай, театр! На обширной сцене мира разыгрывается трагедия, способная посрамить те, что изображает актер. Прощай, комедия, и высокая, и площадная! Человеку больше не смеяться.
Увы! Перечисляя созданные человечеством сокровища, мы видим, сколько мы потеряли и как велик был человек. Все это миновало. Он одинок; подобно нашим прародителям, изгнанным из Рая, он оглядывается на всё, что покинул271. На всё, от чего отделяют его высокие стены могилы и пылающий меч чумы. Как и перед нашими прародителями, перед ним лежит вся земля, обширная и пустынная272. Слабый и беспомощный, пусть скитается он в полях, где несжатый колос созрел в ненужном обилии; в рощах, посаженных предками; в городах, построенных для него. Потомков у него не будет. Слава, честолюбие, любовь сделались пустыми словами, лишенными смысла. Осиротевший человек! Подобно скоту, пасущемуся в поле, ты ложишься вечером, не помня прошлого, не заботясь о будущем, ибо только в этом неведении можешь ты найти покой.
Радость окрашивает в свои цвета всякое деяние и всякую мысль. Счастливые не страдают от бедности, ибо радость — это наряд из златотканой парчи, венец из бесценных алмазов. Радость как искусный повар приправляет их скудную пищу и подливает хмелю в их простое питье. Радость сыплет розы на их жесткое ложе и делает легким их труд.
Для согнутой горем спины всякое бремя тяжело вдвойне. Горе вонзает тернии в подушку, примешивает к питью желчь, а к хлебу — избыток соли; оно одевает людей в рубища и посыпает пеплом их обнаженные головы. Наше неисцелимое горе отягчало нам и каждое мелкое неудобство. Мы напрягали силы, чтобы выносить атлантову тяжесть, которая на нас легла, но сгибались, если к ней добавлялось хотя бы еще перышко; «тяжел становится и кузнечик»273. Многие из уцелевших росли в роскоши, но теперь у них не было слуг, им некому было приказывать. От лишений страдали и бедняки. И всех нас пугала мысль о еще одной зиме, подобной прошедшей. Неужели мало того, что мы должны умереть, и надо перед тем еще тяжко трудиться? Неужели мы должны в поте лица готовить собственные поминки, тяжким трудом добывать дрова для своих опустевших очагов и смиренно ткать полотно себе на саваны?
Так нет же! Нам скоро умирать, давайте вполне насладимся оставшимися днями. Прочь, низменные заботы! Долой черную работу! Неудобства, сами по себе мелкие, но непосильные для истощенных тел, не будут омрачать наше мотыльковое существование. В начале времен, когда, как и сейчас, люди жили семьями, а не племенами или народами, они обитали в теплых краях, где земля, даже невспаханная, кормила их, а благоуханный воздух окутывал во сне теплом лучше всякой пуховой постели. Колыбель человеческого рода находилась на юге, в краю плодов более сладостных, чем взращенные тяжким трудом злаки северных стран; в краю, где ветви деревьев сплетаются в кровли не хуже кровли дворцов; где ложе можно устлать розами, а жажду утолить виноградом. Там не будет нам страшен ни холод, ни голод.
А в Англии? Трава на лугах высока, но веет холодом и сыростью; на ней не заснешь. Туг не растет маис, а сырые овощи не способны напитать. За топливом приходится спускаться в недра земли, иначе ненастная погода наградит нас ревматизмом. Чтобы сделать наш неприветливый край удобным хотя бы для одного человека, необходим труд сотен тысяч людей. Так едем же на юг, к солнцу, где природа добра, где Зевс рассыпал все содержимое рога Амалтеи274 и земля стала цветущим садом.
Англия, еще недавно родина высокого мастерства и высокой мудрости, твои дети мертвы, твоя слава угасла! Ты была воплощенным торжеством человека. Создатель одарил тебя скупо, Северный Остров; но человек нанес на грубый холсг яркие краски. Теперь они потускнели и не засияют вновь. О чудо света! Мы вынуждены проститься с тобой, навсегда проститься и с облаками твоими, и с холодом, и со скудной почвой. Мужественные сердца твоих сынов упокоились в могиле, история твоего могущества и твоей свободы дописана до конца! Покинутый людьми, о малый наш остров, ты будешь одинок среди сердитых волн; ворон станет махать над тобою крылами; твоя почва будет рождать одни лишь плевелы, а небо — отражать пустоту. Не розами Персии был ты славен; не бананами Востока; не пряностями Индии; не сахарным тростником Америки; не винами, не двумя урожаями в году, не ясной весной, не летним солнцем. Только своими детьми был ты славен, их неустанным трудом и высокими помыслами. Их уж нет, а вслед за ними и ты идешь проторенным путем, ведущим к забвению.
Глава вторая
Осенью 2096 года276 немногие пережившие эпидемию и собравшиеся в Лондоне со всех концов Англии впервые подумали об эмиграции. Эго было еще только смутным желанием, промелькнувшей мыслью, но едва она стала известной Адриану, как он с жаром за нее ухватился и принялся строить планы ее воплощения в жизнь. Страх немедленной смерти отступил в сентябре, когда миновала теплая погода. Нас ожидала еще одна зима, и можно было подумать, как благополучно пережить ее. Рассуждая здраво, мы не могли бы придумать ничего лучше, чем эмиграция, которая уведет нас из мест, где пережито столько горя, позволит повидать живописные края и на время убаюкает наше отчаяние. Взявшись обсуждать эту мысль, все мы загорелись желанием ее осуществить.
Наша семья все еще жила в Виндзоре; новые надежды врачевали душевные муки, испытанные после недавних потерь. Смерть многих обитателей замка отучила нас от мысли, что он недоступен для чумы. Но мы вновь получали несколько месяцев отсрочки, и даже Айдрис подняла головку, словно лилия после бури, когда вновь выглянувшее солнце освещает ее серебряную чашечку. Тогда-то и приехал к нам Адриан; бодрый вид его показывал, что он полон каким-то новым замыслом. Адриан поспешно отвел меня в сторону и сообщил свой план эмиграции из Англии.
Покинуть Англию навсегда! Отвернуться от ее оскверненных полей и лесов, уплыть от нее за море, покинуть, как мореход покидает утес, где потерпел кораблекрушение, когда подходит корабль, на котором он спасется. Таков был его замысел.
Оставить страну наших предков и их священные могилы! Это было нечто иное, чем даже прежнее добровольное изгнание, когда человек покидал родину ради удовольствия или житейских выгод; отделенный от нее тысячами миль, он оставался ее частью, а она жила в нем. Он получал оттуда вести; он знал, что, если захочет вернуться и занять в обществе прежнее место, путь ему не закрыт, стоит ему пожелать, и он снова окажется в краю своего детства. Не то было с нами, последними жителями страны. Мы не оставляли никого, кто представлял бы нас и вновь заселил бы опустевший край. Само имя Англии исчезнет, когда мы покинем ее, «блуждая в тщетных поисках спасенья»277.
И все же надо ехать! Англия облачилась в саван; зачем же приковывать себя к трупу? Надо ехать — теперь нашей страной будет весь мир, и мы изберем для себя самый благодатный край. Неужели мы должны, закрыв глаза и сложив руки, сидеть в этих опустелых покоях, под этим хмурым небом и ждать смерти? Лучше смело выйти ей навстречу. А быть может… быть может, не вся планета, не весь этот драгоценный камень в диадеме небес поражен чумой и где-нибудь в укромном уголке, среди вечной весны, зеленой листвы и журчащих ручейков, мы сможем найти Жизнь? Мир велик, и Англия со всеми ее полями и лесами, которые кажутся необозримыми, составляет лишь малую его часть. В конце дневного перехода через высокие горы и заснеженные долины мы можем обрести здоровье, обеспечить им наших любимых, снова посадить вырванное с корнем древо людского рода и оставить потомству повесть о дочумной эпохе, о героях и мудрецах погибшего мира.
Надежда манит нас, печаль нас торопит, сердца трепещут ожиданием, и, быть может, эта жажда перемен есть предвестник успеха. Поспешим! Прощайте, мертвые! Прощайте, дорогие могилы! Прощай, гигантский Лондон и спокойная Темза, прощайте, реки и горы, родина мудрых и великих, Виндзорский лес и его старинный замок! Все они становятся историей. Мы будем жить в иных краях.
Такова была часть доводов, которые Адриан приводил с воодушевлением, не давая нам времени возражать. Но что-то еще лежало у него на сердце, чего он не решался высказать. Он чувствовал, что нащупает конец времен; он знал, что нам суждено исчезнуть одному за другим. Не следовало ждать печального конца в родной стране. Путешествие будет ежедневно давать нам пищу для ума и отвлекать наши мысли от быстро близящегося конца. Если мы поедем в Италию, в священный и вечный город Рим, мы терпеливее покоримся приговору, который некогда поверг наземь его высокие башни. Созерцая его величественное запустение, мы, быть может, позабудем свои себялюбивые страхи. Так думал Адриан. Но он думал также и о моих детях и, вместо того чтобы говорить об этих последних средствах, какие остаются отчаявшимся, заговорил о здоровье и жизни, которые мы отыщем — неведомо где, неведомо когда, а даже если не отыщем, должны искать не уставая. И я всей душою поддержал его.
Теперь мне предстояло сообщить о нашем замысле Айдрис. Я возвестил о нем как о надежде на спасение, и она с улыбкой согласилась. С улыбкой приготовилась покинуть родную страну, из которой никогда еще не выезжала; покинуть места, где жила с младенчества, лес и его могучие деревья, извилистые тропинки и зеленые уголки, где играла в детстве, где была так счастлива в юности. Все это она готова была оставить без сожаления, ибо этим надеялась купить жизнь своим детям. Они и были ее жизнью; дороже ей, чем места, где она узнала любовь; дороже всего на земле. Мальчики встретили весть об отъезде с ребяческим восторгом. Клара спросила, поедем ли мы в Афины. «Возможно», — ответил я, и она просияла от радости. Там она увидит могилу родителей и места, что помнят славу ее отца. Об этих местах она думала непрестанно, хотя и молча. Воспоминания о них превратили ее детскую веселость в задумчивость и дали пищу печальным мыслям.
У нас оставалось много дорогих друзей, которых никак нельзя было бросить, пусть это были всего лишь братья наши меньшие. Во-первых, горячий, но послушный конь, которого лорд Раймонд подарил своей дочери; собака Альфреда и ручной орел, от старости почти слепой. Но, перечисляя всех, кого требовалось взять с собой, нельзя было не загрустить над нашими тяжелыми потерями и не вздохнуть о многом, что приходилось оставлять. Айдрис не могла удержаться от слез, когда Альфред и Ивлин указывали то на любимый розовый куст, то на мраморную вазу с великолепной резьбой, настаивая, чтобы их взяли с собой, и сожалея, что мы не можем забрать замок и лес, оленей и птиц и все привычные и дорогие предметы.
— Глупенькие, — сказал я, — мы навсегда потеряли сокровища куда более драгоценные; а эти оставляем, чтобы сохранить то, что несравненно дороже. Не будем ни на миг забывать о нашей цели и нашей надежде; это должно стать прочной преградой сожалениям о пустяках.