Путь к женщине (сборник) - Н Никандров 2 стр.

   Придя в себя, он с новыми силами принялся за работу.

   -- Танька, спать! -- распоряжалась хозяйка за дверью вечером, в темноте. -- Катька, спать!

   И через четверть часа, когда вся семья за стеной улег­лась, заснула, засопела, на душу профессора дохнуло прелестью глубокой ночной тишины и его коротко ущипнул соблазн хоро­шего, эгоистического, здорового, животного сна. Но отдавать сну такие превосходные для работы часы было бы непростительным безрассудством. Да и вряд ли он смог бы без прогулки за­снуть. Заснуть по-настоящему он сможет только тогда, только в тот день, когда убедится, что ему наконец удалось благополучно перевалить через самое трудное место работы.

   Однако в лампе очень скоро догорел керосин, запасов керосина не было, и профессор поневоле, со стоном отчаяния бросил перо.

   Он встал, потянулся, засунул руки в карманы брюк, остро насупился и зашагал взад-вперед в темной комнате. Будь у него фунта два керосина, его работа была бы спасена. А те­перь ничего неизвестно...

   Профессор нервно ходил из угла в угол по комнате, а его мысль продолжала работать, пробивалась дальше, властно увлекала его за собой. Вот он, с одухотворенным лицом, под­бежал к столу, зажег спичку и при ее быстро угасающем свете записал несколько важных слов. Через несколько минут он записал еще, потом еще, и так он бегал и писал, пока не израсходовал все спички. Но мозг не успокаивался, в голо­ве рождались все новые мысли, исключительно веские, нуж­ные, которых он так жаждал днем, и профессор несколько раз схватывал карандаш и крупными каракулями рисовал в полной тьме обрывки слов, начатки фраз. Потом, завтра, при свете дня, он разберется в этом богатстве, просеет его, прора­ботает, разовьет...

   Наконец, утомившись кружить по комнате, профессор на­щупал в темноте койку, подушку и не раздеваясь прилег. При­ятно было лежать, дремать при абсолютной тишине вокруг, меч­тать о грандиозности, о мировом значении своей работы...

   Когда вдруг он услыхал знакомый шорох в окне, сердце его болезненно сжалось, он вскочил, сел на краю постели, круг­лыми глазами на полуосвещенном лице уставился из тьмы на серый прямоугольник окна. За окном темнел силуэт закутан­ной человеческой фигуры, не то женский, не то мужской; силуэт настороженно осмотрелся, прислушался, высоко занес, как фа­кир, руку в хитоне, открыл форточку, ткнул вовнутрь комнаты какой-то небольшой предмет и, как дух, мгновенно оторвался от окна, точно на крыльях ринулся со скалы в пропасть. В тот же момент послышалось, как оставленный им предмет мягко шлеп­нулся на подоконник.

   Профессор, казалось, этого давно ожидал.

   -- А-а... -- вырвался из его груди победный, странно-ди­кий, торжествующий стон.

   В несколько прыжков он очутился возле окна, цепко схва­тил двумя руками упавший на подоконник сверток, в секунду развернул его, нащупал в нем два толстых, упругих, теплых, судя по аромату, чисто пшеничных блина и, ослабев от волнения, опустился на стул...

   И всегда, почти ежедневно, едва темнело и представлялось возможным пройти по улице неузнанным, кто-нибудь из горо­жан, с закутанным лицом, как в маске на маскараде, подкрады­вался к окну знаменитого ученого и бросал ему в форточку что-нибудь из съестного. И профессор постепенно привык прини­мать эти ночные дары от неизвестных легко, просто, не задумыва­ясь. Разве он не заслуживает этих крох? Разве он их не отраба­тывает? Но район Красного Минаева еще не успел оправиться от последствий голода прошлого года, как уже предсказывали в настоящем году новый неурожай, и профессору приносили про­дуктов все меньше и реже, и уже случались жуткие дни, когда у него по целым суткам ничего не бывало во рту...

   Спустя несколько минут о подоконник тупо стукнуло за­вернутое в бумагу квашеное яблоко, потом туда же упало два кусочка колотого сахару...

   Согнувшись, профессор сидел на краю постели и, в такт работающим челюстям мотая сверху вниз головой, маленьки­ми экономными кусочками с нечеловеческим аппетитом жевал блины. Блины были удивительные, жирные-жирные, утопающие в горчичном масле, повизгивающие на зубах, после каждого укуса сильно отдающие свежими пшеничными отрубями, словно только что взятыми с мельницы. Потом с таким же невероятным аппе­титом и так же по-собачьи покачивая во время еды головой -- казалось, даже рыча, -- профессор грыз антоновское яблоко.

   Это и составляло его красноминаевский "обед".

   Очевидно, сегодня больше ждать было нечего, он в после­дний раз посмотрел на дароносную форточку и, согласно своему обычаю гулять перед сном, надел непромокаемое пальто, круг­ленькую шапочку, сунул в карман ключ и тихонько вышел из дому. " На улице было светлее, чем в комнате.

   Весь город уже спал.

   Профессор, с наслаждением разминая каждый суставчик засидевшихся ног, шел по своей улице один.

   Шаги его гулко отдавались в тишине ночи. Иногда им где-то отвечало эхо.

III

   -- Виноват! -- минут через пять окликнули его с противоположной стороны улицы и, переходя через дорогу, повторили: -- Виноват!

   Серебряков остановился.

   К нему подошел представительный, высокого роста мужчи­на, по-дорожному одетый, с маленьким саквояжиком в одной руке, с портфелем -- в другой.

  -- Больше часа путаюсь тут, -- растерянно пожаловался незнакомец. -- Скажите, это Гончарная улица?

  -- Да, эта, -- ответил профессор, приглядываясь к незна­комцу, в котором он сразу узнал приезжего.

  -- А вы не знаете, где у вас тут дом No 23? Такая темень, ни одного фонаря!

   Как же, знаю. Это по этой же стороне улицы, только немного дальше. Как раз я в No 23 живу.

  -- А, вот хорошо. Вы жильцов своего дома всех знаете?

  -- Нет. Где там.

  -- А может быть, случайно слыхали: в вашем доме не жи­вет профессор Серебряков? Есть такой крупный русский ученый...

  -- Живет. Знаю. А вам он зачем?

  -- Разве вы его лично знаете? -- обрадовался приезжий.

  -- Еще бы не знать, -- улыбнулся профессор, -- когда я и есть Серебряков.

  -- Вы -- профессор Серебряков?! Вот так встреча! Вот так случай! Ну и случай! Очень приятно, очень приятно!

   Приезжий пришел в восторг.

   -- Позвольте представиться, -- сказал он, назвал свою фамилию и пожал профессору руку. -- Разрешите к вам сейчас на минутку зайти? Я привез вам из центра важную бумагу.

   -- Пожалуйста, -- сказал профессор.

   И они повернули обратно.

  -- Такую бумагу, такую бумагу! -- смаковал губами и делал пальцами жесты приезжий. -- Вы только меня извините, пожалуйста, что я в такой поздний час вас беспокою. Но иначе я не могу: я в Красном Минаеве от поезда до поезда. Сдам вам под расписку бумагу и обратно пойду на вокзал.

  -- А какую такую бумагу? -- уже не в первый раз спра­шивал весьма озадаченный профессор.

  -- Замечательную бумагу!

  -- Но какую именно?

  -- А вот когда придем и я вам вручу ее при свете, тогда узнаете какую.

   Было видно, таким способом незнакомец надеялся произ­вести на ученого более сильное впечатление.

  -- Когда узнали, что я буду проезжать через Красный Минаев, мне и вручили эту бумагу для передачи вам лично.

  -- Интересно все-таки, что за бумага, -- улыбнулся про­фессор упрямству приезжего.

   А тот и сам спешил порадовать профессора, подергивался, разглагольствовал, хихикал и ускорял шаги так, что ученый едва за ним успевал.

   По дороге незнакомец между прочим сообщил отрывка­ми кое-что о себе.

   -- ...Сам я служу в губсоюзе... Нынче только в губсоюзе и можно служить: все-таки и жалованье, и натура, и вообще... Стараюсь всегда находиться в дороге, потому что тогда мне хорошо командировочные идут... Вечно треплюсь, никогда не сижу дома, на Пасху, на Рождество и то летаю по свету: пошлю откуда-нибудь семье окорок, гуся, копченых языков или еще чего там, этим и ограничусь... Вроде вместо себя. Детей жаль, у меня все мальчики, уже стали меня забывать и растут почти что без присмотра, без отца, с одной матерью, а разве женщина может влиять?.. Зато в общем хорошие деньги выгоняю и могу через несколько годиков выровняться...

   Переполошили квартирохозяйку. Она подумала, что при­шли с обыском, с арестом, от страха оглохла и потеряла спо­собность речи.

   Спросили у нее лампочку.

   -- Лампочку, лампочку, лампочку дайте! -- стояли в ее комнате оба мужчины и кричали ей в оба уха, один в одно, другой в другое.

   Она, толстая простолюдинка, с диким ужасом уставилась вытаращенными глазами на портфель гостя и долго не понима­ла, чего от нее требуют.

   Наконец гость догадался, с веселым смехом сам взял лам­почку и вошел с профессором в его комнату.

   Здесь еще резче бросилось в глаза нетерпение гостя поразить профессора приятным для него сюрпризом. Отыски­вая в портфеле драгоценный документ, он нервно выгреб отту­да на стол кучу других документов, мелкие деньги, мыло, зубную щетку, полотенце, жареного цыпленка, вывалявшегося с головы до ног в сахарном песке...

  -- Ее прислали бы вам по почте, -- словно нарочно по­догревал он и без того громадное любопытство профессора, -- но ей там придают слишком большое значение, слишком боль­шое... Вот! -- наконец воскликнул он, просиял и развернул перед собой лист исписанной бумаги, с большой фиолетовой печатью, с рядом размашистых красных подписей. Профессор протянул задрожавшую руку к бумаге. Но гость бумагу не давал. Он зажал ее в своей руке еще крепче, стал в позу, перегнул назад корпус, вскинул голову, потом схватил руку про­фессора и принялся отчаянно трясти ее в своей.

  -- Поздравляю вас! -- произнес он при этом. -- Поздрав­ляю вас! -- повторил он еще громче, еще истеричнее. -- Я очень рад! Я очень рад за вас! Вы не поверите мне, как я рад! Все-таки ваше имя...

   Профессор кое-как вырвал из рук у гостя бумагу и под­нес ее к лампочке.

   Гость всем лицом, готовым разорваться от распирающего его восторга, следил за выражением глаз профессора.

   Профессор бегло прочитывал содержание бумаги.

   Бумага носила очень внушительное, волнующе-старинное название: "Охранная Грамота".

   И на профессора почему-то мощно дохнуло глубинами истории.

   Содержание бумаги сразу так захватило его, что он не слышал, что ему говорил экзальтированный гость, не чувствовал, как тот тормошит его за плечо, не видел, как того корчило от восторга.

   -- Такая бумага! -- вскидывал вверх свое лицо гость. -- Такие подписи!

   "Настоящая Грамота выдана профессору Степану Мат­веевичу Серебрякову в том, что он, профессор С. М. Серебря­ков, состоит под покровительством Советской Власти, органам которой предлагается оказывать ему всяческое содействие".

   Далее стилем присяги перечислялись по пунктам все те особые права и привилегии, которыми располагал в Республи­ке Советов профессор.

   -- Я уже тут на вокзале кой от кого слыхал, что вам живется в Красном Минаеве не очень сладко, -- говорил приезжий, прощаясь и рассыпаясь в пожеланиях. -- А теперь-то вам будет хорошо! Теперь-то конечно! Вы и за старое время с них потребуйте! Еще бы! Такое счастье! Да я бы тут с этой бумагой...

   Когда приезжий наконец ушел, профессор остался в сво­ей комнате один.

   Только теперь он считал возможным как следует разоб­раться в том, что произошло.

   Он не выпускал полученную бумагу из рук.

   Раз за разом перечитывал он ее от начала до конца и не верил тому, что читал, не верил тому, что это не сон, а дей­ствительность. Как будто внезапно он перенесся на другую планету! Неужели все изложенное в этом документе относится именно к нему? А если тут какая-нибудь ошибка? Случается, среди глубокой ночи, в полутемной тюремной камере, будят бессрочно заключенного и объявляют ему, что он свободен; тот шалеет, не верит, не хочет идти, его убеждают, он наконец и сам убеждается, начинает собирать вещи, в это время прихо­дят из тюремной конторы, улыбаются и говорят, что произошла ошибка: освобождается не он, а его однофамилец, ему же дей­ствительно сидеть тут без срока. Так и в данном случае, мало ли на Руси профессоров Серебряковых? Был в Киеве один, был в Казани...

   Профессор, трепеща, проверил на пакете свое имя, отче­ство, фамилию, адрес. Все было написано до таких мелочей правильно, что в душе профессора больше не могло оставаться сомнений: бумага предназначена только ему.

   Тогда, сидя за столом над бумагой, он крепко закрыл гла­за. Ему необходимо было ничего не видеть, ничего не слышать, отрешиться от всего и хорошенько подумать, что же это такое...

   Где-то, очень далеко отсюда, в центре, вероятно, в громад­ном, многоэтажном, вековом, бывшем казенном здании, с лифта­ми, телефонами, радиотелеграфами, курьерами, барышнями, ко­мендантами, при ярком неугасающем свете электричества, за множеством столов, в разных комнатах, сидят вдохновенные люди, пишут во все концы Республики бумаги, самоотверженно хлопо­чут об идеальном устройстве колоссальнейшей в мире страны. И что же? Ниточка их забот дотянулась даже сюда, на такое громадное расстояние, в такую глушь, в Красный Минаев, и специально ради одного человека, ради него, профессора Се­ребрякова! Оказывается, его там знают, о нем там помнят. В две­надцати пунктах "Грамоты" до мельчайших деталей угадали все его нужды, как будто прочитали у него в душе. Это ли не чудо? И профессору показалось, что он что-то такое проспал, пропустил, недоглядел. Во всяком случае, в его жизни теперь начинается новая полоса, хотя, правда, еще не совсем ясная. Но для него уже совершенно ясно одно: он спасен, он избавлен от непо­сильных тягот подвижничества. И главное, спасена его наука, его работа, гуманность, культура вообще...

   Чувство благодарности переполняло грудь профессора, он раскрыл глаза, хотел перебороть себя, наморщился, закусил губы, с великим трудом подавил в себе крик, застонал и заплакал.

   Напрасно он зажимал руками рот; напрасно пробовал он и ходить, и лежать, и опять сидеть; напрасно взывал к своему разуму, к чувству мужества: слезы лились из его глаз и лились. Вместе с тем откуда-то, из самых корней его существа, вставало небывалое облегчение: с замученных плеч ощутительно спада­ла тяжкая ноша последних лет.

   -- Лампочку тогда сами погасите? -- закричала из-за дверей сонным голосом хозяйка и, зевая, с подвываньем, все тоньше и тоньше пропела: -- А то керосин-то, он того-о-о!

IV

   Еще в самом начале профессор остановил свое особен­ное внимание на пункте шестом "Грамоты":

   "Независимо от занимаемой должности, он, профессор С. М. Серебряков, имеет право на получение академического пайка, в размере санаторного, с правом замены одного продук­та другим, по месту своего пребывания".

   Доктор, по всей вероятности, прав: те учащающиеся об­мороки происходят у него от крайнего истощения организма. Ему необходимо самым срочным образом улучшить питание, иначе он скоро вовсе не сможет работать и окончательно свалится.

   И на другой день после получения "Грамоты", ранним утром, профессор, вместо обычной работы, мастерил из старого тряпья мешочки для муки, круп, сахару, соли; аккуратно привязывал к пустой, чисто вымытой бутылке для постного масла веревочную петельку, чтобы удобнее было нести, выдирал из старой книги пачку страниц для коровьего масла, для солонины, для повидлы...

   И около десяти часов он уже шел получать свой акаде­мический паек. В одной руке он нес пачку связанных вместе мешочков, в другой, на пальце, на веревочной петельке, болтаю­щуюся бутылку.

   Прогулка по теплому летнему воздуху, да еще утром, пока­залась ему редким, давно не испытанным счастьем. Точно моло­дость снова вернулась к нему. И чтобы продлить это удоволь­ствие, он старался идти не спеша, делал глубокие вдыхания, приводил в движение все'мышцы. Этот вынужденный перерыв в работе, без сомнения, пойдет ему на пользу. Нельзя так выму­чивать себя. Правда, прежде он иначе не мог работать: он должен был нервничать, торопиться, бояться за свою работу, потому что, не будучи материально обеспечен, он не имел га­рантий, что у него хватит чисто физических сил на окончание работы. Зато теперь, когда он материально устроен, он может отнестись к своей работе много спокойнее, и качество работы от этого, конечно, выиграет.